Давайте коснемся темы безобразного. Почему-то философы регулярно уделяли внимание прекрасному и возвышенному, а вот безобразное использовали лишь как вспомогательный термин. Но это самостоятельное явление, а не стеночка для мячиков-понятий. Увы, мыслителей попытавшихся увидеть не только "тьму, нужную для отделения света" в эстетике оказалось буквально - раз, два и обчелся.
В эстетику безобразное ввел Аристотель, дабы объяснить сатиру - дескать, она уродует, подчеркивает отталкивающее, но со смыслом. Однако и у него, и у практически всех его последователей мы находим одну и ту же тенденцию - оправдать безобразное как средство, сохраняя прекрасное как цель. Можно бесконечно описывать как искажение используется в искусстве, а красивое изображение чего-то некрасивого - красиво по сути. Вот только это неинтересно.
А существуют ли философы, настроенные против прекрасного или даже всей эстетики?
На первый взгляд это представляется нелогичным. Как показывает история философии большинство мыслителей были людьми интеллектуально развитыми и поэтому в той или иной форме ценили искусство. Уделяли эстетике внимание либо в жизни, либо и в жизни, и в теории. Каждый из них находил своё изысканное удовольствие в области прекрасного (так Гегель любил итальянскую оперу, Шопенгауэр созерцал античные статуи, а Кьеркегор находил приятным не только королевский театр, но и постановки попроще), а многие и сами был творцами (Ницше писал стихи, Адорно писал музыку в духе Албана Берга и Арнольда Шёнберга). Лишь изредка попадались мыслители, совершенно безразличные к эстетике – они о ней просто не писали. Например, кажется Шефтсберри скажет о своем учителе Джоне Локке, что очень прискорбно, что такой умный человек в своем эстетическом развитии недалеко ушел от троглодита. Однако безразличие не порождает мнений и концепций. И вряд ли рациональный склад ума привел бы к тому, что философ начал бы яростно критиковать нечто только потому, что это нравится другим.
Даже категория безобразного большинством философов, касавшихся ее, обычно так или иначе облагораживалась или оттенялась полезными функциями, которые она выполняет. Так, например, античные авторы (Аристотель) быстро съезжают с безобразного в комическом на блага, приносимые социальной сатирой. Те же христианские теологи сферу безобразного сузили до человеческого греха (к примеру, Августин любую грязь и гадость считает благом, ибо она тоже творение Бога).
Как бы то ни было, в философии всё-таки можно найти двух авторов, которые не только уделили внимание безобразному, но и поставили его выше всякого прекрасного. И в целом неудивительно, что оба они – в какой-то степени гегельянцы (но об этом как-нибудь в другой раз).
Первый – прямой ученик Гегеля, Карл Розенкранц, написавший обстоятельный труд по эстетике безобразного. По словам Маркса именно о нём Гегель перед смертью скажет, что только он понял его систему; и вероятно в том числе по этой причине почти все гегельянцы ополчатся на него с критикой за отступления от духа Системы. Розенкранц возможно не планировал противопоставить прекрасное и безобразное, а напротив, стремился их примирить. Однако в итоге у него получилось, что безобразное как категория намного шире и сложнее (а значит, более важная), чем прекрасное. Тем самым он-таки сделал то же самое, что и учитель – сумел предсказать будущее развитие искусства. Гегель в лекциях 1817-29 гг. предсказал увеличение роли романа в европейском искусстве, Розенкранц же прыгнул дальше и по сути ухватил тенденции искусства конца 19 и всего 20 века с их интересом к ужасному, безобразному, диссоциативному.
Но более интересен второй читатель Гегеля (вознамерившийся радикализовать Гегеля) – Жорж Батай. В ранний период его творчества, когда он общается с сюрреалистами и изобретает свою гетерологию (1927-39 гг.), Батай буквально заворожен объектами, разрушающими всякую эстетическую целостность. В логике эксцесса Батай объявляет себя врагом «искусства» – всего того, что служит иллюзорным идеалам красоты (за которыми люди прячутся от тревоги). Он пишет эссе и порнолатрическую прозу, в которых в качестве заглавных тем или важных элементов фигурируют: большой палец ноги, кровавое солнце и солнечный анус, слепые и пинеальные глаза, рты, слёзы и испражнения, пьянство, эксцессивная сексуальность, родинки и бесформенные проявления материи, пытки и жертвоприношения, ночь и безумие.
Как замечает исследователь Мукерджи, Батай при этом не столько эстетический реакционер, сколько мистик, ищущий экстатическое по ту сторону художественных конвенций. Или другими словами он жаждет «бешенной эстетики», которая оскверняет и разрушает, а не дает утешение. Красота невротична и поэтому должна быть превзойдена – таков его вывод. Стоит отметить, что возможно именно этот разрушительный потенциал его гетерологии и стал важным импульсом для зарождения французского постструктурализма.
