... Во тьме, в бесчувствии, в небытии – толчок. И сладкая боль из точки, из самого центра этого толчка. Неосознанно разгибается нога – какая томительная, сладкая боль… Пелена сходит с глаз, и он уже видит, чувствует тьму, в которой находится. Он делает первый шаг. Он скрипит всеми сочленениями… И – свет впереди, и живой воздух волнами наплывает… Золотисто-зелёное, изумрудно-сверкающее впереди… Превозмогая боль, медленно, скрипя – вперёд к свету…
…Василий Игнатьевич Жук, с трудом переставляя ноги, опираясь о стену, прошаркал больничным коридором, с усилием отжал дверь и вышагнул на крыльцо. Тут какой-то мужчина помог ему сделать несколько шагов до скамейки….
…Жук опьянел от воздуха, от света. Прикрыл глаза и какое-то время не двигался, вбирал в себя солнечное тепло, запахи, забытые звуки жизни…
И не верилось, что доживёт до весны. Дожил.
Был он когда-то сильным мужиком, а сейчас – кожа да кости. Он сидит на скамье склонившись, упёршись руками в колени. Синие больничные штаны коротки, и видны бледные, сухие как палки ноги. Кисти рук опутаны бледно-голубыми вздутиями вен. На левой руке плохо различимая старая наколка.
Открыв глаза, он увидел между тоненьких, едва проклюнувшихся травинок жука. Он был толстый, усатый, с отблеском чёрный.
Подобие улыбки скользнуло по губам.
- Ну, здравствуй, однофамилец.
… Жук почувствовал какую-то внешнюю, неодолимую, высшую силу, оторвавшую его от земли и опустившую на что-то шершавое, тёплое, в золотистых травинках или усиках. Он сделал несколько шагов, прощупывая путь перед собой чёрными усами, преодолел синее вздутие и застыл, чувствуя тепло – сверху, от солнца и снизу, от того, на что опустила его та неведомая сила; и это тепло было частью той неведомой силы… И ещё он почувствовал, сперва самыми кончиками всех своих ножек, а потом всем своим существом, толчки – тук-тук-тук… И жук будто попал в поле этого движения-звука, сам стал частью этой пульсации, слился с нею…
…Жук шевельнул усиками, он чувствовал как что-то наполняет его, будто часть той высшей силы переливалась в него… Он сделал несколько шагов и вновь замер, вновь попал в этот ритм – тук-тук-тук…
Жук щеконтнул руку, и Василий Игнатьевич, снова взглянул на него. И вспомнилось…
Было ему девять… десять лет. Всю зиму он тяжко болел. Однажды сквозь бред услышал, как мама за тонкой досчатой перегородкой спросила у доктора: "Что ему можно давать?". "Что попросит, то и давайте". Позже уж понял он, что это был приговор. И он попросил тогда почему-то "конской" колбасы, и мама купила, принесла кусочек… С тех пор ни разу он не ел такой колбасы, даже и не видел никогда в магазинах. А тогда он пошёл на поправку. И настал день, когда он вышел из дома на крыльцо (они жили в деревянном "частном" доме). Старшие брат и сестра были в школе, мать на работе. Он будто заново узнавал мир. И мир этот радостно – солнышком, первой травой, клейкими листиками, тёплым ветерком встречал его. Он спустился с крыльца на землю, сел на скамейку. И увидел жука. И жук тот поразил его. В нём, в жуке, будто сконцентрировалась тогда вся, одновременно и сложная и простая, тайна мира, жизни… Лапки, усики, начинавшие медленно, с видимым усилием, раздвигаться чёрные с отливом надкрылья… Он взял жука на ладонь, тот, сперва, замер, потом прополз немного. И вдруг с треском развернулись чёрные створки, радужно сверкнули прозрачные крылья, и жук взлетел... И тогда он, Вася Жук, знал, что жизнь его будет долгая и интересная, он будет хорошо учиться, он, может, станет учёным или лётчиком…
И ведь забыл всё. И вся его жизнь потом была предательством того дня. И не в том же дело, что не стал он ни лётчиком, ни учёным. Он главное забыл, что понял тогда, наблюдая за жуком, и чего он не мог объяснить словами, но точно знал, понимал тогда. Главное, для чего он, наверное, и рождён был, и выжил в смертельной болезни…
… "Жуком" его не дразнили даже в детстве. Точнее, может, и хотели дразнить, обидеть, но он не обижался. Ведь он и есть Жук – фамилия такая.
Он белорус. Сюда, в северную Россию, переехали ещё его отец и мать. Кажется, не по своей воле. Он был младшим в семье, родился уже здесь, в год начала войны и отца своего, с той войны не вернувшегося, видел только на единственной фотографии.
"Жуком" его не обзывали. Но, дважды за всю жизнь его назвали "насекомым"… Один раз ещё в школе, одноклассник умный и ехидный, другим бы просто и не придумать такой изощрённой дразнилки. И Жук ему не спустил – наподдавал как следует, чтоб неповадно было. Второй раз – жена. И в этот второй раз – ничего, внешне, не случилось. Продолжали жить – в одном доме, одной семьёй. И тот случай, когда она назвал его ничтожеством и насекомым был единственный её срыв… И ведь жил он, и даже сам временами верил, что нормально живут…
И вот сейчас, когда уж сам едва живой, когда уж лет пять как жену схоронил, даже сейчас – стыд и тоска. Стыд - за то, что впустую жизнь-то прошла. Ведь и работа, которой занимался всю жизнь – было совсем не то, для чего он родился в этот мир. И за то стыд, что опять кого-то виноватого ищет (жену), всю жизнь кто-то был виноват в том, что он сам себя обманывает.
Она любила, пока оставалось в нём что-то от того десятилетнего мальчика (сама, конечно, того не понимая). Но что он сделал для того, чтобы любовь её не обернулась ненавистью?.. Что он сделал, чтобы любила дочь, кроме записанной на неё квартиры? Ведь всю жизнь она видела и понимала детским безошибочным сердцем, что отец обманывает сам себя… Да в чём обман-то?! Не любил он сам никого – вот в чём…
Всё это, эти мысли, чувства промелькнули сейчас в голове Василия Жука.
… Жук почувствовал, как то, что копилось в нём, сжалось в точку и вырвалось наружу – распахнулись надкрылья, расправились лёгкие крылышки…
Жук летел, казалось, прямо на солнце. И стал он чёрной точкой, а потом исчез совсем. Улетел в свою жизнь, чтобы исполнить то, для чего и явлен в сей мир.
… "Так для чего же я-то жил?! Ведь всё уже, всё уже кончается…"
Но он ещё жил для чего-то…