Размышления о мироздании не отменяют того факта, что размышляющий – частица человеческого общества здесь и сейчас, а это #общество, в свою очередь – существенная «по назначению», если не «по массе», часть мироздания. Вот о важном для сегодняшнего общества вопросе сегодня и поговорим.
Разделение властей
– это один из китов современного #либерализма. Часто говорят о трех ветвях власти уже в самой дефиниции «разделения властей», не заботясь ни о более общем определении, ни об обосновании того, что их должно быть именно три. Мысль о 3 властях сформулировал во 2й половине XVII в. Джон Локк, один из раннебуржуазных философов, а термин и более глубокую проработку несколькими десятилетиями позже предложил Шарль Монтескье. Вообще же идею «разделенной власти» либералы приписывают себе примерно так же, как Партия в Оруэлловском «1984» претендовала на авторство вертолета.
Данные об обществах, находящихся на ранних стадиях развития, показывают, что разделение властных полномочий между старейшинами, шаманами и военными вождями должно было существовать еще при первобытно-общинном строе. А распределение полномочий в системе магистратур, вполне уже свойское для современного наблюдателя, известно со времен Римской республики II-IV вв.до н.э. Однако – это было распределением функций, тогда как Локк и Монтескье подразумевали, в той или иной степени, противопоставление функционеров, или «систему сдержек и противовесов». По меткому определению И.Солоневича, один жулик должен следить за другим и наоборот.
Откуда есть пошло?
Фокус на идее «3х ветвей», однако, не случайно возник именно в XVII веке, когда высоко поднял голову #капитализм. Ростки капитализма в феодальной Европе появились задолго до этого, не позднее начала второго тысячелетия н.э., а его отдельные предпосылки – гораздо раньше. Да что там предпосылки – многие исследователи говорят даже об «античном капитализме», упуская, правда, из виду, что и люмпенизированный плебс, и массы рабов имели мало общего с пролетариатом эпохи настоящего капитализма. Торговый капитал в сообразных общественно-экономическим условиям формах (например, в виде концентрации добычи всего племени у его «торговых представителей») возник одновременно с удаленным обменом – имеются многочисленные свидетельства, что это могло быть еще в мезолите, или даже в верхнем палеолите. Таковы, например, находки обсидиановых орудий в тысяче километров от месторождения камня, и многое другое. В древнем Шумере торговый капитал принял уже хорошо разработанные формы. Очень рано появились и первые формы «производственного кредита» – например, в виде зерновой ссуды.
А вот финансовый капитал в более-менее современном смысле стал складываться усилиями тамплиеров и северо-итальянских дельцов где-то в XIII веке н.э.; с этого времени известны и вексельные торги – предтечи позднейших бирж. В том же веке создаются первые в средневековой Европе крупные торговые союзы с развитой системой договорных и правовых отношений, из которых наибольшую известность получила Ганза; разрастается необходимая для торговли инфраструктура – ярмарки, приличные дороги и мосты, порты, вместительные и мореходные корабли (так, появление руля, навешенного на ахтерштевень, вместо рулевого весла – не случайно). По-видимому, не позже этого времени появились и первые «рассеянные мануфактуры» – во всяком случае, в середине следующего, XIV столетия видим уже развитые централизованные мануфактуры в Северной Италии и Фландрии и работающий на них пролетариат, «классово-сознательный» настолько, что он способен на организованные выступления.
Вот это уже явные признаки того, что капитал прочно вошел в экономическую жизнь. Поначалу он относительно мирно уживался с феодальной собственностью на большинство средств производства, в первую очередь – на землю. Последняя обеспечивала большую часть тогдашнего реального сектора, а значит – экономическую и, как следствие, политическую власть феодалов; они же, в роли основных потребителей, создавали и основу существования упомянутых форм капитала. Эта ситуация более-менее сохранялась до конца #средневековья, т.е. до рубежа XV-XVI столетий – да, собственно, она и определила эту историческую периодизацию. Но перемены назревали и в бытие, и в сознании. Поскольку последнее у подавляющего большинства в то время было пропитано религией, новая эпоха пришла в облике Реформации, но ее основа была более материальной.
Бытие определяет сознание
Совершенствование технологий на протяжении XIII-XVI веков привело к усилению специализации и разделения труда и росту его производительности. Обрабатывающие производства в валовом выражении постепенно стали превышать сельскохозяйственное, начал увеличиваться платежеспособный спрос со стороны все более широких слоев населения. Одновременно росла и численность неимущего пролетариата, городского и сельского. Экономическая #власть начала неумолимо перемещаться в руки буржуазии; феодальная система, защищая status-quo, породила абсолютизм, вполне сложившийся как раз на рубеже XVI-XVII в. Стала выстраиваться «вертикаль власти», в которой отдельные магнаты, недавно еще полунезависимые от то ли сюзерена, то ли суверена – короче, «первого среди равных» – оказались вделаны заподлицо в адамантовую пирамиду с одиноким монархом на вершине. Кстати, о строительстве – говоря, скажем, «из камня», «из кирпича», умалчивают о цементе; таким цементом в деле строительства абсолютизма послужило чиновничество, новый старый класс бюрократии, который почему-то мало кто из историков и социологов во все времена признавал классом, предпочитая эвфемизмы типа «социальная страта», прослойка, прокладка и т.п.
И вот эта-то прокладка между народом и правителями добила последние остатки «семейственности» в общественных отношениях, когда принципал, синьор, сюзерен мог еще восприниматься в роли пусть безответственного, незаботливого, даже пьющего и бьющего, но все-таки отца – а папа, какой ни есть, может быть только один. Именно тогда, наверное, и проявилось в массовом сознании разделение на «общественное» и «государственное», а отношения государства и общества все более стал пропитывать яд формализма, подменяющего личную ответственность за лично же данные обязательства. Одновременно сложилась ситуация по типу «у вас товар – у нас купец», когда #чиновничество принялось приторговывать админ-ресурсом, а платежеспособная #буржуазия – соответственно, платить. Благородные и метеочувствительные замечали перемены в климате и, понимая свою неспособность делать что-то против ветра, возглавляли процесс – дворяне все более встраивались в гос.аппарат. Итого, дворянин и чиновник получали чистоганом, делец в конце концов тоже оказывался не в убытке, и по закону Ломоносова-Лавуазье убывало у тех, чье главное богатство состояло из пары натруженных рук да из заслуженной ненависти к остальным вышеперечисленным.
Но все-таки, буржуазии не хотелось платить за то, без чего можно было и было бы даже приятно обойтись. В романе О’Генри представитель одной банановой компании в одной банановой же республике объяснял: «чтобы убрать лишний реал с пошлины, дешевле всего оказалось убрать правительство – поймите, мы не занимаемся политикой, это только бизнес». В отнюдь не банановых монархиях, однако, долгое время «дешевле всего» было сотрудничать с монархом, пусть и не испытывая к нему никакого пиетета – ничего личного, только бизнес.
Примерно в этот же период, в XV-XVII вв, в качестве одного из следствий упомянутого технологического скачка происходит так называемая «огнестрельная революция». К ней привели, во-первых, появление самого «огнестрела», а во-вторых – снижение потребности в рабочих руках на селе в результате роста производительности, усугубившееся переводом части земель на производство сырья для развивающейся промышленности, когда «овцы ели людей», по меткому определению современников. Значительная часть появлявшихся во множестве люмпенов стала солдатами, обучить которых ружейным приемам, кормить и платить небольшое жалование (изначальный смысл слова «солдат» – тот, кто продает себя на службу) оказалось выгоднее и надежнее, чем полагаться только на небольшие отряды из йоменов и дворян. Эти посвящали большую часть жизни искусству владения луком и мечом и требовали за службу земли, привилегии и сверх того все равно еще и жалование, и в отличие от солдат ощущали свою сословную обособленность, т.е. выступали как самостоятельная #политическая сила.
Появилась массовая армия, а «патриархальная смычка» короны и низов, не исчезнув полностью, дополнилась отношениями прямого найма. Финансово король уже больше зависел от буржуазии, ставшей основной плательщицей подати, но зато низы, взамен утраченной роли экономического фундамента монархии, стали главным поставщиком живой силы в армию. В своих отношениях с другими сословиями они полагались на правосудие, которое так и называлось «королевским». В противостоянии с монархией буржуазия не могла, да и не пыталась заручиться поддержкой беднейшей части народа, которая, на первый взгляд парадоксально, выступала верноподданной союзницей #монархии.
В отличие от феодально-чиновничьей вертикали, классическая буржуазия сильна горизонтальными связями, представляющими баланс притяжения-партнерства и отталкивания-конкуренции. Т.е. отношения внутри этого класса действительно похожи по своей структуре на то, что эллины называли словом «демократия». Однако, «горизонтальное» партнерство было возможным только между представителями одного класса. Пролетариат не только не являлся партнером буржуазии, но и с самого начала было ясно, что он легко может стать ее могильщиком, по выражению классика – уже в XIV веке видим восстания чомпи и им подобные, явно пролетарские и анти-буржуазные по своему характеру. Буржуазия долгое время испытывала неуверенность в своей способности не дать себя закопать и предпочитала полагаться на охранительные возможности «вертикали», в целом придерживаясь – как минимум, до XVII столетия – «пакта о ненападении» с феодализмом.
Иногда все же мир между двумя состоятельными классами нарушался. Начиналось с магдебургского права и представительства в обмен на налоги, потом после третьей кружки хотелось порулить – однако в любом виде буржуазия ни на минуту не забывала своего положения между Сциллой феодализма и Харибдой пролетариата. А от Харибды, еще Гомер предупреждал, не отделаешься так сравнительно легко, как от Сциллы. Поэтому вплоть до конца XVIII в. состоялось только одно откровенно антимонархическое крупное выступление – Английская революция середины XVII в, которая, и то не сразу, покончила в Англии с абсолютизмом, но не с монархией. «80-летняя революция» в Нидерландах XVI-XVII в. все-таки не совсем в счет – по ощущениям современников, это в первую очередь было анти-испанское, национально-освободительное движение с густой религиозной окраской. Последнее, кстати, верно и в отношении Английской революции, начавшейся еще до конца Нидерландской. Только Французская 1789 г. была уже во многом свободна от признаков как межнационального, так и религиозного конфликта.
В остальном, монарх выступал гарантом социального мира, потребность в котором была, пожалуй, наибольшей именно у буржуа. Именно это вот феодал&буржуа партнершип и попыталось свить гнездо на трех ветках власти. Появляются конституционные монархии – парадоксальным, но привычным для них образом первыми в этом деле были англичане, до сих пор обходящиеся без писаной конституции; правда, Голландия и их опередила, в некотором роде, но все-таки штатгальтер – еще не вполне монарх, зато именно отсюда англичане получили в конце XVII в. свою конституционную династию. С тех пор островная монархия неплохо устроилась, чего нельзя, однако, сказать о монархиях континентальных.
Разделение властей для буржуазии было возможностью войти во власть, а для монарха – сохранить власть, и способ деления был вопросом первостепенной важности. Исполнительное дело с народом должна была иметь монархия – по мысли буржуазии, разумеется, которая в свою очередь, так и быть, брала на себя установление правил (желательно, для всех) и контроль над их соблюдением. Ну а монархия полагалась на «свой народ» – и, как показали всяческие Вандеи, небезосновательно.
Правда, с точки зрения монарха, его достоинству как раз более пристало издавать законы и спрашивать с подданных за все, повседневные же хлопоты исполнительной власти – не царское дело.
Человечество победившего капитализма
Когда в товарищах согласья нет, происходят буржуазные революции. Капиталистическая кукушка выбрасывает монархию из совместного гнезда, а поскольку свято место пусто не бывает и развитие идет по спирали, и тому подобное – на смену абсолютизму пришла реинкарнация магнатской олигархии, на этот раз в обличье финансового капитала. Переход власти в руки финансистов ознаменовался еще и безудержным разбуханием акционерного капитала в первой половине-середине XIX в., что означало беспрецедентную мутацию самого института собственности, охватившую большую часть материального производства.
Процесс, как всегда, был подготовлен всем предшествующим развитием, а начало его активной стадии ознаменовалось «промышленной революцией» во все той же Англии и созданием первого по-настоящему буржуазного «от рождения» государства – США. Его система власти была «написана с чистого листа», но лист выдрали из книги, начинающейся с Magna Carta, а президент воспринимался поначалу скорее как выборный монарх. Имея перед глазами свежие примеры слабостей такой монархии, да и монархии вообще – в лице Польши и Франции, раздираемых революциями и соседями – американцы, по сути, просто тщательно оформили уже апробированную к тому времени «систему сдержек и противовесов», что и стало, наряду с принципом сменяемости власти, основой устойчивой системы. Для XVIII века это был огромный шаг вперед.
С тех пор, впрочем, прошло более 200 лет. Много ли это для общественно-политической системы? Для лучшей ориентировки, еще раз повторим ключевые, эпохальные моменты, с округлением до столетия:
- После 1200 г. – начало «прорастания» капитализма в недрах феодальной формации;
- После 1500 г. – конец средневековья, капитализм охватил немалый сектор экономики и начал претендовать на участие в государственной власти;
- После 1800 г. – капитализм вытеснил на обочину другие общественно-экономические формы в «развитых» странах и занял господствующее положение, сложилась финансовая #олигархия, начался отрыв финансовой составляющей от реального сектора.
К этому уже можно, пожалуй, добавить «после 2000 г. – постиндустриальный мир». То есть миновала еще одна эпоха, конец которой небезызвестный Фукуяма с сикофантами приняли за конец истории, а идея разделения властей за это время успела забронзоветь и позеленеть. Ее апологетов не смущает соседство утверждений о единственности источника власти, т.е. народе, и необходимости эту власть делить – причем, дележкой народ как раз не очень-то и занимается. Структурирование управленческих функций в интересах всего общества и распределение полномочий во избежание концентрации власти в одних руках – что между ними общего, кроме «взять и поделить»? Однако, множество вроде бы серьезных «авторов» друг за другом валят и то, и другое в одну кучу, в то время как тезис «вся власть советам» критикуется за «непонимание основополагающего принципа разделения властей» и потому, что это-де путь к диктатуре.
Ну так и либеральная демократия со своими тремя веточками – путь к фашизму, если обосновывать подобный тезис историей Германии 1930-х. Любая система, любое государственное устройство может быть инфильтровано идеями, в корне отличными от тех, которые изначально легли в его основу. А ведь, пожалуй, единственный критерий соответствия формы и содержания – это долговечность той или иной формации. И Советский Союз просуществовал «только» 70 лет не потому, что был советским (если б не это, он кончил бы гораздо раньше и хуже – вот как Третий Рейх, например), а потому, что советскую форму чем дальше, тем больше наполняли чуждым ей содержанием. Класс чиновников и партийных функционеров, не распознанный вовремя как класс и не ликвидированный именно как класс, подобно вирусу, разрушил «генетический код» Советского государства. И даже при этом форма до последних дней действовала на содержание в лучшую сторону.
Кстати, уже вот-вот «пальма первенства» по продолжительности пребывания коммунистов у власти перейдет к Китаю. И он не обнаруживает признаков упадка. Все дело в том, что КПК, встав на путь ревизии социализма и марксизма, как называли это у нас во время оно, позволила изменениям проникнуть в экономическую модель, но не в политическую. Последняя же, кстати, по форме выглядит прямо идеальной народной демократией. И хотя форма эта целиком держится на «каркасе» компартии, сам этот каркас и в целом и во многих деталях соответствует форме – и потому, должно быть, она неплохо «сидит». Иначе говоря, в роли общества с некими демократическими институтами, сменяемостью, обратной связью, эффективными механизмами управления и выработки решений – в общем, почти меритократии – выступает сама КПК, тогда как не входящая в партию масса народа играет роль природного ресурса. И есть основания полагать, что такая система тем более может быть хороша для народа в роли самого себя – но, конечно, уже без партийных посредников.
А что же Запад?
Переход экономики в постиндустриальную стадию объективно привел к тому, что класс, именуемый «средним» и по своему общественному положению эквивалентный буржуазии времен ее молодости, теперь охватывает едва ли не большую часть современного западного общества. Эта-то часть и должна, по идее, связываться теми «горизонтальными» внутриклассовыми отношениями, именуемыми демократией, о которых уже говорилось выше. В силу численности и экономической значимости этого класса указанные отношения, действительно, многое определяют в облике всего общества – но за пределы класса все равно не распространяются. Верхи всего лишь вынуждены соблюдать приличия, называя это «приверженностью демократическим ценностям», и всемерно, уже и за рамками приличий, направлять повестку, добиваясь того, чтобы средний класс сам «держал себя в рамках». Люмпенизированным низам, теперь относительно немногочисленным, плевать на все, кроме текущих бытовых проблем. Потребительская модель возведена в культ, а непрерывный рост потребления выдается за доказательство преимуществ буржуазной демократии точно так же, как еще недавно вера в христианского бога считалась доказательством превосходства белого человека над другими расами.
Понятно, что в современном многомиллионном государстве никакая дееспособная власть не может существовать в форме прямой демократии. Идея представительства очевидна – но дальше у демократии западного образца сплошные странности. Почему в качестве представителей должны избираться те, кто вообще незнаком подавляющему большинству избирателей? Только на основании якобы приверженности неким общественно-значимым идеям, выраженной в виде членства в той или иной партии? Так иные политики меняют партии как перчатки и продолжают оставаться в парламенте. Допустим, каждый парламентарий на каждом голосовании будет поддерживать курс своей партии (ведь только это и придает хоть какой-то смысл принципу пропорционального представительства), но тогда зачем вообще нужно такое голосование? Достаточно было бы позицию каждой партии – то есть, попросту, консолидированное мнение партийного истеблишмента – «умножить» на ее поддержку избирателями и результаты для всех партий сложить вместе. Если же каждый депутат имеет полную свободу голосовать на свое усмотрение, не считаясь с «курсом партии», то пропорциональные выборы – мошенничество по определению. Такая демократия является имитационной не менее, чем ее «управляемые» и «суверенные» аналоги.
Далее, депутаты парламента могут, вообще говоря, произвольно (конечно, это коллективный «произвол», сговор большинства) принять и поменять любую норму закона, обязательную к исполнению всеми другими властями, имея при этом иммунитет от действий последних – значит, они представляют вышестоящую инстанцию? Но нас убеждают, что это не так, что законодательная власть стоит наравне с исполнительной и судебной. Короче, классическое двоемыслие по Оруэллу.
Законодательная инициатива, юридически выверенная формулировка и придание ей силы закона – это вообще-то три действа совершенно разной квалификации, два технических в разных областях и одно политическое (от слова «полития»). Для первого требуется всестороннее знакомство хотя бы одного человека с конкретной общественно-значимой практической проблемой, для второго – профессионализм юриста (одного тоже может быть достаточно), а вот для третьего – необходимо согласие большой группы легитимных представителей-депутатов, которые, не будучи профессионалами, все же должны осознавать важность вопроса и последствия решения. Ясно, что первый из этих деятелей почти по определению лоббист, второму важно себя показать, закрепляя собственное положение авторитетного правоведа и востребованного специалиста, а остальные, в идеале, представляют интересы всего народа – это и было бы действенным разделением полномочий, обеспечивающим баланс интересов и, главное, качественный результат. Однако типичный современный парламент, по сути, сам у себя принимает экзамены по заданиям, которые сам же и составил.
Дальше – больше. Иногда невозможно провести границу между законами, издаваемыми парламентом, и актами исполнительной власти. Суды добавляют свои пять копеек, создавая прецеденты, которые подчас закрепляют трактовку писаного закона, которая никому, кроме вынесшего вердикт судьи, до этого и в голову прийти не могла – и уже никакой «законодатель», словно ученик чародея, не в состоянии изменить происшедшего. Ну а разделение полномочий между главой государства и главой правительства подчас таково, что вполне извиняет даже образованных людей, путающих эти два понятия.
Либералы всех мастей яростно критикуют однопартийную систему как антидемократическую. Вместе с тем, их не смущает формирование правительства парламентским большинством, равно как и выборы президента парламентом (читай – решением боссов правящей коалиции или даже одной партии), когда система оказывается только в шаге от того, чтобы стать откровенно однопартийной. Еще одна очевидная несуразность партийных выборов заключается в следующем. Если выборы главы государства, по идее, воплощают концентрированную волю народа, ее суммарный вектор, а сам глава – символ (иногда вполне официально), то представительный орган должен быть более «человечен», действительно представляя и приводя в равновесие множество отдельных интересов. По сути же получается наоборот: президент – это живой человек, персона, гарант, известная и много обсуждаемая личность, тогда как «представительный орган» есть просто машина, в лучшем случае, а то так и вовсе паюсная икра всех сортов в одной банке, идущая на смазку машины исполнительной власти. Все вернулась на круги своя – депутаты, часто неуважаемые и даже ненавидимые народом, представляют просто свору агентов влияния, лоббистов узких и эгоистичных плутократических групп, а президент в глазах многих «простых» людей – тот же царь-батюшка, только он и не дает бесправному народу совсем пропасть от кровопийц-буржуев.
Наконец, полная независимость судебной власти, при несменяемости судей, автоматически приведет к коллапсу всей системы сдержек и противовесов, едва только судьи образуют замкнутую корпорацию без обратной связи. Такая корпорация окажется в состоянии заниматься судебным рэкетом, произвольно трактуя законы, беззастенчиво выводя из-под удара «своих» – и никто ничего не сможет с этим сделать, пока остается в рамках системы. Еще чаще «корпорация» занимается всем тем же самым в интересах исполнительной власти, играя роль ее дубины. И в том, и в другом случае это делается обычно с целью монетизации властного ресурса, точнее – той его монопольной области, которая возникает как прямое следствие разделения полномочий. Ну, а монополист, как известно, извлекает сверхприбыли. И если всех этих ужасов не происходит, то лишь в результате общественного контроля, большей частью даже не оформленного институционально.
Ветви без ствола – это генетическое уродство
Вот как раз в обществе, которое в областях культуры, технологии, вообще представлений о мире развито гораздо лучше, чем в том, чтобы… быть обществом – именно в нем формализованный институт общественного контроля над властью мог бы сыграть особенно важную и нужную роль. Четко выделенные (а не разделенные!) ветви власти должны расти из столь же четко оформленного ствола. И этим стволом должны являться Советы (конкретное название – не суть), причем только и исключительно беспартийные – т.е. такие, где партийная принадлежность депутатов сама по себе не запрещена, но и никак не влияет на процедурные вопросы. При этом партийности отводится именно та роль, с которой она справляется лучше, чем с участием в бюрократических игрищах – роль общественной организации, исключительно методом убеждения сплачивающей группы общества вокруг определенных идей и политических деятелей.
Именно Советы, и только они должны играть представительную роль, а представительная власть – быть не ветвью, а СТВОЛОМ, на котором все и держится и который сам непосредственно, не побоимся этой метафоры, укоренен во всенародной почве. Представителям народа необходимо собираться вместе, чтобы делать свою работу – но чтобы быть представителями, им надо как черт ладана чураться любого обособления или корпоративизма. Немного (совсем немного) утрируя: депутат – не профессия, а обязанность, парламент – не рабочее место, а, самое большее, трибуна. Именно такая основа общественно-политической системы наиболее соответствует обществу и, шире, человечеству как носителю коллективного разума – а не как совокупности хищников, вынужденных «сдерживать и уравновешивать» друг друга в деле истребления ресурсов. Разве не подтверждают это события последних лет и даже дней – все больше напряжения между странами, все больше тупого и вздорного политиканства? Люди, вы созданы быть разумными – будьте ими!