После смерти Сталина и «развенчания культа личности» ГУЛАГ не закончился. Во время хрущевской «оттепели» диссидентов продолжали осуждать по «антисоветской» 58-й статье. Ирина Вербловская рассказала Coda, как в 1957 году оказалась в лагере за письма в Верховный Совет.
«Сами вы не найдете. Я встречу вас на остановке», — категорично говорит по телефону Ирина Вербловская. От остановки «Дюны» коряжистая тропа карабкается вверх по сосновому лесу в поселок Солнечное в Ленинградской области. Невысокая, бодрая, в джинсовой рубашке и белой панаме, с палками для скандинавской ходьбы, 86-летняя Ирина Савельевна энергично преодолевает 20-минутный путь к своей даче — скромному щитовому домику, который на лето она арендует у государства (да, за деньги).
В тени крыльца жмурится серая пушистая кошка Муся. Ирина Савельевна объясняет, что невозможно запирать кошку в душном доме в такую жару, поэтому она привязывает ее на очень длинный поводок, когда уходит за продуктами или ездит по делам в Петербург — Вербловская работает экскурсоводом, специализируется на Ахматовой, а одна из ее авторских экскурсий посвящена репрессиям. Репрессии коснулись ее напрямую.
— Насчет себя я говорила так: если будут брать всех подряд, то последней в этой очереди возьмут меня. А если не будут всех подряд брать, так чего ради меня будут трогать? Я действительно была очень наивной.
В 1954 году 22-летнюю Ирину, выпускницу исторического факультета Ленинградского университета отправили в Архангельскую область учителем истории в школе рабочей молодежи.
— Это был поселок на железной дороге, которая проходит по южному берегу Северного моря от Мурманска к Архангельску. Поселок называется Малошуйка. Туда направили много молодых учителей из Москвы, Ленинграда и даже из Горького. Я все удивлялась, где раньше там школа была и почему не было учителей. Прошло много много лет, и выяснилось, что до этого там были зоны, а в 1954-м стали массово освобождать людей, и поселок оказался людным. Еще по соседству летная часть стояла. И вышло постановление, что ни один офицер не получит звездочку без аттестата зрелости. Масса офицеров имели шесть-семь классов образования. Они пошли учиться и оказались моими учениками — старше, чем была я.
Смотрите наше видео-интервью с Ириной Вербловской
— Вы тогда уже знали про сталинские репрессии?
— Интересный вопрос. Конечно, знала — еще до доклада Хрущева. Я слышала об этих событиях, встречала людей, которые вернулись тогда. С докладом Хрущева это все разложила по полочкам. Но, конечно, тогда я не знала настолько глубоко и обстоятельно, как знает уже старый человек, которые занимается специально этой темой.
Через год Ирина вернулась в Ленинград и устроилась в вечернюю школу и в библиотеку Академии наук.
— На работе в библиотеке я и познакомилась с Револьтом Ивановичем Пименовым. Мы сталкивались там все время, разговорились. Это был человек совершенно незаурядный, удивительно трудоспособный и трудолюбивый. Для него выучить язык вообще не стоило большого труда. Надо выучить китайский? Значит, он сядет и выучит. И он умел свободно мыслить. Как он говорил, он был свободно рожденным. Конечно, он поражал воображение. И когда он сказал, что он утонул в моих глазах, я была совершенно сбита со всякого панталыку.
Вскоре Револьт переехал к Ирине в коммуналку, и у них дома стал собираться исторический кружок.
— Я помню, как довольно живо обсуждались события 1905 года, совсем не стандартно. Это были семинары по истории, но они захватывали психологию исторических личностей. И это было очень интересно. Я не знала, откуда эти молодые люди, я понимала только, что это друзья Револьта. Он тайком от меня вел достаточно большую деятельность по распространению своих представлений об истории в среде студенчества разных вузов. Он приходил туда и читал лекции, обсуждал. Эти слушатели приходили к нам домой тоже.
— В чем заключалась ваша роль?
— Я в основном была по части винегрета.
Приходили люди, и я быстренько на кухне строгала картошку, морковку, свеклу, огурец. Но это было поначалу.
— А потом?
— Меня пригласили в партию [на партсобрание — Coda] на чтение секретного доклада Хрущева «О культе личности и преодолении его последствий». Я на этот доклад взяла Револьта Ивановича. Тайком, потому что нельзя было, мы записывали. Мы восстановили весь этот текст, и Револьт написал к нему свои комментарии.
Это потом вменялось ему в вину, что он охарактеризовал Хрущева как политического труса.
И мне, соответственно, что я принимала участия в восстановлении этого текста и что исторические собрания происходили у меня на квартире.
— Как вы узнали о вторжении советских войск в Венгрию?
— Это был 1956 год. Телевизора у нас дома не было. По радио и в газетах это очень скромно давалось. Но были другие радиостанции, которые тогда можно было услышать: «Би-би-си», «Свободная Европа», «Голос Америки». И совсем под другим углом это там освещалось.
— Какое у вас было отношение к событиям в Венгрии?
— Первое ощущение было просто стыда, что мы подавляем чужую революцию. Кто мы? Те самые солдаты, которые несколько лет назад прошли победителями по Европе и подавляли фашизм. А теперь мы подавляем революцию. Да, в Венгрии поднялся мятеж, антикоммунистическое восстание. Достаточно жестокое, это верно. Советский Союз ввел туда войска, чтобы подавить это восстание. Я считала, что Венгрия должна сама решать свои проблемы. Что как бы события ни разворачивались, мы можем быть только свидетелями. Это, конечно, с точки зрения политики наивно, но я была молода. Я была нормальным человеком того возраста: комсомолкой, не особенно активной, но с естественным гражданским чувством. Мне не все равно было.
— Что вы решили предпринять?
— Револьт придумал легальный способ сопротивления: обратиться к депутатам Верховного Совета с просьбой или с требованием, чтобы они отозвали войска из Венгрии. Моя скромная роль заключалась в том, что я бросала в разные почтовые ящики эти конверты.
— Вы знали о сталинских репрессиях, но у вас не было страха?
— У меня с самого начала знакомства с Револьтом был страх за него. Уж очень он какой-то был без руля и ветрил. Я все время за него беспокоилась, это правда.
Револьта Пименова арестовали 25 марта 1957 года.
— Это был конец четверти, и я задержалась в школе: надо было выставлять оценки ученикам, которые почти всю четверть не ходили, а теперь вот пришли. Когда я поздно вечером вошла в свою квартиру, то там стоял какой-то мужчина: «Вы жена Пименова?» Я так удивилась. И когда я вошла в комнату, этот мужчина вошел вместе со мной. Револьт, который обычно вставал, помогал мне снять пальто, сидел на диване и улыбался.
«Не волнуйтесь, ничего особенного. Ваш муж арестован».
«Какая идиотская шутка», — сказала я. И вот тут я услышала голос Револьта: «Нет, это не шутка».
В четыре утра Пименова увезли в «Большой дом».
— Как потом оказалось, если случается такое, надо сидеть тихо-тихо, никому не звонить, ни с кем не говорить, ни с кем не встречаться. Потому что каждый следующий человек, который окажется в поле зрение органов, тоже пострадает. Так случилось с двумя людьми, которых я подвела. Первый — отец Револьта. Иван Гаврилович жил в Москве, и я срочно дала ему знать, что сын арестован и надо приехать. Этого делать нельзя было, и это обошлось ему недешево. У него провели обыск, нашли тексты — кажется, даже сталинские тексты, но с комментариями на полях. И эти комментарии были антисоветские. Он провел в заключения чертыре года. Перед Иваном Гавриловичем Червяковым я осталась навсегда виновата. Но ни Револьт, ни Иван Гаврилович никогда меня не упрекнули. Я сама себя грызла.
— А кто был второй человек, которого, как вы говорите, вы «подвели»?
— Я решила спрятать дневники и тетради Револьта, которые не нашли при обыске. Думала, что если эти дневники попадут в КГБ, то много людей пострадает. Поэтому я решила их из дома унести. Это была роковая ошибка. Я положила пакет с этими дневниками и тетрадками в большой чемодан и передала одной знакомой. И договорилась с ней, что если она позвонит, а меня не будет дома, то пусть скажет, что звонила Катя, и я буду знать, что все хорошо. Ни одной знакомой Кати у меня не было, но оказалось, что у этой моей приятельницы была, и ее потом тоже вызывали на допросы. Так я подвела незнакомую мне женщину. А все оказалось намного проще: за мной была непосредственная слежка, мою приятельницу вызвали и потребовали, чтобы она чемодан отдала, что она и сделала. Так что все мои усилия были напрасны. А меня из-за этого чемодана и арестовали.
Ирину забрали спустя три дня. Также были арестованы трое их друзей: Игорь Заславский, Борис Вайль, Константин Данилов. Все они были объявлены «организованной группой».
— Только собралась на работу, как ко мне пришел один их тех, кто у нас был во время ареста Револьта, и сказал, что нам надо срочно проехать на Литейный, 4. Я сказала: «Я не могу, мне надо в школу ехать, отметки поставить». — «А мы дадим вам справочку». Я совершенно неожиданно для самой себя спросила: «А зубную щетку брать с собой?» —
«Какая зубная щетка? Через два часа вы будете дома».
В «Большом доме» Вербловскую допрашивали несколько часов. За отказ от «сотрудничества» ее арестовали.
— Со второго этажа «Большого дома» можно, не выходя на улицу, перейти в помещения старинной тюрьмы. Меня подняли на пятый этаж в одиночную камеру. Там у меня случился припадок смеха. Это был, конечно, истерический смех. Думала: ой, куда я попала? Боже мой, что я расскажу, где я была! Нет, вообще по-серьезному. Ведь в этой камере кто только ни сидел! Стучу в дверь, открывается фоточка, я прошу не тушить свет, пока не постелю постель. Я не знала, что одна из пыток в тюрьме — это круглосуточный свет, который бьет в лицо. И если накрываешься одеялом, то в дверь стучат, чтобы ты открыла лицо. Так я оказалась в тюрьме. Но я думала, что суд-то все равно разберется, что я ни в чем не повинна, что я никакой антисоветской деятельности не вела, и суд меня отпустит. Вот такова была моя наивность.
В одиночной камере Ирина научилась перестукиваться с соседями.
— Гена Зайцев — это был мой собеседник с одной стороны. Я перестукивалась так, что у меня на моих косточках были мозоли. Надо представить себе в одиночке человека — ото всего оторванный.
И вдруг он стучит мне, и я слушаю, букву за буквой: «Ира, луна!» Я подошла к окну, вывернула бог знает как шею. Ой, какой это праздник был! Луна. Мир-то существует.
— Как родные отреагировали на ваш арест?
— Отец носил мне передачи, а брат к тому моменту закончил военно-морское училище и служил на флоте в Таллине. Он сообщил командованию, что его сестра арестована 58-й статье, и его отправили в отставку. В общем, я карьеру военную ему испортила. И надо сказать, если Иван Гаврилович сидел четыре года по моей глупости и ни разу меня в этом не упрекнул, то мой брат-близнец сторонился меня в течение всей жизни, потому что я ему испортила карьеру.
— Что это за статья — 58-я?
— По уголовному кодексу, который действовал с 1926 по 1961 год, эта статья — особо опасные преступления, раздел государственные преступления. Статья 58.10 называлась «антисоветская агитация».
— Как проходил суд?
— Первый суд был в сентябре 1957-го. Процесс был закрытый, но дело имело большой резонанс. Когда зачитывали материалы дела, выяснилось, что в общей сложности по нему в Ленинграде допросили больше ста человек. Приговор объявлялся публично, народу собралась масса. И среди тех, кто пришел на приговор, был недавно освобожденный Лев Николаевич Гумилев. Как-то дошла до него наша история.
Ирину осудили на два года лагерей, Револьта Пименова — на шесть лет, остальных — на два-три.
Первый приговор был отменен Коллегией Верховного суда РСФСР «за мягкостью наказания».
Через четыре месяца состоялся повторный суд, на котором прокурор попросил для Ирины четыре года лишения свободы. Но суд дал ей пять лет.
— Было объявлено, что мне вменяется приговор: пять лет в лагере строгого режима. И вот когда прозвучало пять лет, такой прошел «а-а-а-х» по залу. Знаете, не выдох, а вдох такой. «А-а-а-х» такое было коллективное на это самое «пять лет». Но я, конечно, легкомысленно подумала: ну-ну, пишите, что хотите, конечно, не буду же я на самом деле пять лет сидеть. Отсидела все пять лет от звонка до звонка.
Пименов получил десять, остальные участники — 4-6 лет. 12 апреля 1958 года Вербловскую этапировали в Сиблаг.
— Меня привезли на товарную станцию в районе Староневского и погрузили в вагон для зеков. Окна в купе нет, вместо двери — решетка. Свет идет только из окна, которое в коридоре. Женщин по 58-й статье могут везти в одном купе только с женщинами по 58-й. Других не было, так что я всегда ехала одна. И в тюрьме, и теперь я была одна. Больше года я провела в одиночке. А человек так устроен, что ему очень тяжело и всегда быть на людях, и всегда быть одному. Нужно сочетать. А ни в одиночке нет общества, ни в лагере нет одиночества.
— Вы знали, куда вас везут?
— Я думала, что меня везут в Мордовию, но по дороге у конвоира узнала, что везут меня в Сиблаг. Я все думала: боже мой, Сибирь такая большая, а я такая маленькая.
— На какие работы вас определили?
— Как раз была посевная, и нас отправили на зерносклад молотить зерно. Мы все время лопатили это зерно, а потом приезжали машины, и надо было грузить не больше, не меньше 46 кг, которые везли на поле, чтобы сеять там.
На сельхозработах не существует во время ни посевной, ни во время уборочной выходных дней. От рассвета до заката работали.
А потом нас отвезли на другую работу — в настоящую тайгу, в Восточную Сибирь, в Иркутскую область. Вот там была настоящая тайга. Там мы валили лес. Я должна сказать, это было сверх моих возможностей.
— С кем вы сидели?
— После амнистии 1954-55 годов основной категорией политзаключенных стали религиозные «сектанты».
Больше всего было свидетелей бога Иеговы: мужчин арестовали как уклоняющихся от призыва, а женщин — за антисоветскую агитацию.
— Что было самое сложное в лагере?
— Лагерь — это другой мир. Это замкнутый другой мир. Есть такая градация: первые два года человек мысленно сравнивает тюрьму с волей и рвется на волю, а после пяти лет заключения он уже боится свободы. Когда тебя сажают, ты теряешь инициативу, и тебе надо с этим смириться, а это трудно. Тебе ломают жизнь и все. Последние недели до освобождения очень нервничаешь. Теперь тебе надо самой карабкаться, и никто тебя по-настоящему не поймет. Это очень сложный период, когда ты освобождаешься из заключения. Но как-то вот сохранила оптимизм. Это сейчас уже в старости глубокой я могу сказать, что это была большая закалка, даже физическую выносливость я развила в лагере. Это была тяжелая работа. Тяжелая, болезненная и выматывающая. Но вот видите, результат налицо.
Текст: Оксана Баулина. Иллюстрация: Наталья Ямщикова. Фото: Артем Гурьев