Неудачная попытка вернуться в Красную армию
Нас отправили в поход пешим строем просёлочной дорогой. По пути пришлось ночевать в одной деревне. Она была большая, много садов тянулось сплошной линией сзади домов без всякой городьбы. После нашего полка, наверное, мало что осталось от урожая. Наша братва набросилась на плоды, как голодная саранча. Некоторые из солдат самовольно влезали в погреба, доставали сметану, масло и молоко. И даже хозяек совестили, что они такие жадные — не могли сами достать и угостить. Командиры смотрели на это сквозь пальцы. Ночёвка прошла сытно, хорошо отдохнули. Тронулись в путь дальше.
Пройдя ещё километров двадцать, стали слышать орудийные выстрелы: где-то шёл бой.
К линии фронта вышли как-то неожиданно. Рассыпались в цепи. Красноармейцы встретили разрывными пулями, которые трещали над нами. Но лежали в подсолнухах недолго. Была дана команда наступать. Красноармейцы отошли к Новому Осколу, где нам пришлось через день снова вступить в бой, который оказался очень упорным: начался утром и продолжался до самого позднего вечера.
До следующего утра лежали в на скорую руку вырытых окопах. Изредка била красноармейская артиллерия.
Я находился в окопе вместе со своим товарищем, с которым подружился в деникинской армии, с Трокиным Михаилом Яковлевичем из Орловской области. Он был постарше меня лет на пять. Сначала я не знал, что он пленный, но он знал, что я пленённый красноармеец. Мы были с ним в одном взводе, и ещё в Харькове рассуждали, каким способом перейти в Красную армию. Но как-то сама судьба не позволяла. Вот и на этот раз мы с ним под Новым Осколом задумали сделать попытку перебраться во время боя. Наша часть рассредоточилась по деревне, мы с ним зашли в одну хату. Там и „окопались“. Ждём наступления красных. Но бой, по звукам, куда-то уходил дальше.
Мы вышли из своей засады и узнали, что белые продвинулись вперёд. Пришлось оставить своё убежище. Получается, что дезертиры: как нас в части встретят? Вышли мы задворками на улицу. День клонился к вечеру. Подумали и решили ждать ночи.
Смеркалось, настало время трогаться в путь. Озираясь кругом, как волки, направились по направлению к своей части. На окраине села у одного дома остановились, постучались, вышла старушка. Она боязливо нас осмотрела и даже попятилась назад, но дверь не закрыла. Мы спросили у неё, как выйти на главную дорогу, чтобы догнать свою роту. „Эх, касатики, ваша часть уже в Новом Осколе, стрельба шла там“, — ответила нам старушка.
Мы зашагали по направлению к городу, который находился верстах в шести. Пришлось идти через большой лес. На душе тревожно. Перебрасывались короткими фразами. Трокин ругал нашу дурацкую затею оставаться в тылу до наступления красных. Сообразили, да поздно. Всё вышло наоборот. Когда мы заявимся в часть, какое искать оправдание? Думать нечего: скажем, что мы во время боя отбились от своего взвода и попали не в свою роту. Но надо явиться в свой взвод порознь. Мы ведь оба пленные красные: сразу заподозрят. Дойдём до города, а там разберёмся. На том и порешили.
Ночь была пасмурная, тихая. Пришлось идти осторожно: как бы не наткнуться на дозор. Изредка доносились еле слышные винтовочные выстрелы, виднелось далекое зарево пожаров. Не дойдя с полкилометра до города, мы попрощались, пожали друг другу руки. Я пошёл в правую сторону, держась подальше от Трокина. Шаг замедлил, поглядывал вокруг. Подбадривал себя: это война, не сегодня, так завтра, через неделю могут убить или ранить — бои ежедневно. Вот с такими мыслями шёл по окраине города никем не замеченный.
Кругом было тихо. Огня и света нигде не видно. У меня было желание подойти к какому-нибудь дому: постучаться, выяснить обстановку. Но всё же не решился этого сделать.
На востоке занялась заря, посветлело. Продолжая свой путь, очутился почти в центре города. Встретил пожилого мужчину, который вышел из дома оправиться. Он дождался, когда я с ним поравнялся, поклонился, и я подошёл к нему. Старик дружелюбно стал со мной разговаривать. И полюбопытствовал, почему я рано появился на улице. Я ему сказал, что нахожусь в дозоре. Узнав, что в доме нет посторонних, попросил напиться, зашёл внутрь. Хозяин оказался словоохотливым. Рассказал, что в городе бой был ожесточённый. Я у него пробыл битых два часа. Он меня угостил кружкой молока с белым хлебом.
Я попрощался и пошёл искать свою роту. В городе много встречалось солдат — в одиночку и группами. Всматривался в лица, надеялся увидеть своих. Стал у некоторых спрашивать про свою роту. Вскоре наткнулся на свой взвод, который размещался в двух домах. Меня встретили, можно сказать, дружелюбно. Прапорщик, командир взвода, даже обрадовался, что я явился живым, ведь они считали меня убитым. Я сказал, что во время боя и наступления попал в другую роту, и не было возможности попасть в свой взвод. Часа через два появился и мой товарищ. Всё обошлось благополучно для нас. А что касается взвода, недосчитались семерых. Наверное, были убиты.
На следующий день бой начался часов в восемь утра. И продолжался недолго. После чего части Красной армии снова начали отступать — по направлению к Старому Осколу. За этот город бой завязался опять сильный. После чего город перешёл в руки белых. Было много убитых и раненых.
Красная армия почти после каждого боя отступала. Деникинская армия шла вперёд.
Однако белые несли большой урон в живой силе, а пополнение не поступало.
Солдатам большей частью приходилось быть на сухом пайке: хлеб да сахарный песок. Приходилось самовольно отбирать питание в сёлах и деревнях у жителей. И не мне одному, но многим солдатам хотелось перейти на сторону Красной армии. Но не удавалось: красные отступали.
Неуловимый Махно
Бои с частями Красной армии продолжались, но наш полк был снят с позиций и направлен в Екатеринославскую губернию для усмирения махновцев. Наш эшелон прибыл на станцию Лозовая в первых числах октября. В верстах восьми от неё нам пришлось в первый раз вступить в бой с махновцами. Бандиты отступили. Офицеры говорили, что мы с махновцами разделаемся в два счёта — как повар с картошкой: недели через две-три всю банду уничтожим.
Но на деле вышло не так, как думали господа офицеры. Махновская банда росла с каждым днём. Нам снова пришлось вступить в бой. И мы узнали, что с батькой Махно приходится биться не так, как с Красной армией.
Раз мы взяли одну деревню, из которой стреляли махновцы. Окружив её с двух сторон, вошли. Видели, что несколько тачанок выехали из деревни. Жители сказали, что махновцы подались в деревню, которая находилась в трёх верстах от них. Наш отряд направился туда. Но только вышли из села, как тут же по нам сзади открыли пулемётный и оружейный огонь. Мы обратились назад и выбили махновцев из той деревни, из которой только что вышли, потеряв десятка два своих бойцов. За это из молодых мужчин той деревни человек с десяток было расстреляно.
И так мы не раз Махно из своих рук упускали. Ещё был такой случай. Вступили мы под одной деревней в бой. Махновцы упорно стояли.Ввиду наступающей ночи сражение пришлось оставить до утра. Кое-как окопались. Спать не пришлось. Чуть свет пулемёты объявили о начавшемся бое. Утро было пасмурное, моросил мелкий дождь, от которого лежать было сыро, а вставать нельзя. Вдруг неожиданно сзади — цепь бандитов и несколько тачанок с пулемётами. Батальон оказался в кольце. Началась паника. Пули летели спереди и сзади. А нам пришлось идти вперёд в штыковую атаку.
Мы зашумели: „Ура-а-а!“. И кинулись вперёд. И что же оказалось? Мы шли в наступление на чучела, которые стояли цепью в гражданской и солдатской одежде. И на каждом чучеле бумажка с надписью: „Смотри в оба!“ А захватили только четыре пулемёта и двух раненных пулемётчиков, которых тут же прикололи штыками. Чучела и трофейные четыре пулемёта оставили, так как не было времени таскаться с ними.
Махновцы захватили два орудия и наш обоз. А в живых у нас осталась только третья часть от всего нашего батальона. После этого боя нам пришлось не воевать, а спасаться несколько дней, пока не пришло пополнение.
А вот ещё один случай, который мне запомнился. На окраине одной деревни находилось караульное помещение. Караул из нашей роты — человек двадцать. Посты были расположены по периметру деревни и дорогам. После многих бессонных ночей остальные крепко заснули. Но вскоре нас неожиданно подняли. На улице — стрельба. Понять ничего невозможно. Получилась неразбериха: во тьме стреляли и в своих.
В караульном помещении три наших солдата лежали около окна, пять — на полу, стонал раненый. Окна были выбиты, а дверь снаружи припёрта и завязана проволокой.
В другом доме подполковника и поручика зарубили на постелях саблями. Взяли их оружие и обмундирование. В некоторых домах были убиты наши солдаты, но что касается хозяев этих домов, то те были живы и здоровы. Видно по всему, что жители деревень были заодно с бандитами: махновцы грабили более зажиточные хозяйства кулаков, а награбленными излишками делились с местными жителям.
Махно не давал нам покоя ни днём ни ночью. И попрощались мы с этой ночлежкой, где нам так и не дали отдохнуть. Прошли каких-то три километра, как нас встретил оружейный залп и затрещали пулемёты. Мы даже не успели рассыпаться в цепь, когда по нам и со стороны деревни открыли ружейную стрельбу. Мы оказались в окружении, опять паника: кто бросился назад, а кто в сторону. Главного начальства у нас не было — побили. Спасались бегством. Хорошо, что при них не было кавалерии, а то погиб бы весь наш батальон. Оказывается, мы ночевали в деревне вместе с бандитами.
Махновцы на одном месте долго не засиживались: неожиданно исчезали и появлялись, где не ждали. Воевали набегами, стараясь застать врасплох. Одеты по-разному: кто в пиджаке, кто в шинели, кто даже в шубе. Большинство на тачанках (три человека и пулемёт). На тачанке написано сзади: „Не догонишь!“, с боков: „А догонишь, не поборешь!“, впереди: „А поборешь, не возьмёшь!“
Кавалерия Махно бешено кидалась во время наступления с флангов, отрезая отступающие части.
Наш полк пополнился солдатами и командирами, и везде махновцев преследовал. Но войско атамана то исчезало, то снова неожиданно появлялось.
Однажды известили, что махновцы бьются с частями белых на станции Синельниково. Наш батальон направился туда. Через двое суток добрались. Махно удалось со станции выбить. Когда мы вошли в Синельниково, там много висело евреев на телефонных столбах. Дальше мы увидели, что по линии железнодорожного полотна много было расстрелянных деникинских пленных солдат.
На другой день мы стали продвигаться вдоль полотна железной дороги по направлению к городу Александровск. За нами следом вышел со стороны станции броневик. Махновцы долго ждать себя не заставили. Их орудие загремело. Бронепоезд двигался то взад, то вперёд, не давая взять точного прицела. В это время махновцами был пущен из Александровска пустой паровоз. Как видно, без машиниста — с целью сбить бронепоезд. Но этот манёвр не увенчался успехом: паровоз промчался мимо по другой ветке.
Мне пришлось идти в цепи вдоль железнодорожной насыпи. Снаряды рвались совсем рядом. Бой завязался не на шутку и кончился поздним вечером. Победа была на нашей стороне. Махно отступил до Александровска, где вскоре был дан новый бой, который для меня стал последним.
В плену у бандитов
Наша рота находилась на левом фланге, где местность была неровная. Мы лежали в цепи и стреляли. Махновцы напирали, нам была дана команда отступить. И мы стали отступать. Вдруг из низины показалась кавалерия, которую мы сочли за свою. Но она оказалась махновской. Всадники приблизились и начали нас бешено рубить. Загнали в низину. И этой балкой погнали нас в плен в город Александровск.
На станции, где дали нам маленькую передышку, совещались со своими начальниками о том, куда нас деть. После чего погнали через железнодорожный мост на другую сторону Днепра. По пути несколько пленных зарубили саблями. Это делали по выбору: всматриваясь в лица пленных. Не спрашивая, выгоняли плётками из группы.
Потом нас загнали в какую-то то станцию, где хорошее взяли, а похуже дали. Через недолгое время пришло махновское начальство. Здесь был и сам Махно. Его называли „батько“, и все ему подчинялись. Атаман выглядел так: маленького роста, черноволосый, лет сорока. Он нас спросил: „Ну, братишки, навоевались? Не хотелось, небось, вам с Деникиным расставаться? Ну, как думаете: отдохнуть или опять повоевать?“
Мы молчали. Он внимательно смотрел чёрными глазами. Как видно, искал среди нас офицеров. Потом сказал своим подчинённым, чтобы пленных накормили.
После нас отправили километра за два в немецкую колонию. Загнали в большой дом,хозяев в нём не было. Через недолгое время принесли пшеничной муки и подсолнечное масло. Велели нам делать и варить галушки.
На следующий день нас направили на работы. На месте остались только два десятка человек. А остальных угнали дальше.
Нам дали на руки несколько пил, с которыми мы ходили каждый день в небольшой ясеневый лесок и там заготавливали дрова для махновских поездов. Конвоирами были два махновца, которые руководили нашей работой. На каждого выделяли продукты: по фунту хлеба, по четверти фунта мяса и несколько картофелин. Пищу мы варили себе сами. Работу конвоиры особо с нас не спрашивали.
Забытые и заброшенные
Через две недели я заболел тифом. И меня отправили в их тифозный барак. Здесь оказалось много наших пленных. Тифозный барак напоминал больше конюшню. Нас там было человек пятьдесят. Лечения для больных никакого не было. Помещались мы все на полу. Печь у нас в бараке не топилась. И окна были разбиты. На полу постелена гнилая солома, и воздух в бараке был тяжёлым, пахло сыростью.
А на дворе — конец ноября. И были в эти дни, как нарочно, временами сильные морозы. На мне находилась лишь рваная шинель, данная махновцем, на ногах — без подошв ботинки, на голове — хохляцкая папаха, взятая мною с мёртвого товарища.
Лежали мы, плотно друг к другу прижавшись, чтобы было теплее. На сутки нам выдавали по фунту хлеба и борща холодного бак. Но не всем он доставался. Дойти до бака не имели сил, питались хлебом.
Заброшенный и забытый всеми думал: „И за что мне судьба такая дана? Поскорей бы уж конец жизни и этим страданиям“. И мысли эти проскакивали в больной голове быстро — одна за другой. Но дни и ночи проходили не так. Они тянулись без конца, сменяясь новыми страданиями. Но от судьбы уйти нельзя. Помощи ждать не от кого. И так продолжали лежать, голодая, в этом холодном бараке.
Ходить не было сил — ползали на четвереньках между умершими товарищами, которые лежали тут же, так как выносить было некому. Два товарища из наших больных кое-как могли передвигаться на ногах, вот они и приносили нам хлеб, от них зависело наше существование. Из махновцев за всё время, как нас положили в этот барак, никого не было.
А позиция была, наверное, верстах в 10-15 от нас. Слышны были орудийные выстрелы. Махновцы из этой немецкой колонии вскоре куда-то подались, оставив нас на произвол судьбы.
„Хлеба нет“, — так сказали нам наши товарищи, которые носили еду. А мы отнеслись как-то безразлично: вроде так и надо. Морозы с каждым днём всё сильнее, мёртвых всё больше и больше: помирали от тифа и замерзали от холода и голода. Скоро из барака должно было получиться кладбище. Лишь вши, блохи и другие паразиты будут ещё жить.
И вот стало в бараке почти совсем тихо. Только слышно, как ветер в разбитые окна свистит. Двое наших товарищей, которые раньше получали на нас хлеб, всё-таки добывали иногда где-то немного еды, поддерживая живых.
(Продолжение следует).