(Окончание. Начало тут, тут и тут.)
Я терпеливо, очень терпеливо тебя ждала, и это удивительно. Чего я не умела, не умею и не люблю – так это ждать. Одна из многих отрицательных моих черт – нетерпение. Я всегда, чаще всего во вред себе, подгоняю события, мне всегда подавай всё и сразу, мёд – так ложкой. Я жаловалась Оле:
– Куда же он пропал? Связал обещанием не звонить – и как в воду канул! А у меня, подруга, буквально крыша едет: я его всё время рядом чувствую, понимаешь? Валечка говорит, это оттого, что первоначально космос предназначал нас друг другу, а судьба развела... Только он всё равно мой, мой, мой! Я подсознательно чувствую какое-то право на него!
Тогда я ещё не знала, что судьба не ошибается, и разлучая людей.
Ольга привычно скептически пропускала мимо ушей моё растерянное нытьё, смотрела грустными глазами и говорила пренеприятнейшие вещи:
– Мариночка, право на него имеет только его жена. И оставь, пожалуйста, в покое силы небесные! Все мы хороши: натворим чего, а потом виноватых ищем. – Это у неё называлось «шоковой терапией», но мне от этого легче не было.
– Что же делать?!
– Ничего. Не гони лошадей.
Но лошади, знаменитые кони моего классика понесли меня галопом. «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю...»
Неопределённость я ненавидела, безапелляционный максимализм, свойственный холерикам, требовал расставить все точки над «i», выяснить, ждать мне тебя ещё или можно уже не ждать. И если не ждать, то как жить дальше...
В день, когда готовилась к печати последняя часть материала «Скажите смерти "Нет!"» (того самого, проиллюстрированного отснятыми в церкви фотографиями), мне вдруг показалось, что обрывается последняя тоненькая ниточка, связывающая нас с тобой, дававшая надежду на новую встречу. И вместо того, чтобы идти в редакцию и читать гранки статьи, я с решимостью маленького Мука свернула к твоему дому.
Голубая «девятка» стояла особнячком от других машин. Я глянула на часы: твой обеденный перерыв заканчивался через пятнадцать минут, до моего мне вообще не было дела. Я удобно прислонилась к металлической ограде и приготовилась ждать. Но ни через полчаса, ни через час, ни через два ты не вышел. Светило солнце, бегали совсем уже легко одетые дети, несколько раз промчалась на роликах мимо девочка, при взгляде на которую защемило сердце. Ну что мне стоило тогда уйти?! Я не ушла. На исходе третьего часа я вежливо подозвала спешившего мимо молоденького офицера:
– Простите, вы не могли бы мне немножко помочь! – И приготовила свою самую обезоруживающую улыбку. – Пожалуйста, если вам не трудно, позвоните вот по этому телефону и попросите Вадима Мячикова. Вы его, наверное, знаете, он тоже в этом доме живёт... – Я щебетала не хуже воробья, с ужасом соображая, что ответить, если он законно спросит, почему бы мне не позвонить самой.
Лейтенантик приблизительно твоих лет оказался умнее. Он спросил только:
– Что ему передать?
– Что его очень ждут возле его машины! – не сумела скрыть облегчения я.
Сейчас мне кажется: ты выбежал почти сразу. Глухой тёплый свитер, куртка, джинсы – я первый раз увидела тебя в штатском. Это было не просто симпатично – красиво. Ты всё-таки был красив, капитан. Настороженность моя, виноватое смущение, замешательство – всё утонуло в желании спрятать лицо в шершавую джинсовку куртки и послать мир к чёрту! Сама себя я могла не обманывать: духовность духовностью, но три часа возле чужого дома «ангела-хранителя» продержало презренное чувство, которое называется физическим влечением, от которого сладко заныло тело и зашумело в голове, когда ты встал рядом, так, чтобы заслонить, загородить от всех возможных взглядов сразу.
– Ну, рисковая! Ну, ты даёшь! А если бы она выскочила? Она, между прочим, порывалась! – говорил знакомо быстро, и непонятно было: осуждаешь или восхищаешься.
– Кто – она?
– Да жена же! Сама посуди: лежит муж дома, болеет, вдруг срывается и куда-то исчезает! – Я старательно искала в зелёных глазах хоть тень упрека. И не находила. Если бы нашла, потом мне было бы легче. – Кстати, тут дочка где-то играет.
– Длинные косички с синими бантиками?
– Не помню я, какие бантики! Там такой дурдом с этой малой! Послушай, а ты откуда знаешь?..
– Она на тебя похожа.
От того, как ты огляделся по сторонам, от того, как вертел в пальцах какую-то щепку, от того, что ты старательно не спрашивал, зачем я пришла, мне вдруг захотелось плакать, и я поспешила опустить ресницы. Но оказалось, то, как я соскучилась, как устала ждать, вовсе не нужно было объяснять. По крайней мере, тебе.
– Ты одна дома, маленькая?
Стремительный взгляд – на меня, на машину и снова на меня – испугал.
– Да! То есть нет! То есть – мне на работу надо! – И я постаралась, заставила себя вспомнить о своём решении.
– Вадь! Может, нам разбежаться лучше?
– Как это – разбежаться?
– Обыкновенно.
– Нет.
Я ожидала чего угодно... Во рту пересохло, тяжело ворочался язык. Я облизнула губы, и ты напрягся, импульсивно подался вперёд. Сумасшедшие люди в сумасшедших обстоятельствах.
– Но почему – «нет»?!
– Потому, что я этого не хочу.
– Но мне трудно, Ваденька! Я не могу так! Ты пропадаешь на недели – а я не нахожу себе места! Ты звонить хотя бы можешь? «Всё в порядке, живой» – больше ничего не надо! – Я говорила, не замечая, что ты давно уже греешь мои озябшие ладони, и с удивлением чувствовала, как разливается в душе тихий, торжествующий покой.
– Звонить могу. И буду. Приезжать – пока нет. Подпростыл на этих паршивых стрельбах. Ты не волнуйся, всё будет нормально... Только подлечусь немного. О, да ты совсем замёрзла! Тепло теплом, а нос вон какой красный! Ступай, ладно? Извини, я не могу подвезти – надо за ключами возвращаться. А мне совсем не хочется, чтобы она выскочила. Сильно шумно будет.
Я не выдержала, остановила так ласкающий слух, чуть невнятный сибирский говор:
– Зачем тебе это нужно?
– Сам не знаю. Я позвоню тебе завтра, хорошо?
– И хотя бы раз в неделю...
– Раз в неделю – обязательно. И завтра – обязательно. Во сколько?
– В два.
– Договорились. В два.
Своим нервным, колеблющимся, сомневающимся «нет!» ты в мгновение разрушил мою хрупкую решительность, отрезал пути к отступлению, усыпил, убаюкал. Много ли надо женщине, которая хочет, чтобы её любили, и которой кажется, что её любят? На работу я мчалась не чуя под собой ног, и, как лунатик, в трансе умиротворения и задумчивости, насажала, по всей вероятности, в корректуре больше ошибок, чем исправила.
Зачем же всё-таки тебе всё это нужно было, капитан? В чём ты сомневался, на какие вопросы так мучительно искал ответ, уговаривая чужую тебе растерянную девочку? «Твоя совесть – это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушайся к ней внимательно». Что ж, Ричард Бах в процессе мазохистского самокопания незаменим.
На этот раз ты сдержал слово, телефонный звонок раздался вовремя:
– Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Марину.
– Ты, что, капитан? Не узнал, да? Ой, богатая буду! Как ты там, человек? И почему тебя так плохо слышно?
– Не могу громче – я из дома. – Помолчал немного. – Знаешь, маленькая, ты, наверное, была права: нам не нужно больше встречаться...
Меня словно оглушило:
– Что-что?! Блин, чёртов телефон! Повтори, слышишь?
Повторил явно нехотя:
– Мы не должны больше встречаться.
– Почему ты мне вчера этого не сказал?..
– Не смог. Так, не видя, легче. Прости.
Уже потом, много позже, я сформулировала спасательную для себя мысль: если ты не смог сказать «прощай», глядя мне в глаза, значит... Впрочем, я не знала и никогда не узнаю, о чём ты думал и что чувствовал: чужая душа – потёмки, я видела только твои поступки.
Ты верно заметил: меня всегда оскорбляли и оскорбляют проявления жалости. Потому что обычная человеческая жалость унижает. Ты во всей этой истории сумел удержаться на удивительной грани: твоя жалость, если именно она была мотивом мимолётного интереса, не оскорбила – возвысила. Но для тебя она оказалась слишком тяжёлой ношей. И это понятно. Жаль только, что люди, совершая даже самые благородные (на их взгляд) поступки, почти всегда забывают предупреждение мудрого Лиса: «Мы в ответе за тех, кого приручили»...
Вот и всё. Слава Богу, что у конца любви не бывает свидетелей.
Он был таким закономерным, этот конец, что я, помню, даже не удивилась. Потому что не имела права на удивление. Мне было оставлено право лишь на благодарность. За то, что ты открыл мне меня. Научил быть женщиной, а не верным слушателем и советчиком, не успевающим пополнять запас «плакательных жилеток» для своих более удачливых в личной жизни друзей. По-настоящему только с тебя началась в моей судьбе «линия любви», и сейчас я счастлива тем, что не служу жилеткой, а сама выплакиваю свои многочисленные, бурные, с каждым разом всё менее болезненные романы и романчики на груди у близких друзей. Всю боль и всю горечь забрал ты.
«Бог свидетель, я никогда не искала в тебе ничего, кроме тебя самого; я желала иметь только тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению подарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а тебе, и об исполнении не своих, а твоих желаний. И хотя наименование супруга представляется более священным и прочным, мне всегда приятнее было называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься, – твоей сожительницей или любовницей... Я предпочитала браку любовь, а оковам – свободу.» Интересно, сколько женщин за прошедшие восемь столетий, не задумываясь, подписались бы под этим письмом бунтующей монашки Элоизы смирившемуся с роком Пьеру Абеляру? Я, во всяком случае, – под каждой строчкой и каждым словом. Я ни на что не смела даже в мыслях претендовать ещё и потому, что слишком хорошо запомнила мягкий и приветливый голос твоей жены, капитан. Очень доверчивый голос...
Я с самого начала ни на что не рассчитывала. Однако вот что странно: при всей моей врождённой, от мамы унаследованной щепетильности, которая, кстати, иногда очень усложняет мне сосуществование с другими людьми, я не испытывала и ни малейшего угрызения совести за допущенное одновременное нарушение целого набора библейских заповедей. Я не страшилась ни порицания небес, ни осуждения людей. Всё, происходившее между нами, касалось только нас. «Живи так, чтобы тебе никогда не пришлось стыдиться, если что-нибудь из того, что ты делаешь или говоришь, станет известно всему миру, – даже если то, что станет известно, будет неправдой.» Я не стыжусь ничего в нашей с тобой встрече.
Даже собственной глупости, которую совершила, как я теперь понимаю, из-за так же достаточно обременяющей существование привычки прислушиваться не к голосу разума, а к чувственным порывам. Нет-нет, ничего экстравагантного не произошло – психически я была вполне уравновешена. Просто однажды, месяц спустя, пробегая на работу самой короткой дорогой (мимо твоего дома) я снова наткнулась на голубую «девятку». Пустую. Замерла, отвернулась, отвлеклась на подошедшую знакомую. Когда оглянулась вновь, машины уже не было. Очень спокойно, без единой мысли в голове я подошла к проезжей части улицы и проголосовала.
– Пожалуйста, к войсковой части, в сторону Армейского.
Из свободного парения невесомости разлуки я ушла в штопор. Мне невыносимо хотелось ещё хотя бы раз увидеть тебя, поговорить с тобой.
Точного местонахождения гарнизона я не знала, водителя отпустила слишком рано – пришлось протопать около километра по пыльной степной грунтовке. Дежурный на КПП удивился чрезвычайно:
– Капитан Мячиков? Но у нас такого нет. Вам, наверное, дали неправильный адрес?
При всей нетерпимости к брехне я иногда бываю артистически-наивной и беспомощной:
– Правда? Надо же, какая досада! Ума не приложу, что делать и где его найти! Мне же завтра интервью сдать надо!
– Погодите, а какие у него погоны, ну цвета они какого? – Парнишка оказался славным. – Морская пехота? – Скрылся на несколько минут в дежурке и появился очень довольный. – Это в другом конце города, на Степной! Сейчас туда автобус пойдёт, и вас подвезут, я договорился!
Автобус подвёз меня прямо к знакомой во всех подробностях «девятке»... Час я потратила на убийственный разговор с дежурным-казахом:
– Капитан Мячиков есть?
– Да.
– Вызови, пожалуйста.
– Его нет. Уехал.
– Как «уехал»?! Это его машина стоит?
– Да.
– А где он сам?
– Нету.
Ещё час – на ожидание дежурного офицера, которого я, выдохшись, потребовала позвать и который посмотрел на меня с неожиданным и странным сочувствием:
– Вы знаете, Вадима действительно нет. Он на полигоне. Только что позвонил, чтобы загнали на территорию части машину.
– Полигон – это далеко?
– Да, вы не доберётесь. Он, вообще-то, вернётся сюда: ему в наряд заступать в ночь. Но поздно, часов в десять.
– Ждать нет смысла?
– Пожалуй. Но вы не волнуйтесь: я передам, что его спрашивали из газеты. – Он улыбнулся. – Ты посмотри, пройдоха какой! За два месяца второй раз им печать интересуется!
Я «гуляла» возле воинской части до восьми вечера, держась, как за соломинку, за ассоциативное: «Но что это, что?! Я в глубоком пике – и выйти никак не могу!»
Зачем? 3ачем я бегала по степи вдали от города, сопротивляясь порывам горячего ветра, зачем обманывала симпатичных людей, искренне старавшихся помочь мне, зачем испытывала судьбу, рисковала нарваться на твою грубость? До сих пор сама себе объяснить не в состоянии. От неприятностей, от разочарования меня прикрыли в тот безумный день высшие силы – они в очередной раз оказались сильнее, и я не смела и не смею предъявлять им счёт, требовать большего, чем было нам с тобой отпущено.
Мама потом как-то сказала: «Сумасшедшая! Не помчись ты его тогда искать, может, и приезжал бы иногда в гости.» Нет. Я знала, что ничего больше не будет. У подобных романов (фу, какое всё-таки пошлое слово!) нет будущего. Ты для меня именно тогда исчез, растворился в прошлом. Теперь я лишь издалека, на расстоянии оберегаю тебя на непредсказуемых виражах жизни. Оберегаю тем, что помню. Только иногда хочется, капитан, чтобы ты каким-то чудом узнал, как лихорадочно я тебя искала в третий (и последний!) раз. А иногда – нет.
«Не мешайте жить своим любимым. Это так понятно и так трудно. Что застыли? Проходите мимо! Здесь ведь и без вас довольно людно. Не смотрите грустными глазами, не молчите преданным молчаньем. Отпускайте, уходите сами, оставляя пропасть за плечами. Как без кислорода, задыхайтесь, но, давясь прощальными словами, за руки любимых не цепляйтесь, чтоб они не утонули с вами. Не объяснено – не объяснимо: Господи! За что? 3а что такое? Не мешайте жить своим любимым. Умирайте ради их покоя.»
Мне бы тогда, вовремя, спасительную мудрость этих простеньких строк... Хорошо Оля однажды придумала – «лечиться» стихами...
Вернувшись домой, я первым делом позвонила Валентине и весёлым голосом, в котором угадывались нотки истерики, рассказала о своих приключениях. Она испугалась.
– Марина, – заговорила осторожно, как с больным ребёнком, – ты что собираешься делать?
– Есть хочу, как крокодил! Целый же день голодная!
– Правильно. Иди поешь и ложись спать. Слышишь, обязательно попробуй уснуть!
Есть я не смогла: от одного вида продуктов к горлу подкатывала тошнота. Машинально разделась, нырнула под пуховое одеяло на широкой родительской кровати и уставилась в потолок сухими глазами. Лежала час, другой, третий и мечтала заплакать.
Заходили мама, отец:
– Тебе плохо?
Мне не было плохо. Мне было никак. Пусто.
Кажется, тогда я поклялась, что никому больше не позволю себя бросить. Даже так тихо и безболезненно, как постарался это сделать ты. Буду уходить сама – за мгновение до неминуемого разрыва. Только чтобы избежать повторения той саднящей пустоты.
«Отцы и учителя! Спрашиваю: что есть ад? И отвечаю: невозможность более любить.»
«...И не хочу я знать, что время – лечит, что всё проходит вместе с ним.» Я действительно не желала с этим смириться – прав, как всегда, оказался мой верный классик. Ни на что не надеясь, я мучилась бессмысленной тоской сама и мучила своих друзей. Однажды позвонила Юре Гадырке, «афганскому» председателю. И наткнулась на него, вечно занятого, вечно куда-то спешащего, неожиданно легко.
– Привет, Юрий Андреич! Тебе в жилетку поплакаться можно?
Он оторопел. Плакаться в жилетку между нами было не принято. Но сообразил, как всегда, быстро:
– Погоди-ка, Марин, я в своём кабинете трубку сниму. – И через минуту: – Что случилось?
– Да ничего особенного. Слушай, ты не мог бы меня с кем-нибудь из ваших инвалидов познакомить? Скучно. Пора подумать о личной жизни.
– О, Господи! Я тебя ещё раз спрашиваю, что случилось?
Небрежность мою как рукой сняло. Я хлюпнула носом. Перед Юрой можно было плакать:
– Мячиков...
– Что, чёрт возьми, «Мячиков»? Что он ещё выкинул? Что у вас там происходит?!
– Ты до сих пор не понял?
Ответ был совсем тихим:
– Понял. Плюнь, Марина, и забудь.
– Как?!
– Молча.
– Но я не могу, Юрка!
– Можешь. Мне тоже один раз казалось, что не смогу, а видишь же – живой. И ты сможешь. Это очень нехороший и подлый человек. Поверь мне, я знаю. Это не тот человек, из-за которого ты должна плакать...
Я уважала и уважаю Юру. Его мнение для меня всегда было авторитетным – он не бросает слов на ветер. Но поверить в то, что ты и подлость – соприкасающиеся в пространстве понятия...
Нина Щербакова как-то сказала, что я – лакмусовая бумага. По тому, как человек относится ко мне, можно безошибочно судить о человеке. Так вот – от тебя я, по большому счёту, знала только радость. Ни словом, ни жестом, ни взглядом ты ни разу не обидел, не зацепил меня. Даже своим уходом ты умудрился не обидеть. Поэтому мне очень трудно было поверить Юре. «Любовь – всему верит, на всё надеется, всё переносит и с трудом подозревает о пороках тех, которых любит».
Наш город – типичная большая деревня, все друг друга знают. И служба информации, а точнее – сплетни, налажена весьма надёжно. К тому времени мне успели сообщить, что ты легкомысленный фат, что любимое твоё занятие – крутиться перед зеркалом, проверяя собственную неотразимость в парадной форме морской пехоты; я знала имена твоих бесчисленных женщин, жалела твою жену. Но мне казалось, да и теперь кажется, что загулы, безостановочная смена партнёрш были следствием не распущенности и гипертрофированного чувства мужского тщеславия, а – отчаяния. Ты лихорадочно искал что-то или кого-то в этом мире и не находил. Таким, как ты, наверное, удобно на войне. Там есть определённость, цель, точка опоры. Там решения за тебя чаще всего принимает кто-то, а каждая минута – как последняя, и нет (из суеверия) необходимости думать «А что будет дальше?» Всего этого ты не нашёл в мирной жизни с её бытовой неустроенностью, неурядицами, ежедневной неопределённостью и с отчаянием слабого духом человека (а ты, увы, слабый человек, капитан!) начал эту самую жизнь прожигать по принципу «Верка поможет, а водка – спасёт», не постаравшись снова обрести точку опоры.
Я знала тебя таким, каким знала, каким тебя не знал, видимо, никто. Возможно, другие знают тебя лучше и у них есть причины тебя оправдывать или судить. Я не пыталась и не пытаюсь этого делать. Даже если и прав Юра, если ты действительно достаточно «нехороший» и «подлый», не имеет права ангел-хранитель лишать тебя своего покровительства. На то он и ангел, чтобы уметь прощать. Ведь всем, даже самым закоренелым подлецам, наверное, иногда хочется, чтобы их любили.
«Сыт я по горло, до подбородка – даже от песен стал уставать, – лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать!» – вот единственное желание, которое я тогда испытывала. Однако в жизни часто случается, что при малейшей необходимости съёжиться, сделаться незаметным, забраться в нору и отлежаться, зализывая раны и ранки, – ты немедленно становишься кому-то нужен. Недели через две после нашего разговора Юрий разыскал меня на работе:
– Марина, у тебя для нас время найдётся?
Голос у него был такой, что я немедленно ответила «Конечно!».
Они приехали с Сашей Назаровым, заместителем председателя Союза ветеранов Афганистана, засунули меня и диктофон в машину, и через пару часов все мои неприятности показались мне мелкими и далёкими, отступили перед пакостностью обнаружившихся фактов. Тогда я впервые по-настоящему испытала чувство, называемое яростью. Я не могла смотреть, как у сдержанного Юрия дрожат от обиды и негодования руки.
Дело оказалось препаршивым. Бывшие «афганцы» построили для себя дом, МЖК, в нём уже велись отделочные работы, скоро должны были выписывать ордера. Но тут закончились деньги, внесённые пайщиками, строители, оказавшись без зарплаты, забастовали, и исполком пригрозил: либо предприятия, на которых работали ребята, срочно доплачивают необходимые суммы, либо квартиры будут проданы тем, кто сможет их купить. Уж, конечно, не «афганцам»... Но денег у предприятий не было. А до заседания исполкома, на котором должны были принять окончательное решение, что же всё-таки делать с домом, оставалось чуть больше двух недель.
Обычно я работаю медленно – настраиваюсь, раскачиваюсь, «обсасываю» проблему со всех сторон. Нина уже автоматически каждый раз говорит: «Марина, побыстрее можно?» В этот раз тянуть резину было некогда. День ушёл на расшифровку диктофонной записи, пять – на звонки в исполком, горфинотдел, прокуратуру, на проверки-перепроверки и вежливую ругань с чиновниками. Пришлось на планёрке строительной поприсутствовать и по участку полазить. К концу первой недели материал с красноречивым названием «Тупик» лёг на стол заведующего отделом экономики.
– Я это не подпишу.
С Дубовым у нас отношения складывались весьма напряжённо: он никак не мог понять самого факта моего существования в редакции. Я прикусила губу.
– Почему?!
– Обтекаемо. Неубедительно. Где цифры, фамилии, где доказательства, что стройдетали разворовывались?
В какой-то степени он был прав. Везде, где только было возможно, я старалась не указывать фамилии критикуемых: иногда боялась обидеть людей, иногда просто боялась... Но тогда будто что-то взорвалось в сердце. Ярость стала холодной. Я уже не представляла, что может быть в жизни хуже, чем потерянная любовь. Я уже ничего не боялась.
– Все данные у меня есть, Анатолий Александрович.
– Ну и что? Всё равно ты не успеешь переработать материал: его, если публиковать, завтра после обеда в набор сдавать надо.
– Я привезу вам его завтра утром.
Тогда я ни о чём подобном не думала, но сейчас частенько задаю себе вопрос: изменилось бы что-либо, осмелела бы я так внезапно, если бы в списке на получение жилья в этом доме, среди других знакомых фамилий, не значилась бы и твоя фамилия, капитан? Нет, наверное, ничего бы не изменилось. Просто инстинкт ангела-хранителя придавал лишние силы.
Те сутки я буду вспоминать до старости. Говорят, что журналиста, как и волка, ноги кормят. Мои ножки могли бы накормить в тот день стаю волков. Походя умудрившись взять срочное, но к делу отношения не имеющее интервью, я металась по городу в поисках дополнительных аргументов и доказательств непорядочности и разгильдяйства некоторой части человечества. В два часа пополудни, схватившись за голову, вместе с начальником управления капитального строительства разбиралась в новых ценах на стройматериалы. В четыре – дотошно выясняла у Юры, какие именно «афганские» оконные рамы и блоки были найдены на «неафганском» участке. В два часа ночи поставила последнюю точку. В восемь утра следующего дня я нетерпеливо пританцовывала у дверей дубовского кабинета.
– Марина, и не просите! Я же сказал, что не подпишу!
– Но я переписала статью, Анатолий Александрович.
– Этого не может быть! Там 600 строк. Когда вы могли успеть?
– Может! Смогла. Успела.
Он впервые посмотрел на меня с уважением.
Видит Бог, я никогда, даже в кошмарном сне не мечтала стать корреспондентом городской газеты! Потому что трезво оценивала собственные физические возможности. По образованию я филолог, факультет мне выбрала мама: «Грамотный человек всегда себе работу найдёт!» Ни по каким меркам нашего весьма странно устроенного общества я и журналистика, как параллельные прямые, не должны были пересечься. Но мне повезло, в отличие от многих моих «собратьев по несчастью». Мне, говорят, вообще везёт на хороших людей, на друзей. Параллельные пересекались
Тогда, торжествующе поглядывая на подписывающего материал Дубова, на третьем году работы в газете, я внезапно остро ощутила вкус, красоту и силу своей профессии. Я сама себя почувствовала свободной, счастливой, всесильной, способной защитить всех, кто в этом нуждается. Не любила и не люблю, когда люди портят друг другу жизнь!
«Тупик» вышел вовремя – за день до злополучного заседания исполкома. Едкий, хлёсткий, со всеми фамилиями, цифрами, датами. Позвонил возбуждённый Юра:
– Мариш, я тебя поздравляю! Мы победили! Исполком на задних лапах ходит: «Ну зачем же вы так, Гадырка? 3ачем сразу – в газету? Мы бы и без публикации прекрасно всё уладили!»
«Афганский» дом был спасён. Твоя квартира в нём – тоже. Я слушала Юрин рокочущий баритон и думала, что журналистика как серия школьных сочинений на вольную тему для меня закончилась. Вместе с ученическим, приспособленческим стремлением и волков накормить, и овец сохранить. Я повзрослела. Ты невольно стал для меня этапом не только в науке любви, Вадим.
В последний раз я тебя встретила несколько дней спустя, на воздушно-спортивном празднике, который Юра с ребятами организовал в честь Дня города. Взмыленная, злая на раннюю июньскую жару и бестолкового водителя, подвёзшего не к тому стадиону, я пробиралась в густой толпе, ища Валю, и на элегантного мальчика в «варёнках» и чёрной футболке с надписью «ВОSS» буквально наткнулась. Сейчас я вижу нас как бы со стороны: ты – весь сомнение, желание окликнуть и... страх, я – вызывающе поднятая голова, смятение в глазах и усмешка: «Не бойся, капитан. Мы с тобой не знакомы!»
«...Сколько вытянет цепкая память жил? Я улыбку наклеиваю, как грим...» Прошла мимо.
Конечно, на следующий день я с трудом вымучивала репортаж, потому что от боли, от неожиданного чувства вины не видела и не слышала практически ничего. Конечно, когда над стадионом загремела «Батальонная разведка» – своеобразный ваш гимн, – я сломя голову через поле помчалась поближе к усилителям, туда, где пела группа «Память» и где мог находиться ты. Потому, что я не Бог и не герой, – я, как ты, маленький, слабый человек, уставший быть сильным... «А я помню, как он носить на руках умеет. И так не умеет никто...» Хотелось найти тебя, подойти и просто встать рядом. Но тебя уже нигде не было.
Вечером меня ругала Валентина:
– Ну как ты могла – не поздороваться?! Ладно, я понимаю, гордость и всё прочее! Но где гарантия, что он после этого не купил бутылку и не помчался снимать очередную девицу, чтобы отвлечься? Что бы там ни говорили, он не каменный, и ты это прекрасно знаешь!
Это мне и в самом деле было хорошо известно. «Гордым – легче. Гордые не плачут ни от ран, ни от душевной боли. На чужих дорогах не маячат, о любви, как нищие, не молят...» Я никогда не считала гордость ценнейшей из добродетелей. Я взмолилась:
– Валечка, не надо меня так! Я в следующий раз обязательно поздороваюсь. Хоть кивну...
– А он будет?
Как в воду глядела. Сосуществуя по-прежнему в одном городе, за два года мы не встретились ни разу.
Потом, как-то при случае, меня остудил, полил холодной водичкой Юра: «Мариночка, не бредь! Мячиков не из тех, кто страдает от того, что с ним не поздоровались!» Но мне долго ещё было не по себе, долго снился скрип тормозов, твоя искорёженная «девятка» и ещё что-нибудь подобное, страшное, долго чудились ситуации, в которых спасти тебя могла только я. Инстинкт ангела-хранателя оказался неистребим. На него не влияют ни время, ни расстояния, ни обстоятельства. Может пройти любовь, но не стремление спасти, сохранить, уберечь тех, кого искренне любил. Жаль только, что даже любовь не может спасти человека от него самого.
Может быть, от того, что ты жил и продолжаешь жить в моём подсознании, спустя какое-то время родились стихи, «Баллада о скорой встрече», как я их потом назвала.
Мы с тобой ещё встретимся.
Мы обязательно встретимся.
Не в безликой толпе,
не в удушливом море машин.
От тоски одиночества
неслучайною встречей излечимся,
Половинка родная моей беспокойной души.
Мы друг друга найдём
в суете равнодушного города,
В синем мраке ночном,
чистом, точно скупая слеза,
Виновато забуду
свою глупую, жалкую гордость я,
Поздороваюсь робко. И ты не опустишь глаза.
А потом будет сказка –
смешная, святая, опасная.
Нетерпение чувств,
неизвестности зыбкий туман.
В нём реальностью станет
лишь вздох: «Моя девочка классная!»
И глухая мольба: «Не спеши уходить, капитан!
Не спеши уходить,
мой любимый, мой рыжик отчаянный!
Нас хранят небеса,
нас щадит любопытство людей...
На мгновение краткое
нежности тихой, нечаянной
Позабудь про жену, про детей,
про войну и друзей!»
Наши свечи горят только нам,
только нам во спасение!
Тёплым пламенем, тщетно
пытаясь согреть, уберечь.
Мы с тобой скоро встретимся...
Господи, дай мне терпения!
Дай мне силы дождаться
этой самой желанной из встреч...
Я написала это и обрадовалась. Стихи для меня всегда означают конец любви. Завершающий аккорд. Точку. Освобождение. Я написала их в не очень сладкую минуту, неосознанно стремясь защититься от гадости и грязи, с которыми пришлось как-то столкнуться. Получилось, как у Риммы Казаковой: «Храни меня, прошедшая любовь!..»
А вот точка не получилась. Вышло какое-то странное многоточие. Потому что на следующий день эти стихи легли на стол редактору:
– Илья Борисович, можно это опубликовать? Под псевдонимом, конечно.
У любимого моего редактора, человека, который, как я считаю, вместе с Ниной научил меня связно высказывать на бумаге мысли и который знал мои самые ранние стихотворные опыты, дрогнули губы:
– А ты выросла, Мариночка. Хорошо, я поставлю их в ближайший номер.
Зачем мне понадобилась ещё и эта мазохистская авантюра? Не знаю. Это походило на сигнал SOS: я выбросила в людское море самое для себя дорогое, выбросила так, как в последней надежде выбрасывали в океан запечатанные сургучом бутылки все, терпевшие бедствие...
Бутылка так и носится по волнам нераспечатанной...
«Неужто и впрямь, это – лучшие годы мои: вот этот вот рыжий, с дороги, с устатку, с похмелья?»
Год спустя после начала этой истории, снова пятнадцатого февраля, придя из церкви домой, я решила похорохориться:
Я тебя не зову.
Не тоскую по яростной нежности,
По зелёным, бесстыжим,
мальчишески чистым глазам,
По небрежности ласки,
по той сумасшедшей небрежности,
За которую смело Антихристу душу продам.
Ты мне больше не нужен.
Мне нужны только воспоминания
О мгновениях жизни
в сладострастном и грешном раю.
О губах, отвергавших
объяснения и оправдания.
Но ни разу в смятении
не шепнувших неслышно: «Люблю...»
Забываю тебя. Забываю как можно беспечнее.
Рву, не морщась от боли,
судьбы бесполезную нить.
Откликаюсь, когда
обращаются первые встречные.
Безуспешно стремясь
с первым встречным – тебе изменить.
К сожалению, я забыла одну важную вещь. В стихах нельзя лгать. Ни другим, ни себе. А я соврала. И наказание было неизбежным: ты мне нужен, нужен, нужен! Ты мне нужен, капитан. Ты, или такой, как ты...
Недавно я мимоходом, случайно упомянула в разговоре с сильным, дерзким, шальным, неуправляемым, красивым и очень ранимым человеком, который ради безопасности и блага собственного и окружающих вынужден прятать за зеркальными стёклами солнцезащитных очков чистые и беззащитные глаза. Такие же, как были у тебя, капитан, когда стоял ты перед полузнакомой девочкой на коленях.
Мой собеседник лихорадочно схватился за сигареты.
– Он тебе что-нибудь обещал?
– Нет.
– Ты не поняла! Замуж он тебя звал, планы какие-нибудь были?!
– Я же сказала: нет. Какие планы, Дмитрий? Семья, двое детей...
– Ну и что! – Потрясённо и тихо: – Ну и что, Мариночка!.. Тогда он вообще не имел права тебя трогать, слышишь?! Мальчику новых ощущений захотелось, чёрт возьми! – скрипнул зубами, проглотив нечто совсем уж нецензурное.
Что-то поднялось внутри, обожгло, затопило душу. Я машинально перестала перебирать чёрные зёрнышки чёток, которые только что бесцеремонно сняла с его запястья. Понимать людей, выслушивать, спасать, беречь было моей привилегией! Впервые так поняли меня. Господи, да ведь минуту назад я предложила этому коренастому, русоголовому, голубоглазому, чуть-чуть приблатнённому стать его ангелом-хранителем! Потому что боль, которую он скопил в себе, невозможно нести одному. Видимо, стоит обременять себя тяжкой ношей...
«Не расстраивайся, говоря «до свиданья». Необходимо попрощаться до того, как вы можете встретиться вновь. А новая встреча, после коротких мгновений или многих жизней, обязательно будет...»
Но постойте, погодите, послушайте, вы, силы небесные! Я не желаю больше экспериментов над моей душой! Я не хочу, я не ищу новой любви! Я боюсь...
Я боюсь, потому что любовь – самое консервативное из всех человеческих чувств. Потому что она не бывает новой или старой – она или есть, или её нет. Она всегда – единственная. Как ты, капитан.
Эта рукопись отлёживалась в столе два года. Иногда попадала в руки моих самых нежных, самых верных друзей. Я жадно и с затаённым трепетом вслушивалась в их слова, впитывала их взгляды, их реакцию на простенькую историю, как-то вдруг, нежданно, в буйном опьянении воспоминания записанную по странному приказу сердца. Я давала себе время понять, для чего с осознанной жестокостью причинила боль чувствам, которым причинять боль нельзя. В разные минуты жизни и история эта виделась по-разному. Заурядной конъюнктурной «клубничкой», на которую читатели и читательницы были вправе лишь недоумённо, с весёлым цинизмом пожать плечами: «Подумаешь, мужик девчонку наивную трахнул! А вот у меня всё было интереснее...» Мучительным процессом воссоздания недостающего, но жизненно важного звена в единой цепи личности отдельно взятого человека. Или молитвой... Не той, что ассоциируется с фигурой, стоящей на коленях и бубнящей слова какого-либо псалма в бесплодной попытке вымолить у Бога благо для себя и своих близких. А молитвой как сердечным порывом, кратчайшей связью с миром высшим, мольбой к иерархии светлых сил, молитвой, которой не нужны никакие внешние формы, обряды, слова. Нужно только искреннее устремление сердца, наполненного любовью...
Она оказалась молитвой. Безмолвным, отчаянным зовом, который был услышан.
«Не плачь. Ещё одна осталась ночь у нас с тобой. Ещё один раз прошепчу тебе: «Ты – мой!» Ещё единственный, последний раз твои глаза в мои посмотрят, и слеза вдруг упадёт на руку мне, а завтра я одна останусь без тебя, но ты не плачь... Не плачь... Так получилось, что судьба нам не дала с тобой быть вместе... Где же раньше я была?! Так поздно встретила тебя, но в этот миг я знала, что теперь – твоя, и только крик сдержу я завтра, а сейчас побудь со мной в последний раз, в последний раз!.. Пойми! Теперь не думать не смогу я о тебе! Сама не знаю, как позволила себе, чтоб ты любовь мою забрал в тот час, когда тебя увидела и прошептала: «Да», но ты пойми, пойми меня... Ведь знаешь, что люблю тебя, люблю тебя!.. Так знай – тебя везде я отыщу, где б ни был ты! Я испишу тебе стихами все листы. И если встречу я тебя среди толпы, ты не свернёшь уже тогда с моей тропы! Я украду тебя у всех! Ты будешь мой тогда навек! Ты мой навек...»
Наивный, сумбурный и нежный девичий голосок рвался из магнитофонных динамиков, а я дослушивала его до конца и машинально снова прокручивала назад плёнку. Раз, другой, третий, десятый... Мелькнула робко мысль: вдруг Юра случайно пришлёт за мной голубую «девятку»?..
Но припоздавшая машина была другой, и другим был водитель: невысокий, коренастый, неразговорчивый. Только 15 февраля осталось прежним.
Я перебралась в автобус – поближе ко всем. И навсегда поняла, что случайностей не существует. Не приемлет их природа.
Ты сидел чуть наискосок через проход, рядом с женой, и не спускал глаз с меня. Проходя мимо, подмигнул – дерзко, нахально и весело. Завозился, замешкался с венками в автобусном хвосте – дожидался, что ли, пока опустеет салон и выйдет женщина, не догадывающаяся даже, что она – третья и лишняя? А потом подошёл решительно и быстро:
– Можно я тебе помогу?
Растерявшаяся до полуобморока, я, уже ощущая себя в знакомых, надёжных, сильных руках, вдруг лихорадочно вцепилась в створку автобусной двери: заметила, что ты прихрамываешь, испугалась оказаться слишком тяжёлой...
– Отпусти, пожалуйста, автобус. И не бойся, я тебя не уроню.
– А что у тебя с ногой?
– Ерунда, подвернул. Сиди смирно.
Я смирно сидела, потом смирно стояла, нежно и властно прижатая к знакомой джинсовой куртке. В молчаливом кругу, мгновенно образованном словно ненароком сомкнувшимися десятками мужских плеч.
...Ты вернулся, спустя ровно два года с момента, когда нечаянно встретились две пары наших с тобой зелёных глаз. И знали ведь, да не верили, что у беды – глаза зелёные, и нельзя даже пытаться дважды ступать в одну и ту же воду.
На следующий день в моей квартире зазвонил телефон, и я, кажется, почти не удивилась (настолько часто это происходило во сне и в грёзах), услышав спешащие слова:
– ЗДРАВСТВУЙ, ЭТО ВАДИМ, МОЖНО Я СЕЙЧАС ПРИЕДУ?
И был трёхлетний призрак сумасшедшего счастья небесплодного ожидания – каждый миг и каждый день! – тебя. Часы ликующей, звонкой нежности, алмазы слов, которые не чаяла, не надеялась услышать: «Девочка моя, игрушка моя, японская статуэтка... Лучшая женщина моей жизни... Я люблю тебя... Если бы ты за это время замуж вышла, мы бы всё равно встречались, да?»
«Да...»
Был не родившийся не по моей вине мальчишка, о котором ты не знаешь.
А когда я поверила наконец в святотатство того, что «роща золотая» – светящаяся, одухотворённая, резко бросившая пить – бесповоротно, навсегда принадлежит мне и вечна, как любимая ею есенинская песня, всё кончилось.
Банально.
Поранило, надолго выжгло улыбку из глаз, но не убило, потому что закончилось навсегда.
19 августа 1992 – 15 декабря 2004,
Евпатория