Легендарный художник Михаил Шемякин рассказал «БИЗНЕС Online» о том, за что благодарен КГБ и почему сожалеет о крахе СССР.
«ЧЕКИСТЫ ПОДАРИЛИ МНЕ НА ПАМЯТЬ ФОТОГРАФИЮ С НАДПИСЬЮ: «ШЕМЯКИНУ ОТ СПАСИТЕЛЕЙ»
— В 1971 году Вас выслали из СССР во Францию — причем в высылке принимал непосредственное участие КГБ. Но в одном из ваших прошлых интервью я с удивлением прочитал, что вы не держите никакого зла на советских чекистов и, наоборот, считаете их профессионалами.
— Конечно, я считаю их профессионалами. Знаете, если бы такие люди продолжали работать, то сегодня 50 тысяч беспризорных детей не жили бы по подвалам в Петербурге. А наоборот те, которые довели детей до такого состояния, жили бы в подвалах. Это гораздо разумнее было бы и справедливее.
Я вообще был против того, чтобы обрушили памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади (снесен 22 августа 1991 года толпой сторонников Бориса Ельцина — прим. ред.). Во-первых, обезглавили площадь, а во-вторых, это — грандиозная скульптура и часть нашей истории. Французы же спокойно относятся к тому, что ты идешь по улице — и вот перед тобой громадная скульптура Робеспьера или Дантона (на бульваре Сен-Жермен — прим. ред.). Хотя Великая французская революция тоже была, как говорится, не без крови. Чуть поменьше, чем в России, но и страна-то там — во сколько раз меньше! Нужно просто понимать, что такое наша история, что там было плохого и хорошего. Но нельзя так взять и все перечеркивать. Сегодня заявляется, что революция 1917 года была великой трагедией. Я думаю, что трагедия была до революции, когда 80 процентов населения Российской империи оставалось безграмотным. Когда на бабах пахали, мужика презирали и довели его, особенно в период Первой мировой войны, до того, что он взял оглоблю в руки и пошел все крушить. Да, это жесткость. Но это же вы сделали его таким жестоким. А что вы хотели? Чтобы этот человек своего барина в задницу целовал по-прежнему?
— И все-таки: за что вы благодарны тем людям, которые выслали вас в 1971 году? Вы отзываетесь о них без сарказма и без ненависти.
— Наоборот, я благодарен этим людям. Леонид Барков (начальник следственного отдела УКГБ по Ленинградской области в 1969–1974 годах — прим. ред.) вместе с Владимиром Егеревым (ныне он полковник, конечно, в отставке, хотя консультирует молодежь по-прежнему, возглавляет различные бюро по охране и наблюдению) по этому случаю даже подарили мне свою фотографию, где они в обнимку сидят. И написано: «Шемякину от спасителей». Я их всегда называю спасителями, потому что, в принципе, для меня ситуация в 1971 году была очень страшной. Уже готовился судебный процесс против меня по 64-й статье УК (та самая «Измена Родине»). Звучали предложения сделать суд открытым, как над Бродским. Хотя у меня, как я говорю в своем спектакле («Нью-Йорк. 80. Мы!» в театре Стаса Намина, Москва, идет с 2015 года — прим. ред.), даже времени не было, чтобы Родине изменять, — вообще слишком занят был. Мне было тогда жестко сказано: «Или снова дурдом, но это уже навсегда, или лагерь — тоже навсегда. Никогда вы оттуда не выйдете» (Шемякин некоторое время находился на принудительном лечении в психиатрических клиниках — прим. ред.). Прогнозировались и еще более неприятные варианты, о которых несложно было догадаться, потому что на мою жизнь два раза покушались. И третий вариант — это немедленно и бесшумно покинуть страну без права попрощаться с родителями или даже сообщить о том, что уезжаю. С собой — ничего в руках, даже маленького чемоданчика. Пальто — и все.
— Вы как д’Артаньян: отправились завоевывать Париж буквально с пустым карманом.
— У него хотя бы был рыжий конь, над которым все смеялись и из-за которого он затеял драку с Рошфором. А у меня даже этого не было. Всего 50 долларов в кармане, которые мне сунули вместе с билетом на самолет. Но я потом понял, почему со мной так поступили. Мне полковник Юрий Попов (тогда — начальник 5-го отдела Управления КГБ по Ленинградской области — прим. ред.), который занимался моим изгнанием, сказал очень интересную фразу: «Свои хуже врагов». Я, как в кино, его не сразу понял. Тогда полковник объяснил: «Все очень просто. Есть в нашем отделе определенные люди, которые хотят вас просто уничтожить. Другие не хотят, чтобы вы находились на свободе. А мы понимаем, что лучше всего дать вам шанс — потому что считаем вас талантливым художником — попробовать себя на Западе. Но вы должны понять, что союз художников СССР вам не даст находиться на свободе, потому что на вас собраны вот такие пачки доносов — какой вы плохой, нехороший и как вы мешаете им жить своим искусством». И мне запомнилась вот эта фраза, что не они, не кагэбэшники, а союз художников не даст мне спокойно жить. «И мы будем вынуждены, — сказал Попов, — вас изолировать навсегда».
Обычно, когда тебя вызывали в КГБ, требовалось сдать свой паспорт. Самое жуткое заключалось в том, что вы никогда не знали, получите вы его обратно или нет, выйдете ли вы с этой бумагой на улицу или не выйдете. И вдруг я вижу у полковника Попова в руках мой паспорт: он достает зажигалку и начинает его поджигать, раскрыв страницы. Я в ужасе бросаюсь к нему, потому что понимаю, что это — катастрофа, говорю: «Что вы делаете?!» «Стоп-стоп, я жгу кое-какие страницы, — невозмутимо отвечает полковник. — Скажете, что обгорело на газовой плите, на кухне. Пойдете в такое-то отделение милиции и скажете именно так. Вам сменят паспорт. Как только вам дадут новый паспорт, ни в коем случае не заходите в соседнюю комнату, куда вы должны зайти, а сразу выходите на улицу ко мне. Потому иначе в паспорте проставят штамп, что вы в разводе». Я говорю: «А почему?» И тогда он отвечает: «Потому что свои хуже врагов».
«СЕГОДНЯ, ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ СДЕЛАТЬ КАРЬЕРУ, ТЫ ОБЯЗАН БЫТЬ В РЯДАХ «ЕДИНОЙ РОССИИ» И НЕПРЕМЕННО ИСТУПЛЕННО ПРАВОСЛАВНЫМ»
— Узнаю нашу «старую добрую» интеллигенцию. Получается, именно коллеги по художественному цеху так жаждали вас закопать?
— В свое время, когда можно было, я заглядывал в кое-какие архивные досье. Я не хочу теперь называть этих имен, но это были стукачи — тогда они назывались агентами. Сегодня они бьют себя в грудь, крича, что их преследовал КГБ. Между тем это они писали доносы, они получали месячную зарплату — не сверхбольшую — за эти доносы, они числились сотрудниками госбезопасности. Эти люди — наша интеллигенция: это были художники, которых я знал и которые, оказывается, являлись доносчиками. Это были литераторы. Впрочем, литераторы в основном писали не на меня. Поскольку в мою группу входило очень много поэтов и писателей подпольных, то писалось на них. А сейчас они бьют себя в грудь и кричат: «Нас преследовал КГБ, а Шемякин — защищает КГБ!» Я не защищаю, я просто-напросто хочу расставить точки над «и». Это было так в моей судьбе, а дальше — было в судьбе других художников или поэтов. Иосифа Бродского выслали через два месяца после меня, а всю эту высылку, как выяснилось, затеял Юрий Андропов.
Когда моему другу Владимиру Буковскому (один из основателей диссидентского движения в СССР, ныне живет в Великобритании. В 2007 году пытался выдвинуть свою кандидатуру на выборах президента РФ — прим. ред.), который полжизни провел в лагерях, разрешили порыться в архивах ЦК, он обнаружил там много интересного. Знаете, после перестройки было такое «смутное время», когда эти архивы можно было хотя бы поверхностно изучать. И там Буковский увидел имена стукачей. Сейчас все это строго запрещено, в архивы уже никто не пустит, потому что родственники умерших стукачей подали в суд. Ведь эти стукачи были профессорами, заслуженными деятелями искусств. И их родственники заявили: «Вы что делаете? По контракту это сведения не подлежат огласке, вы нарушаете контракт со стукачом». В конце концов, Володя Егерев, с которым мы дружим, мне сказал: «Ты понимаешь вообще? Нас заставили аннулировать открытость доступа в архивы». И на сегодняшний день вы уже не сможете ничего узнать из того, что происходило. Это была большая борьба через адвокатов родственников. «Если бы сегодня меня что-то попросили найти, никогда бы этого не раскрыл, — сказал Егерев. — Ты кое-что узнал, кто из близких был стукачом, а сейчас уже все».
Хотя мы просто хотим понимать, откуда шло это зло. А шло оно в основном от союза художников и от союза композиторов. В те годы боролись не за идеологию, а, как писал Илья Кабаков, за большой котел со вкусной кашей. Советские художники получали роскошные мастерские, поездки за границу и деньги на натуру. Им гарантировалась ежегодная закупка работ государством. Ну как за это не бороться? А тут возникает какая-то талантливая молодежь, и коллекционеры — в основном это была техническая интеллигенция — начинают спрашивать: «Почему эти художники, которых мы собираем, никогда не выставляются? Они ведь интереснее тех, кого мы видим на официальных выставках!» И у членов союзов начинался, как говорят в России, легкий мандраж. Советское искусство считалось идеологическим фронтом, на котором имелись свои полковники, генералы и маршалы. А мы тогда кто? Следовательно, нас надо было объявить идеологическими диверсантами. Генералов и маршалов награждали, а нас уничтожали, с нами расправлялись. Правда, в мое время не расстреливали, как расстреляли массу талантливейших художников во времена Сталина. Зато в 1960-е годы советской медициной был принят на вооружение диагноз — так называемая вялотекущая шизофрения. По ней можно было брать и «вязать» практически любого. Если бы вы жили в то время и кто-то узнал бы, что вы марки собираете или спичечные коробки, то этого было бы уже достаточно, чтобы поставить вам этот страшный диагноз. Не сегодня-завтра, если вы стали неугодным, вас обвинили бы в том, что у вас какое-то нарушение в сознании, в психике.
— То есть любое странное или даже ординарное хобби служило доказательством вялотекущей шизофрении.
— Когда я был арестован и находился на принудительном лечении, мне мой лечащий врач в военной форме, поверх которой был надет халат, сказал: «Ты пойми простую вещь — у нас в нашей советской медицине каждый верующий считается психически ненормальным. И чем сильнее он предан вашей религиозной идее, тем, как мы считаем, больше развито у него это заболевание. Потому что нельзя верить в то, чего нет — верить в потусторонние силы и верить в видения». Видения в этой системе координат — это уже галлюцинации. По этой логике получается, что многие святые просто галлюцинировали. Вот, пожалуйста, такова была советская психиатрия. И сегодня, когда я смотрю на эти откормленные кремлевские морды, которые стоят в церкви и держат свечку, как стопку коньячную, или смотрят друг на друга, потому что не знают, как правильно креститься — слева направо или справа налево…
— Ну да, ты либо католик, либо православный.
— Да нет, у армян есть Армянская апостольская церковь, она фактически православная, у них тоже принято троеперстие — я знаю, потому что в свое время жил в Армении. Но у них как у католиков — осеняют себя крестом слева направо. Слева направо, справа налево — смешные все это вещи… Церковный бизнес, от которого можно только вздрогнуть: эти пояса Богородицы, кусочки каких-то ребер, мощей и прочее. И люди едут из Сибири, тратят последние копейки, чтобы приложиться к поясу Богородицы. Объясните мне, кто был дизайнером у Богородицы, откуда этот пояс вообще? Вы знаете, сколько этих поясов?
— А как же чаша Грааля, которая стала центральным символом средневековой европейской культуры? Она ведь тоже, по сути дела, миф, но это не умаляет ее значения.
— Ну да, и чаша Грааля… Вы знаете, у одного из католических священников, который ушел из монашествующих, есть интересная книга, в которой он разоблачает католическую церковь: сколько ног у одного святого, сколько рук у другого, сколько глаз и прочее. Тем более что только вчера мы были атеистическим государством, а сегодня ты обязан, если хочешь сделать свою карьеру, быть в рядах «Единой России» и непременно — исступленно православным. Для меня, как человека, который именно за религию и за свои картины был арестован и изгнан из России, это удивительно. Меня поначалу смешило, когда я слышал укоры, что я все-таки недостаточно часто хожу в церковь и есть подозрения, что я вообще не православный. Да, смешило, а сейчас уже пугает, потому что мы обладаем очень короткой памятью и начинаем потихоньку возвращаться к тому, из чего мы с таким трудом выбирались. Если мы и дальше будем продолжать молчать… Как писал Александр Галич: «Промолчи — попадешь в богачи». А мы в скором времени попадем не в «богачи», а попадем туда, откуда мы выбрались. И даже «богачи» при этом могут попасть в очень неприятное положение. Один «богач» уже пошел на 8 лет строгого режима — я говорю об Алексее Улюкаеве (бывший глава минэкономики РФ, соратник Гайдара и Кудрина — прим. ред.). Мой друг, журналист из «Российской газеты», как-то раз брал у него интервью и после рассказывал: «Ну и тип омерзительный! Он меня продержал в коридоре чуть ли не три или четыре часа — специально, чтобы носом макать». Дескать, кто там ко мне пришел — какая-то вша из какой-то газеты. А я очень люблю этот снимок: он идет по коридору под конвоем в таком свитерочке, и такая морда с кособочиной… Как в том анекдоте: «Не дышишь? А как дышал, как дышал…».
«УТРОМ МЫ ПРОСЫПАЕМСЯ, И ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО СОВЕТСКОГО СОЮЗА БОЛЬШЕ НЕТ»
— Вы ездили в Афганистан на стыке эпох, когда распадался СССР, в котором вас едва не уничтожили как художника и как человека. Однако я читал, что вы сожалели о распаде Советского Союза.
— Я сожалел о том, что этот распад совершился — во-первых, абсолютно незаконно. Во-вторых, я никогда не забуду обещаний, данных советскими лидерами по этому поводу. У меня даже до сих пор хранится «Огонек» — журнал, издававшийся Виталием Коротичем. К нему иногда прилагались видеокассеты, и на одной из них был запечатлен визит Горбачева в Прибалтику. На записи студенты в униформе, в одинаковых симпатичных фуражках стоят с плакатами и кричат: «Свобода!» Приезжает Горбачев на своей шикарной машине, останавливается перед этой демонстрацией, охранники его пытаются огородить, но он отталкивает их, бесстрашно идет к этим студентам и говорит: «Хорошо, вы хотите свободу?» «Да, свобода, свобода!» — кричат они с легким акцентом. Горбачев: «Я даю вам слово, как глава Советского Союза, что каждая республика, желающая выйти из состава СССР, выйдет, но только в течение пяти лет. Почему? Объясняю. Мы большой семьей прожили свыше 70 лет. У нас общее имущество. Даже когда муж с женой разводятся, они должны выяснить, кому — шкаф, кому — комод, а кому — детская ванная. Поэтому и мы тоже будем выяснять, кому что остается, как и в каком положении будут те люди, которые остаются на данной территории. Я вам даю слово: пять лет — и любая республика выйдет из состава СССР». Сел в машину и уехал.
Но сценарий Горбачева так и остался нереализованным. Когда это случилось просто по пьяни, где-то в Беловежской пуще — это была катастрофа, потому что жители Советского Союза были не подготовлены.
Я помню, как это произошло. Мы с Сарой, выполнив свою миссию в Афганистане, прилетели из Карачи в Москву. Нам говорят, что сегодня встреча с Ельциным и Горбачевым не сможет состояться, они заперлись и что-то решают. Мы спрашиваем: «А с кем можно встретиться?» Тем более что мы приехали не одни, а с афганцами. Отвечают, что с Бурбулисом. И вот мы с Бурбулисом говорим, он командует: «Да, да, немедленно на телевидение». Но я не могу выяснить, почему нет Ельцина и Горбачева.
Утром мы просыпаемся, и выясняется, что Советского Союза больше нет. Я подхожу к окну нашего номера в центре города. Говорю жене: «Сара, мы только что прилетели из страшной поездки и, похоже, опять попали в очень неприятное положение, потому что рухнул Советский Союз. На улице наверняка будет твориться что-то очень страшное, люди будут кричать: „Позор, верните все!“»
И вот я выглянул в окно: моросит дождь, люди спокойно с портфельчиками семенят на работу. Нигде никакой реакции. Ну, развалился и развалился. Никто даже не шумит по этому поводу, не видно ни одной маленькой группы людей, которые хотя бы обсуждали это.
Вы понимаете, до какого состояния довели советского человека и как этим воспользовались вот эти уроды, которые взяли — и просто-напросто перекроили карту. Они сделали это, понимая, что на сегодняшний день они становятся царьками — один на Украине, второй в Таджикистане и так далее… Да, Советский Союз, возможно, и должен был распасться — наверное, пришло для этого время. Но это нужно было делать так, как задумал Горбачев. Когда же люди проснулись на Украине и вдруг выяснили, что они теперь в другом государстве живут, — это было преступление против этих людей. И куда это зашло? Люди были не подготовлены. «Мне вчера дали свободу — что я с ней делать буду?» — помните, Владимир Высоцкий поет (песня «Дайте собакам мяса» — прим. ред.)? А здесь еще страшней: если человек 60–70 лет прожил в тюрьме и вдруг ему сказали, что он теперь свободен, то что он вообще понимает в свободе? И по сегодняшний день мы постоянно путаем анархию с демократией, капитализм с бандитизмом, воровство с приватизацией. 90-е годы в России не закончились, они просто приняли другую форму — они узаконились.