(Продолжение. Начало тут и тут)
– Не знаю. Может быть. Я не хочу обещать, маленькая. Ну же, не плачь! Ты ведь не любишь, чтобы тебя жалели!..
Я отпрянула сразу.
– Иди. И фотографии не забудь. Но помни. Дорого же они тебе достались...
Взглянул с недоумением, удивлением, обидой. Как попало, подобрал снимки и взялся за ручку двери.
– Постой!
Ты обернулся стремительно, будто ждал этого оклика.
– Постой, капитан. Я тоже кое-что забыла. Я забыла поцеловать тебя.
Шагнул навстречу, прижал к стене, и мы ещё на миг забыли о безвозвратно испорченных, измятых шедеврах Валечки.
– Я вернусь. Обязательно. Но попозже. Я позвоню, да?
– Не ври, капитан. Даже если ты и не вернёшься, мы всё равно ещё встретимся. Через год. Пятнадцатого февраля, – я усмехнулась и пожала плечами. – У меня работа такая...
Дверь закрылась почти неслышно, с лёгким щелчком замка: она у нас очень толстая и мягкая, эта входная дверь. Осталась безнадёжная неизвестность и светлая, тихая печаль. Как осень, как дождь, как жёлтые хрусткие листья... «Последние листья кружатся, последняя осень – на слом. И хочется к другу прижаться, чтоб с листьями не унесло. Смешная забота о теле – последние листья сожгли. А друг... Он и сам – еле-еле на зыбком болоте земли.» Потом, много позже, я назвала этот наш с тобой день «днём печали». Печаль ведь не спутник несчастья, горя, печаль – это воспоминание о радости, которой не суждено повториться.
Я даже не подумала, что можно подойти к кухонному окну и ещё раз увидеть тебя. Очарованная, я замерла, прислонившись к стене.
Затрещали хором все три телефона.
– Привет. Ну, как оно там ничего? Как дела?
– Дела, подруга, у прокурора, а у меня... – Остальное прозвучало совсем жалобно: – Оль! Он ушёл... Почему он так быстро ушёл?..
– Кто? – догадалась сразу. – Вадим?
– Да...
– Ну-ну. А трахнул? – Тон у неё иногда бывал препохабнейший.
– Фи, Ольга, зачем так вульгарно?
– Зато точно. Так трахнул или нет?
– Да, да, да! Что ещё?
– С чем вас и поздравляю. Больше ничего. Я вечером зайду.
Моя феноменально ленивая, «неподъёмная на подъём» подруга действительно явилась вечером в гости. Удобно уселась в любимое кресло и принялась внимательно меня разглядывать.
– Ну, и что ты смотришь? – Я ещё нежилась в воспоминаниях, грезила наяву, машинально время от времени тёрлась щекой о плечо халата, стойко хранившего твой запах.
– Красивая ты. Светишься вся. – Ольга, единственный до появления Вали человек, который все долгие послешкольные годы с настойчивостью дятла вдалбливал мне: «Маринка, ты дура, дура, дура. Не смей шарахаться от мужиков – ты им нравишься!», – теперь откровенно мной любовалась.
– Ты так говоришь, будто он у меня первый! – нехотя возмутилась я и стихла в волне умиротворения. – Ольга, Оль, он же из меня принцессу сделал! Он с Золушкой обращался как с принцессой, понимаешь?!
– Понимаю. Поэтому и светишься, что по-настоящему он у тебя действительно первый, – и опустила повлажневшие глаза. – Ах, чёрт, молодец мужик!..
А меня внезапно обожгла тревога. И надежда:
– Как ты думаешь, подруга, он ещё вернётся?
Ольга ответила твоими словами:
– Не знаю. Всё может быть.
Я ухватилась за это «может быть» как за спасательный круг. Хотя запретила себе ждать тебя.
В странном оцепенении прошла неделя. В конце её я поймала себя на том, что тихонько мурлычу себе под нос строчки моего неизменного подсказчика-советчика, моего классика: «Что-то воздуху мне мало: ветер пью, туман глотаю! Чую с гибельным восторгом – пропадаю!» И рассмеялась – обречённо и облегчённо. Потому, что это была уже любовь. Не платоническая, эфемерная. А шальная, чувственная, живая. У «девочки наоборот», как меня иногда называли родители за стремление всё делать наперекор всем, и любовь как-то «наоборот» случилась: сперва – постель, потом – страсть. Я вдоволь повеселилась сама над собой и решила, что всё это – бред, и ты об этом ни при каких обстоятельствах не должен узнать. Ведь для того, чтобы ты узнал, тебя нужно было найти. А искать тебя у меня не было ни малейшего повода. По всем житейским меркам наша встреча была разовой и совершенно никого и ни к чему не обязывающей.
Но высшие силы тоже, видимо, решили посмеяться надо мной. И оказались сильнее: в ближайшие же дни предоставили сразу несколько внешне абсолютно безотлагательных поводов тебя найти, разыскать, из-под земли выкопать.
Во-первых, узнав, что я благополучно передала фотографии по назначению, огорчённо всплеснула руками Валентина:
– Марина, да ведь подарочные снимки я делала тебе! Тебе на память! А ему делала обычный формат. И много – полпачки бумаги извела. Куда прикажешь их теперь девать?
– Откуда я знаю? Передай ему сама как-нибудь, – растерялась я от такого неожиданного напора. – Через клуб, например...
– Нет уж! Вот тебе снимки. Сама напутала, сама и разбирайся, – только по глазам можно было заметить, что она улыбается. – Мне этим заниматься некогда.
Сей коротенький «обмен информацией» произошёл перед очередной редакционной «летучкой». А на ней при обсуждении праздничного мартовского номера на меня вдруг необычайно заинтересованно посмотрела Щербакова.
– Марина, что-то ты в последнее время совсем пассивна стала. Может, материал какой в номер сделаешь? Пооригинальнее...
– Господи, Нина Борисовна, что оригинальное можно найти в нашем городе? Разве что интервью, инкогнито с каким-нибудь заправским донжуаном? На тему: секс, женщины, любовь, семья, – я почувствовала, что у меня отказывают тормоза. – Ладно, есть у меня один такой разговорчивый на примете.
– Это не тот мальчик, что приезжал тогда за тобой? – уже у нас наверху, в секретариате, уточнила Нина.
– А что? Плохая кандидатура?
– Почему же? Очень подходяще: «афганец», красавец и, кажется, умница. Давай, действуй.
Обстоятельства подтасовывались так, что не воспользоваться ими было невозможно. И я махнула на всё рукой. Я очень хотела увидеть тебя чуть раньше, чем через год. Где тебя искать? Как тебя искать? Ни адреса, ни телефона у меня не было. Спрашивать у общих знакомых не хотела, опасаясь скомпрометировать. Не себя, конечно. Сейчас с недоумением обнаруживаю, что вопроса «Надо ли тебя искать?» я как-то не задавала. Всё происходившее представлялось само собой разумевшимся. Словно под гипнозом вседозволенности: «Я разрешаю миру жить, как ему хочется, и я разрешаю себе жить, как я сам того хочу»...
Я позвонила в «афганский» клуб на следующий же после «летучки» день:
– Здравствуйте. Вас беспокоят из редакция газеты. Вы не поможете мне обнаружить координаты Вадима Мячикова?
– Это кто?
– Да парнишка у вас там есть, капитанчик. У него ещё машина такая голубая, «девятка».
– А-а. Это не тот, что вас пятнадцатого февраля весь день катал?
Я мысленно ругнулась. Говорят, что у людей короткая память, но иногда она бывает слишком даже длинной.
– Вы знаете, у меня здесь никаких данных на него нет, но я у ребят спрошу, – дежурный решил быть вежливым. – О, вот подсказывают, что его Гадырка хорошо знает. Вы у Юры поинтересуйтесь.
– Спасибо.
Как ни странно, обратиться к Юре у меня тоже была тогда весьма веская причина: необходимо было вычитать наш с ним материал «Скажите смерти "Нет!"». Я в душе обрадовалась: с Юрой мне всегда было легко и ему, при необходимости, можно было бы сказать и правду.
– Нет проблем, Марин! – такой была реакция на моё робкое, высказанное после шквала комплиментов в адрес будущей статьи: «Юрий Андреич, ты не мог бы...». – Мы же с ним соседи. Слушай, давай я тебе его телефон дам?
– Домашний?
– Ну, конечно.
– А удобно, Юр?
– А почему – нет? – посмотрел внимательно. – Впрочем, я, пожалуй, сам к нему зайду. Он как раз в наряд сегодня заступает. Или в часть звякну. Он тебе срочно нужен?
– Да, Юрочка, очень!
– Тогда сиди вечером дома. Он позвонит.
Ровно в десять вечера ты позвонил.
– Здравствуй, маленькая! Мне сказали, что ты ищешь меня. Что-нибудь случилось? – голос был чуть взволнованный, но приветливый и совершенно неудивляющийся.
– Нет-нет, всё в порядке!
– Так ты что, чудик, просто так, да? – быстрый голос дрогнул улыбкой.
Я лихорадочно сделала попытку сохранить хорошую мину при плохой игре:
– Не совсем. Понимаешь, тут бабы в редакции с ума сошли: повесили мне на шею интервью с каким-нибудь ловеласом. А я, кроме тебя, не знаю таких. Может, выручишь? Без указания фамилии, конечно, инкогнито, – я трещала со скоростью пулемёта. Как всегда, когда приходилось врать.
– Пожалуйста, то же самое, только помедленнее! – взмолился ты. – Я ж с работы, тут телефон плохой.
Я повторила членораздельно, вздрагивая при мысли, что сейчас ты откажешься, положишь трубку и – всё...
Ты не отказался.
– А интервью... это у тебя дома, да? – лёгкий этот нажим, уточнение окончательно вернули мне дар речи.
– Да, капитан
– Когда?
– Когда тебе удобнее.
– Завтра я прихожу с ночного дежурства, буду отсыпаться. Давай в четверг. В обед, да?
– Хорошо, Ваденька, в четверг, в обед. Только позвони предварительно, ладно?
Интервью по срокам горело синим пламенем. Про фотографии я тебе сказать забыла.
Я не пойму теперь, с какого момента удача и везение отвернулись от меня: с этого или позже? В четверг я умоляла провидение, чтобы уехал из дому отец. В два коротко звякнул телефон:
– Это я, маленькая, Так я заеду?
– Сейчас?! Ты с ума сошёл!
– Конечно, сейчас. И почему это я сошёл с ума? – по-моему, ты даже слегка обиделся.
– У меня папа дома, Вадь, – более несвободной, зависимой я себя никогда ещё не чувствовала. «Если твоё собственное счастье зависит от того, как поступает кто-то там ещё, – тебе действительно не сладко»...
– «Папа» – это надолго, да?
– Не знаю...
– Жаль.
– Может, в другой раз, Вадим. Ты позвони. Ну, скажем, в понедельник.
– Я в наряде буду. Но ты не расстраивайся, ладно? Я позвоню...
«Если твоё счастье зависит от того, как поступает кто-то ещё, – тебе действительно несладко»...
До сих пор мне самой жаль до слёз того несостоявшегося, такого авантюрного, такого чуть ли не детективного свидания. Потому что я считала каждую минуту без тебя и по крупицам собирала, с трепетом складывала в памяти каждый миг с тобой, каждое твоё слово. Потому что в понедельник ты не позвонил (как я потом узнала, на две недели «залетел» в командировку в Севастополь), а в то, что ты когда-нибудь вернёшься ко мне сам, я не верила. Не верила с самого нашего «дня печали».
От досады, растерянности ли, но я снова забыла сказать тебе про пачку снимков. И теперь, когда дни шли, а тебя всё не было, не было, не было, этот пухлый конверт невыносимо жёг мне руки. Решив однажды сгоряча передать его через Юру, я даже письмо сопроводительное написала, чтобы выговориться и навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни. Я и мысли не допускала, что смогу снова сама искать тебя, потому что придерживалась и придерживаюсь сейчас убеждения, что авантюры удаются только раз.
Благодаря плюшкинской привычке долго не выбрасывать ставшие ненужными бумаги, я теперь могу точно воспроизвести то, что переполняло меня тогда. А может быть, не в привычке дело? Может быть, я бессознательно бережно хранила этот листочек, перекладывала его с места на место, пока не всунула наконец в папку с детскими стихами?.. Возможно, предчувствовала, что когда-нибудь настанет время и появятся силы вот так вот потеребить душу, как я делаю это сейчас...
Или себя утешить.
«Капитан!
Эти снимки просила передать тебе Валечка – она утверждает, что большие фотографии «не такие, как нужно».
Что ж, не будь такой оказии, никогда не решилась бы я напомнить тебе о собственном существовании. Гордость, чувство собственного достоинства, ну и так далее... Потому что случилось нечто неожиданное (не знаю, беда ли, счастье?) – я обнаружила, что люблю тебя. Вот чушь, правда? Представить не могла, что так бывает – сначала влечение мимолётное, близость, а потом уже вся эта романтическая атрибутика – и нежность, и благодарность, и страх за тебя, и радость, что ты, оказывается, существуешь на этом дурацком свете. Мне было очень зябко, плохо, тоскливо, а ты сумел отогреть. Золушку сделал принцессой, а сам того не заметил, верно?
Думай, что хочешь. Требовать от тебя я ничего не вправе. Только запомни на всякий случай: если тебе когда-нибудь станет пакостно на душе, если одолеют проблемы и захочется от них куда-нибудь смыться – есть дом, в котором сумасшедшая, сумасбродная девчонка будет ждать тебя всегда. И всегда постарается помочь, снять часть проблем на свои плечики, понять. Она умеет это делать, можешь быть спокоен. Жизнь научила. Итак – всегда, мой хороший. Пусть хоть этот мир ненормальный вверх тормашками перевернётся! Я не шучу. Такими вещами не шутят. Вот так, капитан. Очертя голову с моста – в воду...»
Письмо осталось у меня. Этим многое сказано. Мне казалось, что всё у нас с тобой – в прошлом. Мне действительно так тогда казалось.
«Я разлуку с тобой как осень коплю. Телефонная трубка не лжёт и не плачет. Я на годы разлуки случайно куплю, может, времени час или даже минуту прошедшего счастья». Теперь-то я знаю, что прошлого не существует, пока жива надежда, и что нельзя, вынужденно расставаясь с тем, кого любишь, оставлять себе шанс на призрачную возможность ещё раз войти в ту же самую воду. Потому что всегда найдётся капля, способная переполнить чашу терпения, довод, способный перетянуть чашу весов разума в сторону безрассудства. Я, к сожалению, забыла, что по гороскопу Весы: колеблющийся, противоречивый и потому опасный для других и, в первую очередь, для себя знак. Все мы, попадая в крутые житейские переделки, осознанно или неосознанно становимся деспотами по отношению к тем, кто находится рядом с нами. Тогда больше всего времени со мной проводила Валя: мы готовили совместный большой материал, и долгие походы по школам города превратились в один непрерывный, нервный, беспощадный в своей откровенности и логической разъятости монолог. Мой о тебе. Валентина, ставшая невольным свидетелем, но добровольным соучастником пытки, которую я опрометчиво ласково называла любовью, терзалась не меньше меня:
– Я не понимаю, почему вас так жестоко разводят! – возмутилась она, прочитав то самое письмо. – Он тянется к тебе, ты – к нему, как ко второй половине души. Вы обязательно должны ещё встретиться!
– Что же тут непонятного? – одолевало меня стремление к самоуничижению. – Правильно нас разводят: я попёрла против законов неба, моё поведение наносит вред, заставляет страдать других, ни в чём не повинных людей. Моё поведение, понимаешь? А не его!!! Как в народе говорят: «Сука не захочет, кобель не вскочит». Грубо, но верно. – И тут же жадно цеплялась к словам: – А почему ты думаешь, что его ко мне тянет?
– Потому что я видела, как он на тебя в церкви смотрел!
– Но что же делать, Валечка? Что? И как мне избавиться от этих чёртовых снимков? Ну, придумай что-нибудь!
Валя запросила сутки на размышление. А на следующее утро сказала:
– Ничего я, Марина, не могу придумать. Знаю только, что вы должны ещё увидеться. – И добавила тихо: – Не мучайся, позвони ему.
– Сама?!
– Да, сама. Или у тебя есть другой выход?
– В часть?
– Нет, домой. Что ты теряешь? Снимет трубку он – хорошо, кто-то другой – положишь её, в конце концов...
– Валентина, тебе не кажется, что «кто-то другой» – это жена? – ядовитейший мой сарказм предназначался мне самой. – Тоже, между прочим, живой человек, которому такой звонок удовольствия не доставит. И вообще, это же переходит всяческие рамки!
– А что такое рамки? 3аконы, придуманные людьми для людей и ими же самими постоянно нарушаемые...
Я перестала протестовать. Все заученные с детства наизусть «что такое "хорошо" и что такое "плохо"» перевернулись с ног на голову. Если какое-то действие легко объяснить, значит его легко и совершить. Если обстоятельства сопротивляются твоим желаниям и твоей воле, почему бы не посопротивляться воле обстоятельств. Смелая девочка была, что ни говори! Такая смелая, хоть плачь.
Однако пальчики, набиравшие номер твоего телефона, капитан, дрожали. Меньше всего от страха. Больше от обиды, что приходится поступать именно так.
– Здравствуйте. Здесь живёт Вадим Мячиков? – промолчать показалось унизительным и для женщины, поднявшей трубку, и для себя.
– Да. А кто его спрашивает? – голос был настороженный, тревожный.
У меня мелькнула мысль, что этой молодой и приятной, судя по голосу, женщине не впервой отвечать на подобные звонки.
Врать не хотелось. Мне уже вообще ничего не хотелось от досады на всю мужскую половину человечества. Но и остановиться было невозможно...
– Вас беспокоят из редакции газеты. Меня зовут Марина. Вы знаете, у нас тут остались ещё фотографии. Если Вадиму нужны они, передайте, пожалуйста, пусть заберёт.
– Хорошо, хорошо! – голос потеплел, а мне... мне стало невыносимо совсем. – Я обязательно передам. Только вы, по возможности, перезвоните ему сами и договоритесь.
– Когда?
– Ну, сегодня он поздно будет, часов в одиннадцать. Завтра в восемь утра сможете?
– Да, конечно, а не рано это?
– Нет-нет! У нас старшая дочка в этом году в школу пошла, так что мы рано встаём.
– Спасибо. Извините, Бога ради, за беспокойство.
Я поскорее нажала рычаг, и полчаса просидела, бессильно уронив на колени руки и тупо уставившись в пространство. Я не знала, что чужая доверчивость может ранить так глубоко и больно.
Потом была ночь. Глухая, пустая и долгая-долгая... Как жизнь, которая всё за нас с тобой решила давным-давно... Утром, в девятом часу, я набирала знакомый номер с омертвевшей душой, уже не трепетными пальцами. Отвращение к самой себе убивало все чувства напрочь. Зачем же я всё это делала?! Не знаю. Ни тогда не знала, ни сейчас.
– Это вы, Марина, да? Я сразу вас узнала, у вас голосок очень нежный...
Почему она так по-человечески мне радовалась?! Почему она не была грубой, злой, подозрительной, неприветливой?.. Мне было бы проще тогда, понятнее...
– ...Только Вадима опять нет. Я ему всё передала, он очень ждал вашего звонка! А теперь ушёл прогревать машину. На улице ведь холодно сегодня, мороз. Он просил, чтобы вы перезвонили в обед, в половине первого. Вы слышите?
– Да-да, благодарю Вас...
Я вспоминаю сейчас всё это, и у меня болит сердце. Так, как в тот морозный и ветреный мартовский день. Боль, оказывается, имеет способность трансформироваться из душевной в физическую. До сих пор не понимаю, как прожила те проклятые четыре часа, с помощью каких глубинных резервов бабьей выносливости улыбалась, шутила и смеялась с людьми, у которых пришлось брать интервью. Каждая клеточка моего бунтующего существа была занята тобой, каждая извилина мозга тщетно пыталась преодолеть краткий барьер времени, чтобы узнать, что же будет потом, после половины первого, после звонка? «Всегда рассчитывай на худшее, чтобы лучшее стало подарком», – любит повторять мой отец. Отчаявшись спрогнозировать твою реакцию, я рассчитывала тогда не на худшее. Я рассчитывала на катастрофу...
Предвкушение катастрофы и камикадзевская готовность к ней так и застыли навсегда на сделанных Валечкой в тот безумный день фотографиях дикой хищницы-подранка с очень грешными и очень загнанными глазами...
Мы влетели с Валентиной в мою квартиру в четверть первого. И я вдруг тихо опустилась на диван:
– Не могу...
– Что, Марина? Что «не могу»?
– Ничего не могу... Я не хочу...
– Не будешь звонить? Ну и правильно... Отдыхай. А я побежала.
– Буду! – меня внезапно охватило странное нечто, что не могу расшифровать до сих пор. Наверное, это был впервые испытанный ужас. – Только ты не уходи! Пожалуйста, Валечка, миленькая, не уходи! Мне страшно...
Валентина помогла мне подойти к телефону и присела на диван:
– Звони. И ничего не бойся, я не уйду. Звони, Марина, я чувствую, я знаю, что он ждёт тебя.
«Боже, дай мне силы перенести то, что я не в силах изменить! Боже, дай мне силы изменить то, что я не в силах перенести! Боже, дай мне мудрости не спутать первое со вторым». Меня трясла мелкая дрожь, зубы отчётливо выстукивали дробь.
На этот раз трубку снял ты.
– Да? Лена, уйми ребёнка, мне ни черта не слышно!
– Здравствуй. Это я. – Я не узнала своего голоса. Хриплый, глухой, неживой.
– Фотографии? Ну, само собой, нужны!
Артист из тебя был хреновый.
– Капитан! Тебе врать или правду говорить? – Ты замялся, и я тут же сообразила: – Жена рядом? Ладно, не отвечай. Давай, как получится, я пойму. Ваденька. Я. Очень. Хочу. Тебя. Видеть. – Я через силу роняла слова, думая, что они падают в безнадёжную пропасть. А их подхватили добрые сильные ладони. Быстро подхватили.
– Я сейчас приеду.
– Что?!
– Я сейчас приеду. Можно, да? Вот только борщ доем и молоко выпью. Минут через двадцать. Ты не спешишь никуда? Будешь дома, да?.. – Однажды ты уже так говорил: торопливо, непрерывно, проглатывая окончания, будто боясь, что кто-то прервёт, остановит...
– Так мне дверь на предохранитель поставить? И можно голубую «Ладу» в окно выглядывать? – я не верила, старательно не верила, глядя, как расширяются от радости Валентинины глаза.
– Да. Я еду.
Потом мне иногда казалось, что такие эксперименты над душой, такие резкие переходы из горя – в счастье и обратно могут человека убить. Но, видимо, зачем-то мне нужно было испытать это. Жаль только, что, запечатлев усталую хищницу-подранка, Валя не догадалась сфотографировать самого растерянного в предчувствии радости, самого растроганного в тот момент на земле человека. Спустя время, именно на тот миг я могла бы сказать фаустовское «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!» и за него и ему подобные секунды продать душу Мефистофелю.
Не обращая внимания на рассудительное Валино «Что надо сделать? Чем тебе помочь?», отмахнувшись «Я сама, сама!» и в ослеплении нетерпения едва попрощавшись с ней, я вихрем пронеслась по квартире, одновременно срывая лишнюю тёплую одежду и уничтожая попадавшиеся на глаза признаки беспорядка, и... застыла у кухонного окна. Бурный всплеск энергии сменился глубокой апатией. Апатией ожидания. Я стояла у окна и своих мыслей не осознавала. Их не было. Вообще ничего не было. Лишь переливы чувств, которые потом лишь приблизительно проявились в строчках попавшегося на глаза чужого стихотворения: «Не плачь. Вот и мужчина в дверь звонит. И значит, жизнь терпима в этом мире. А у тебя такой усталый вид. А у тебя не убрано в квартире. А у тебя истерзана душа сомненьем, нелюбовью, отчужденьем и страхом одиночества. Спеша, над левым глазом поправляя тени, чтоб слёз не оставалось и следа (ведь часто выдают нас наши лица), откроешь дверь, так, словно никуда тебе уже от счастья не укрыться!»
Я не увидела ни машины, ни тебя. Только услышала тяжёлый, быстрый перестук сапог по ступеням подъезда и, уже летя к двери, торопливый, короткий звонок.
– Открыто! – И вздохнула в полном изнеможении, потому что ничто так не выматывает, как ожидание. – Я же сказала, что будет открыто...
– Это я. – Ты вошёл, по-хозяйски захлопнул дверь. Прохладный, по-медвежьи неповоротливый в толстом армейском полушубке, очень какой-то нечужой – будто и не было месяца безвестного отсутствия, словно лишь вчера ненадолго расстались. – Ну что, сегодня папы дома нет?
– Нет. Но вполне может появиться.
– И что будем делать? – Ты замер с сапогом в руках, глянул с усмешкой на меня. – А ты рисковая!
– Ничего, – у меня голос подрагивал от невыразимой смеси: ощущения украденной свободы и опасения, что эту свободу могут отнять. – Просто дверь можно запереть на нижний замок. От него один ключ и он сейчас дома.
О возможных последующих карательных санкциях мне думать совсем не хотелось. Мне вообще ни о чём не хотелось думать. Состояние блаженства нарушалось лишь тревогой, которая росла по мере того, как ты, очень спокойный и домашний в тёплом пуховом джемпере поверх формы, возился с замком.
– Вадь! Ты что, совсем-совсем на меня не сердишься? – Я потянулась к тебе, погладила по плечу и тут же отшатнулась в нерешительности, точно в ожидании удара. Так иногда отскакивают от незнакомых рук, не зная, чего ждать – пинка или ласки, голодные бродячие собаки... – За этот звонок...
Ты не ответил. Подошёл, обнял сзади, властно повёл ладонью по моему телу, сверху вниз: по плечам, груди, животу, бёдрам... Наклонился к самому уху:
– Вот теперь – здравствуй! Извини, у меня, кажется, не успели согреться руки – сегодня прохладно...
Больше мне ничего не было нужно – оправдания мои отвергли... И, подчиняясь великой силе, я потянулась вверх, встала на цыпочки, почти заструилась послушно по тебе... И призналась:
– Соскучилась... Как же я соскучилась...
И была ночь, и было утро. Для меня в тот короткий послеполуденный час смешались все времена – и суток, и года. Помню перед ночью собственное нетерпение, пока ты, заметив гримаску недовольства от прикосновения к колючему джемперу, раздевался. Помню совершенно дурацкий вопрос, который задала, обнаружив, что в комнате свежо:
– Капитан, может – выпить?..
Но ты уже нежно прихватывал губами затвердевшие соски:
– Потом, потом, маленькая...
Больше не помню ничего. Кроме радости. Кроме того, что уже думать не думал об угрозе возможной беременности ты, и в экстазе чувственного эгоизма уже не желала никаких детей я. Кроме твоего смеха в ответ на моё чуть усталое после любви, но счастливое и требовательное «Ещё!»:
– А что я дома сегодня жене скажу?
Рассмеялся и задал тон встрече: весёлый, легкомысленный, фривольный. Видно, нам обоим ох как не хотелось повторения Голгофы... Женщины циничнее и откровеннее мужчин обсуждают между собой вопросы половых взаимоотношений. Незадолго до этого в одной из наших полуфилософских-полуэротических бесед Валя меня спросила:«Как ты считаешь, почему природа определила так, что для получения удовольствия именно мужчина входит в женщину, а не наоборот?» Именно тогда я интуитивно нащупала ответ на этот вопрос: женщина и так загруженное жизнью существо, и хотя бы радость ей должны дарить, радость должна приходить извне. А ты... О, как же ты умел дарить радость, Вадим! Сейчас я иногда досадую: мне бы в то время немножко моего нынешнего умения, нынешнего опыта в сексе. Я так стремилась тоже доставить тебе высшее наслаждение. Но не умела. Но ещё глубоко сидел во мне «комплекс девичества» – врождённая застенчивость, которая до сих пор делает меня незащищённой, которая влечёт ко мне и отпугивает многих мужчин. Я терялась перед пьянящим буйством физической стороны любви, но, быть может, так и было задумано высшими силами: чтобы наслаждение шло от тебя ко мне, а не наоборот. Они соизволили подарить мне тебя снова. За дерзость.
Как и в первый раз, ты помог одеться мне, моментально оделся сам, не обращая внимания на мой возмущённый вопль «Дай я хоть уберу сама!», навёл порядок на диване и уселся рядом очень довольный, смирно, как провинившийся шкодный и непоседливый мальчишка, сложив на коленях руки:
– Ну, вот, можно и папе появляться.
– Что, капитан, трусил? – не удержалась я.
– Да, знаешь, как-то не особенно приятно... – шутливо поёжился. – Кстати, что ты всё-таки будешь делать, если меня застанет отец?
– Познакомлю! Представлю вас друг другу чин чином.
– И в качестве кого же меня можно представить?
– Отстань! – я тоже рассмеялась от души. – В качестве героя будущего материала. Ой, Вадь, может, подурим? Тащи сюда диктофон, он у меня в спальне!
– Да ну его! – ты отмахнулся, а мне вдруг стало на миг грустно: я оставляла и оставляю на кассетах голоса своих любимых. Ты встал, протянул руки. – Пойдём лучше.
– Куда, капитан? – мне шевелиться не хотелось, не то что куда-то там идти.
– Ну, на кухню, или где тут можно выпить... – Глянул на часы. – Слушай, маленькая, если я совсем одурею, напомни, пожалуйста, что в три часа я должен быть не здесь, а на стрельбах. Иначе у комбата инфаркт будет.
– А что он тебе прошлый раз сказал? – Родители говорят, что я иногда бываю слишком ехидной.
– В воротах полчаса стоял, встречал. А когда встретил... В общем, дальше – не для дам. Не переводится. Так пойдём, да?
– Господи, Вадим! Куда ты меня тащишь? У тебя перед носом и холодильник, и сервант с посудой! Выбирай, что хочешь.
Я совсем забыла, что поить тебя нежелательно. Да и жаль было отпускать на мороз, на пронизывающий до костей степной ветер.
Ты легко нашёл и бутылку, и посуду – самую что ни есть вместительную. Повернулся ко мне:
– Хочешь? За компанию.
– Нет, спасибо! И так пьяная – на сегодня мне достаточно тебя.
Улыбнулся, присел рядом, обнял за плечи, поцеловал:
– Тогда – за тебя! – Придержал, когда я попробовала высвободиться, встать: – Куда ты?
– На сей раз – точно на кухню. За закуской, – во мне проснулось чисто супружеское недовольство выпивкой.
– Не надо! – И не успела я опомниться, как закусывал ты уже мной...
Сейчас мне кажется, что ты совершенно сознательно не позволял ни мне, ни себе ни о чём серьёзном говорить или думать. Дурачился, смешил, щекотал, тормошил меня, запросив ещё коньяку, чокался рюмкой об нос фарфорового щенка, стоявшего на холодильнике.
– Вадь! Не надо больше рюмок! – взмолилась наконец я. – Меня за это твоя жена не похвалит. Она же знает, куда ты уехал. А если от тебя будет хоть немного пахнуть...
– К вечеру выветрится. – Ты немного помолчал и после очередного поцелуя сказал неожиданно тихо и грустно: – У меня к тебе просьба есть, маленькая, – не звони больше домой, ладно? Такие игрушки удаются раз и до добра не доводят. Не будешь, да?
– Да, – всё моё легкомыслие как ветром сдуло.
– Я буду приезжать сам.
– Ты?! Капитан, так не шутят.
– Да, сам. И я не шучу.
– Тебе можно верить?
Ответом стал обиженный взгляд. Все мужчины считают, что они – хозяева своего слова и что им можно верить... Ты встал, подошёл к магнитофону:
– Можно включить? У меня дома такой же. Что тебе поставить?
– «Машину времени», пожалуйста. – От переполнявшего всё существо счастья, которое чуть было не сломалось, меня потянуло на мазохизм. – Там «Варьете» моё любимое.
– Это что?
– Включи – услышишь.
«Скорей бы уж полночь!.. И вот закрыт ресторан. Домой от табачного смрада и винных луж... Сегодня её опять провожал капитан. По-моему, она врёт, он ей совсем не муж». Мягкий речитатив Макаревича тебя удивил и заставил улыбнуться. Взгляд на часы улыбку стёр:
– Ехать пора.
Я давно знала, что пора ехать, я гораздо чаще тебя смотрела на часы, проклиная каждую секунду за то, что она такая короткая. Внезапно словно током ударило: «За рулём, по гололёду! Идиотка, на фиг надо было давать пить! А если что случится?!»
– Вадька! Как же ты поедешь – ты же пьян?!
– Я?! – ты удивился. – Я не пьян, девочка. Мне просто очень хорошо было. Мне ж ведро надо, чтобы накачаться как следует. Ехать-то на полигон – а там, знаешь, какая холодина?! Вот я и отогревался заранее, наперёд. Ну, что ты расстроилась? Сейчас же улыбнись! – Грубовато, не ощущая своей силы, повалил на диван, расстегнул халат, зацеловал... Относительный порядок на диване вновь пришёл в состояние хаоса. Целовал, пока не застонала, не затрепетала в твоих руках от волны блаженства. Хмыкнул удовлетворённо: – Вот теперь другое дело! – И обнял крепко, порывисто. Во что бы то ни стало ты хотел мне вернуть первоначальное настроение лёгкой, бездумной, обнадёживающей радости, и я рассмеялась:
– Ой, медведь ненормальный, пусти!
Но что-то изменилось неуловимо. И только теперь я знаю, что. «Мне просто было хорошо... Я отогревался наперёд...» Не тогда, когда я впервые тебя на свою беду пожалела, не тогда, когда писала письмо, подсознательно предлагая поддержку и опору, а именно после этих слов во мне проснулся могучий инстинкт, который я назвала впоследствии «инстинктом ангела-хранителя». Я поняла, что небеса отдали мне под покровительство этого рыжего, вихрастого и, как многие мужчины, перед жизнью беспомощного. Я поняла, что где бы ты теперь ни был, что бы ни произошло с тобой или между нами, часть моей души всегда будет находиться за твоими плечами и постарается отвести любую боль, уберечь от любой напасти. Быть может, в этом инстинкте заключена тайна женственности и нашей, бабьей, силы, потому что он выше влюблённости, выше стремления к супружеству, желания кормить вкусными обедами и стирать рубашки (которые, как я ревниво и одобрительно заметила, были у тебя очень ухоженными). Это выше – и во сто крат трудней. Но, значит, не только для моего удовольствия, не только для раскрепощения и познания истинной прелести телесной любви состоялась наша странная встреча... «Я отогревался наперёд...» Интересно, капитан, ты сам-то хоть сообразил, что вот так, нечаянно, верно определил и причины своего появления в моём доме, и желание возвращаться, и что отогреть ты пытался отнюдь не тело коньяком и любовью?.. Вряд ли. Как не могу до сих пор сообразить и я: почему дотошные высшие силы спасательным буйком в море жизни выбрали для тебя – меня? Может, потому, что цвейговская формула «Видимо, стоит обременять себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче» стала для меня формулой любви, и я согласилась на эту пытку? Казалось, согласился на неё и ты...
Ты уловил перемену настроения, отстранился осторожно, позволил сесть, забиться в уголок дивана и, перевернувшись на спину, положил голову мне на колени. Придержал настойчиво, когда непроизвольно попыталась отклониться:
– Куда же ты? Нет-нет, пожалуйста, не ускользай... Посиди так...
Я положила руку тебе на голову, взъерошила волосы:
– Зачем подстригся? Было красивее.
Смутился:
– Не до красоты. Казарма же всё-таки. Мальчишек присылают, откуда хочешь и каких хочешь... – Поднялся резко. – Всё. Надо идти. Слушай, а про снимки ты наврала, да?
– Я врать не умею. И не люблю, потому что не умею. В столе они у меня. Сейчас принесу, ты не найдёшь.
Подхватил на руки. Я взбрыкнула, развеселилась:
– Капитан, я хотя бы в своём доме могу ходить сама?
– Пока я здесь – нет.
Поймал на лету конверт:
– Хорошо, что вспомнил, правда? Всё-таки вещественное доказательство супружеской верности!
Рассмеялись мы оба. Я вдруг тихонько сама себя ругнула.
– Вот у меня точно склероз! Я же сигареты тебе приготовила – целый блок. Вот времена, а! Курево – в дефицит попало! Надо? Эй, не мылься на всё сразу – у меня не табачная фабрика, должно что-то и на другой раз остаться!
Ты забрал две пачки:
– Спасибо, маленькая. Остальное – потом, да? – Наклонился, поцеловал быстро в губы. – М-м-м, как вкусно! Ну, пока. Я в понедельник позвоню.
И убежал.
Я ещё успела подскочить к окну, помахать рукой, выматерить мысленно себя и пообещать при первой же возможности отругать тебя – машина пошла юзом, потом выровнялась...
Когда через пятнадцать минут пришёл домой отец, я в состоянии расслабевшего счастья слушала Макаревича: «А дома счёт за газ и за свет и некормленый кот. Ей двадцать семь лет, она ещё недурна, и не её вина, что всё время с кем-то и всё время одна... И маленький столик, и прожженный диван... Он заходил вчера, только это обман...»
Сейчас я называю тот день «днём радости». «Чего ты больше ей принёс – нежданных радостей иль слёз? Печали тихой перед сном, когда так пуст бывает дом? Когда подушка горяча и горяча рука во тьме, и нет любимого плеча, чтобы забыться в сладком сне? Чего ты больше ей принёс? Переживаний или грёз? Веселой нежности любви иль одиночества с людьми? Весенних гроз иль горьких вьюг и бесконечности разлук?»
Случилось так, как случилось. Сначала была печаль, потом – радость. Радость и печаль – причина и следствие – по воле обстоятельств и моей поменялись местами в логике событий, перепутались. Всё перепуталось у «девочки наоборот» .
Я поверила, что ты время от времени будешь возвращаться. Разрешила себе поверить.
На улице после коротких заморозков банальнейшим образом буйствовала весна. А я была счастлива. Счастлива до неприличия. Приблизительно как сейчас, когда пишу эти строки. Мне, как никогда, хотелось быть очаровательной, обаятельной, привлекательной, я тщательно выбирала наряды и духи, я с упоением чувствовала себя желанной, с восторгом ощущала справедливость истины: «Я существую вовсе не для того, чтобы чем-то поразить этот мир. Я существую для того, чтобы быть счастливым в этой жизни». Мне улыбались шедшие навстречу незнакомые женщины, и считал своим долгом предложить «прокатиться» каждый второй частник. Я смеялась: «Мне есть, с кем кататься, и тем более – с кем спать!», и они в растерянности иногда забывали взять деньги за проезд, а иногда отказывались от них сами: «Нет, барышня, не надо!» и желали удачи.
Говорят, что можно и нужно делиться горем, – оно от этого становится меньше, как бы рассасывается. Но нельзя делиться счастьем. Я же готова была поделиться тобой – самым умным, красивым, сильным и добрым – со всем миром.
Если права моя Ольга, что «умирать надо счастливым», то, видимо, тогда мне и следовало бы умереть. Но разве ж я могла? Я ждала тебя, капитан. Пустив в ход море слёз, уговоров и объяснений, я даже отца сумела убедить по возможности не ломиться в дверь, если в один прекрасный день он обнаружит, что возле его дома стоит голубая «девятка», а дверь его квартиры закрыта на нижний замок. Маму убеждать не было необходимости. Наблюдательная, она знала о твоём существовании с первого же дня.
Я очень ждала тебя. Несмотря на то, что в понедельник в назначенный час ты не позвонил, никаких вестей о себе не подавал. Я не обижалась, потому что в обычной своей готовности думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, старательно оправдывала твоё молчание чрезмерной занятостью. А может быть, логически возникавшими обвинениями в лукавстве и обмане мне просто не хотелось рассеивать мираж предвкушения встречи, разбивать загородившее реальность розовое стекло?