История начнется прогулкой на одной из престарелых улиц. Многие люди ужасно ошибаются, говоря, что они шагают по улицам, знали бы они, как неправы в эту минуту. В каждом городе, неважно чего в нём больше; зелени или зданий с площадями, мощеными брусчаткой, мы идём рука об руку с улицей. Здесь только она наш неизменный проводник и гид по переулкам и затерянным дворам. У неё множество глаз, их делят между собою скромные деревянные домики и гордые кирпичные многоэтажные дома. От взгляда города никогда не скрыться, и если даже ты решил один ночью присесть на брусчатку, ощущая, будто тебя никто не видит, то этого почти никогда не получится. Ты, конечно, осмотришься, не горят ли окна в соседних домах, нет ли людей рядом, и лишь убедившись, что никого нет, сядешь. И как раз в эту минуту, когда ты закроешь глаза, чтобы вспомнить что-то важное или просто помечтать, в доме напротив, на третьем этаже включит свет полная дама на кухне, и едва взглянет в окно, тут же удивится и скажет: "Вот чудак".
Очень интересно идти по городу ночью, его голос становится еще слышнее, еще надрывнее, городской шепот перекатывается от камня к камню, едва ты в пути задеваешь их ботинками, ветер качает рекламные вывески и те надуваются будто громадные паруса, и город привстает на цыпочки, отталкивается от невидимого берега и силится представить себя кораблем. Но у города нет берега, и зная эту горькую правду я втайне, как бы про себя, жалею каждое здание, которое мечтает пройтись своими жёсткими кирпичными пятками по воде. Городу можно отвечать. Раньше, конечно, это было проще, были люди, следившие за здоровьем фонарей, как только те начали кашлять, господа сразу же заливали в них ворвань, это был далеко не лучший напиток из всех, но сносный, и фонари исправно светили. Это был разговор человека с городом.
Сейчас я прохожу здесь совершенно не торопясь. Этот маршрут я знаю наизусть. По дороге мне встречаются коты, разыскивающие пару рыбьих скелетов к позднему ужину, недовольные вороны, чистящие длинным клювом свои чёрные перья и женщины, накрашенные так сильно, что их губы напоминают переспелую клубнику. Вдали завывают бродячие псы, лай их был сипл и не так отчётлив, как пару лет назад, но тем не менее он был слышим, этого уже достаточно. Быстро пройдя будку старого часовщика и цветочный ларёк, я подхожу к дому.
Я в который раз прохожу здесь и останавливаюсь.
Этот дом был старше каждого на этой улице, которая знакома всем как переулок. Забор давно обветшал и неприятной громадой нависал над домом, словно обещая тотчас броситься на помощь. Хозяин дома обычно выходил осенним днем на веранду и слушал поезд, шумевший в нескольких милях. У его ног всегда лежала черно-белая пожилая собака. Иногда, погружаясь в вспоминания, ему было очень важно положить свою грузную морщинистую руку на покатый собачий лоб, та чувствовала это и в такие моменты тихонько поскуливала. И каждое горе, разделенное на двоих, превращалось тогда в крошечную грустинку. А затем и вовсе исчезало после пары стаканов апельсинового сока.
По весне эти двое уходили в еловый лес, хозяин громко читал стихи, вдыхая свежий воздух, а пес довольно лаял и в знак вечной преданности тыкался мокрым носом в хозяйский потертый плащ. Уставая, они могли провести всю ночь на случайно найденной поляне. Небо было звездным и падающие кометы озаряли две уснувшие фигурки, оторванные от всего мира и оторвавшие весь мир от себя. Зимой, украшая маленькую сосну-гордость опустевшего сада, мужчина доставал старые елочные игрушки и подолгу рассказывал, как он трепетно хранит их с самого детства. Конечно, собака давно знала эти истории, но она всегда выслушивала до конца и если бы вы были там в ту минуту, вы бы увидели, как отражается в блестящих шарах ее довольная морда.
Однажды вечером весны, когда до дома дойдешь лишь едва-едва вытащив ноги из грязных луж, хозяин долго не гасил свет. Он сидел с псом на веранде и полы его шляпы сливались с горизонтом, когда он смотрел вдаль. В тот день стояла особенная грусть, керосинки понимающе глядели на этого мужчину, и казалось, что если бы они могли , то приобняли бы его своими светлыми лапами. Вечерело, и вдалеке стрекотали кузнечики, и в ответ на их стрекот собака отвечала сдавленным рычанием.
На мокром пороге когда-то прекрасного, но теперь покосившегося дома, человек закуривал крепкую сигарету и изредка оттирал рукавом пиджака подступающие слезы. Последний его взгляд наткнулся на соседнее здание, горящие окна которого выстраивались в один взгляд, всепрощающий, одинокий и взывающий к чему-то запредельно важному и печальному.
Следующим утром пес неистово лаял , огрызаясь на цепь и налетавших воробьев. С его пасти сочилась слюна и глаза заполнялись отчаянием. Он обошел несколько раз все комнаты, посмотрел на стул хозяина в кухне, вспоминая , как тот за бедным ужином отдавал ему лучший кусок, постоял у шкафа, где он разбросал все береты, будучи еще юным щенком, и напоследок, остановившись у гардероба, ловя мокрым носом еще не ушедший хозяйский запах, собака взвыла настолько по-человечески, что сделалось пусто и жутко, после чего она отошла в конец комнаты и свернувшись так, словно убоявшись брошенного камня, уснула.
Время выдало на ее срок еще некоторое количество зим и весен. И сейчас, когда я снова иду этой улицей, что-то оставляет меня остановиться перед этим домом, где в небольшом расстоянии между расшатанным забором и землей умещается одинокая собачья голова. Над ней звездное небо и она чувствует себя оторванной от всего мира и оторвавшей весь мир от себя. Я по привычке присаживаюсь перед ней и глажу холодной ладонью ее морду, и по пальцам скользят теплые неизбывно соленые собачьи слезы.