Десять вечера. Сунув руки в карманы кофты и втянув голову в плечи, стараясь закрыть шею высоким воротником, хлюпая высокими мокрыми ботинками, я иду от метро. Никак не привыкну к обманчивой московской погоде: утром было почти жарко, а вечером выпал первый снег.
Снег кружился в свете фонарей, танцевал и таял в воздухе и оседал на волосах, шапках и плечах собравшихся на концерте. Морозил руки, сковывал скулы, переливался в разноцветных лучах. Красиво. Красиво и настолько холодно, что рецепторы на пальцах совсем запутались: руки горят.
«Когда будешь дома, напиши», — за проводок наушников вытаскиваю из кармана стоящий на вибро телефон, наклоняю экраном против снега и ветра. «Звони сейчас», — набираю отвратительно медленно, по букве. Пальцы такие холодные, что телефон на них не реагирует. Да и двигаются они раз в пять медленнее, чем обычно. Холод смотрит на мир в замедленной съемке. Ругаюсь, стираю с экрана снег, сую несчастного в карман и бегу дальше.
Снова вытаскиваю вибрирующий телефон. Он надрывается из последних сил и предостерегающе мигает красным: у меня десять процентов. Ладно, до общаги должно хватить. Дышу на палец, беру трубку. Я тоже скучала. Давай к делу, десять процентов.
На том конце никаких хороших новостей, если мягко сказать. Если сказать честно, то новости плохие. Мы почему-то смеёмся. Уайльд написал, что в основе оптимизма лежит чистейший страх, а потом пермские уличные художники вывели эту надпись на жёлтой стене дома на набережной. Значит, мы вечные оптимисты – ухмыляюсь. Телефон как будто забыл, что собирался разрядиться: держит десятку до победного, уже минут двадцать. Может, он тоже согрелся? Может, мы его согрели?
Прихожу домой, по-собачьи отряхиваюсь, разбрызгивая по паркету растаявший снег, сбрасываю рюкзак, ставлю чайник. От чайника валит горячий пар. Я стою, склонившись над самым запрещённым предметом общажного быта. Я грею руки и подставляю под клубы пара то правую скулу, то левую. «Когда будешь дома, напиши».
А когда я буду дома? Где он вообще – этот дом?
Грязно-красный, кирпичный, как будто недостроенный, он стоит напротив Черняевского леса. Мимо, по никогда не засыпающему шоссе, проносятся, сливаясь в бесконечную разномастную вереницу, автомобили: днём легковушки и скорые, ночью – дальнобои и полиция.
Дому почти двадцать лет. Он не выглядит ни старым, ни молодым, он как будто застыл во времени, глядя поверх лесных крон на серую воду Камы. Дом смотрит дальше, за реку, на раскинувшиеся в сосновом бору Пролёт и Железку, на затон и Водники.
Другие окна глядят на Больничный городок, расположившийся между параллельными Шоссе и Мира. Столько больниц на любой вкус, если можно так выразиться. Серые и жёлтокирпичные, старые и новые. Роддом, областная детская, хирургичка, несколько поликлиник, онкодиспансер, стоматология.
Чуть левее – две длинные серо-розовые девятиэтажки. Они тоже переглядываются с домом, блестят стеклопакетами, покачивают антеннами. За ними лежит школьный стадион, ощерившийся старыми турниками, лазалками и погнутыми прутьями забора.
Всё это – мой дом. Будешь дома, напиши.
Закинув руки за голову, я лежу, вытянувшись, на траве между тонких высоких сосен. Рядом ходит большая рыжая с черной гривой лошадь. Она сосредоточенно жует одуванчики, глубоко вздыхает, выкапывает тонкие корешки усатой верхней губой. Крутые бока лошади отливают чистым золотом, ярким желтым солнцем. Она подбирается ближе, сует большой мягкий нос мне в волосы, ласково треплет по щеке, выдыхает в лицо и продолжает щипать траву около моего уха, тихо фырча.
Это успокаивает. Смеюсь, протягиваю руку и треплю кобылу за жесткий чуб отросшей челки. Мохнатая глядит чуть удивленно, но снисходительно, как на расшалившегося жеребёнка. Сейчас только четыре часа дня. Мы останемся на поляне столько, сколько захотим. Здесь так хорошо, что я хочу остаться навсегда. Лежать на траве, вытянувшись, подложив под голову ветровку, смотреть в облака и слушать лес.
Сегодня облака бегут чересчур быстро, а сосны такие высокие, что кажется, будто сейчас незадачливое облако зацепится за верхушку одной из них и останется, белое и пушистое, запутавшись в колючих ветвях. Значит, останемся втроём.
Стряхивая со спины иголки, сажусь и подзываю лошадь рукой. Обнимаю её, вопросительно глядящую большими тёмными глазами, прижимаюсь щекой к гладкой, будто бритой под единичку шее и шепчу тихо, осторожно пробуя слова на вкус: «Мне с тобой так хорошо. Так хорошо, так спокойно. Я тебя так люблю». Лошадь вздыхает, несколько секунд смотрит мне в глаза, тычет носом в грудь и отходит обратно к одуванчикам.
Дом – такое место, куда хочется возвращаться. Будешь дома, напиши.
Разбрызгивая вокруг подтаявшие хлопья снега и на ходу стаскивая ботинки, влетаю в девятьсот третью. Кидаю рюкзак, привычным движением бью по чайнику, прыгаю на кровать. Это так странно: пока нужно идти, ты идёшь. Кажется, что ты можешь идти бесконечно долго, как заведенный перебирая ногами и смотря на проплывающие мимо витрины и проносящиеся машины. А как только падаешь на кровать – понимаешь, что всё, приплыли: больше не встанешь, вообще никогда не встанешь. Оказывается, ты очень устал.
Минут пять лежу, рассматривая снимки на стенах. Друзья в обнимку, случайно снятый закатный пейзажик из последнего путешествия, рыжая с черной гривой лошадь, родители и младшая, одетый по форме железный, несколько строк из песни – никогда не любила вешать что-то на стены, но мне нравится моя незамысловатая композиция, держащаяся с помощью хитрой системы из бельевого шнура и канцелярских зажимов. И всё-таки макароны не сварят сами себя, да и чай сам собой не нальётся. Потягиваясь и ёжась, выползаю из-под одеяла, засовываю ноги в шлёпки, кутаюсь в плед и иду ставить воду.
Дом – там, где ты сможешь согреться. Будешь дома, напиши.
Натянув плед до ушей, я стою у заляпанной чьим-то сбежавшим кофе плитки и жду, пока закипит вода. Читаю Качмара, и что-то цепляет взгляд. Пробегаюсь внимательнее: «Дом там, где люди, а не там, где кровать/я больше никогда не буду плакать по тем, кому наплевать». Закидываю в воду горсть макарон.
Дом там, где люди. Ну да, вот же оно. Мешаю макароны, убавляю огонь и достаю телефон. Пальцы совсем согрелись, и я быстро выстукиваю по разбитому стеклу:
«Звони, я зарядила».