Роман. Продолжение
В наше время, да и во все времена, наверное, связи решают все. Или, почти все. У Анатолия Семеновича Комара связей хватало. Правда, в несколько иной сфере. Но уже через час директор завода железобетонных конструкций разговаривал с депутатом Законодательного собрания города, который возглавлял комиссию по правопорядку и законности. Депутату его представил начальник одной из колоний, в которой строили новый корпус для заключенных, а плиты, сваи, перемычки и лестничные марши им поставлял завод ЖБИ, которым руководил Комар.
Депутат внимательно выслушал директора завода, не задавая лишних вопросов, все понял, и тут же перезвонил начальнику главка. А уже через час генерал-майор Радченко принял его у себя в кабинете.
- Дочка, ты тут посиди, - тормознул Комар Ладу, которая хотела следом за ним нырнуть в кабинет начальника управления федеральной службы исполнения наказаний, и она, как прилежная девочка, присела на край парадного дивана с деревянной резьбой по спинке в приемной генерала.
- Кофе будете? – приветливо спросила ее симпатичная секретарша элегантного возраста.
Лада в ответ отрицательно помотала головой, и погладила резной подлокотник дивана:
- Как красиво!
- Да, это, знаете ли, наши подопечные такую мебель делают! – с гордостью сказала помощница генерала. – Делают и попроще, а это вот – по спецзаказу.
Разговор у дяди Толи и генерала Радченко был короткий. Лада не успела толком рассмотреть резьбу на мебельном гарнитуре, как дверь в кабинете начальника главка распахнулась, и он собственной персоной появился на пороге. В отличие от дяди Толи, который ростом и объемом походил на телефонную будку, генерал был под стать своей элегантной помощнице – стройный, среднего роста, в аккуратных очках в золотой оправе. Он приветливо поздоровался с Ладой, и попросил секретаршу немедленно вызвать ему Чиркова. «Это начальник «Крестов», - тихонько шепнул Ладе Комар.
- Чай? Кофе? – спросил генерал, и пригласил всех к круглому низкому столику на резной ноге в окружении нарядных кресел с обивкой из синего бархата, на гнутых тонких ножках.
Лада от волнения с трудом осилила половину чашки, а дядя Толя, который никогда не страдал отсутствием аппетита, с удовольствием пил чай с печеньем.
Полковник Чирков моментально понял, о чем речь, пробежал глазами письмо, которое отдала ему Лада. Она попыталась объяснять, что писал письмо сын, но почерк явно не его, а это значит…
Чирков остановил ее жестом:
- Я все понял. Это обычный прием. Не переживайте. Сегодня же вашего сына мы переведем в другую камеру. Можете завтра придти на свидание, и он вам сам скажет, что все нормально.
- Ой, а как мне оформить свидание? – встрепенулась Лада.
- Запишите мой телефон, подъезжайте ровно в полдень, звоните, я дам разрешение, - четко отрапортовал Чирков.
- Ой, а можно мы вдвоем? – снова спросила Лада. – Дядя Толя, он сыну моему … дедушка.
- Можно. Только паспорта не забудьте. Я жду вас.
Когда решается какой-то вопрос, груз падает с плеч, как после похода в хорошую баню. Еще вчера Лада металась, как загнанная в угол кошка. Так же метались мысли у нее в голове. Было страшно. Не за себя! За Димку, который, судя по этому письму, написанному каллиграфическим почерком, тоже был загнан в угол в тесной камере следственного изолятора «Кресты». И если бы не всемогущий дядя Толя Комар, для которого Лада почти, как дочка, то она и сейчас тряслась бы и металась.
Вечером она вздохнула спокойно: «Наверное, Димку уже перевели в другую камеру…», но уснуть все равно до утра не могла. Какой тут сон, когда мысли только об одном: как там ее непутевый ребенок?...
* * *
Димка получил по полной программе.
Лишение свободы – штука страшная. Теоретически все знают, что это такое. А вот, что чувствует человек, лишенный свободы, очень сложно понять тем, кто этого не пережил. Вот еще пять минут назад ты шел по своим делам, был весел, или печален, или задумчив – находился в своем мире. И вдруг все это обрывается в одно мгновение. И в замкнутом пространстве камеры, в одиночестве ли, или в обществе незнакомых тебе людей, у тебя начинается иной отсчет времени. Время становится безразмерным. Его очень много, и убить его сложно. В КПЗ ни книжек, ни газет, ни радио с телевизором. А случайные собеседники, которые могут оказаться рядом, не всегда в радость, так как нередко они там находятся вовсе не случайно, а как раз наоборот – специально. Чтобы разговорить тебя, узнать подробности твоей истории, а потом выложить все это кому надо.
У Димки случай был особый. Он с его глупой ситуацией был никому не интересен. Как говорится, сам дурак, коль так глупо попал в неволю.
И сидел он в КПЗ в гордом одиночестве, вернее, лежал на деревянном помосте, застелив его тонким байковым одеялом, которое по совету дежурного по отделению милиции принесла его мать.
Если не спал, то думал. Только об одном: с какого перепугу его вдруг объявили в федеральный розыск? Милиционер, с которым Димка пообщался по этому поводу, ничего толкового ему не сказал: розыск и розыск. Вот он и ломал голову, и не мог ничего понять, так как, уж кто-кто, а он то знал, что ни в чем не замешан.
Ему и в голову не могло придти, что все это из-за Анны Владимировны Беловой – безалаберной почтальонки, которая не донесла до него повестку в суд.
Так в невеселых думках он провел три дня, отоспался на три года вперед, и в полном недоумении был этапирован в «Кресты».
Первых дней в «Крестах» он почти не запомнил: казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим, а он как будто смотрел кино, и все ждал, что вот сейчас убьют всех плохих, и побегут по экрану титры, и зажжется свет. И можно будет погонять мысли по поводу фильма, что в нем было реальным, а что хитромудрый режиссер от балды придумал.
В камере, куда Димка попал, народ был пестрый: какой-то работяга, якобы, убивший кого-то по великой пьянке, пара бомжей, чудненький Вася, место которому было в дурдоме, а не в тюрьме, угрюмый Гера, с кулаками, размером с пудовые гири, которыми он не пользовался, так как был не от мира сего, тощий пацан – ровесник Димки, с которым он мог общаться на равных. Остальные – тени незаметные серые. И три качка – три упитанных сидельца, которых, как потом Димка узнал, за глаза звали «маргаринами». Почему? А кто его знает - почему?! Маргарин и маргарин! Они заправляли всем в «хате», и все, кроме угрюмого Геры, им подчинялись. Гера был вообще вне всей этой политики. То ли за кулаки, размерами с гири, то ли еще за какие заслуги. А может и за все в комплексе.
В первый же день по «заезду» Димка держал ответ перед «маргаринами» и остальными сидельцами. Надо было отчитаться по полной программе, за что «на «Кресты» заехал. А если б он знал – за что?! Он так честно и сказал:
- Не знаю.
И тут же получил за «незнание» от души по почкам. Боль скрутила его, он понял, что никто с ним не шутит, и убедительно, насколько мог, рассказал, что схватили на улице, что находился в федеральном розыске, и что, вероятнее всего, это как-то связано с тем, что полгода назад угнал машину, разбил ее и ждал суда.
Видимо, «маргарины» справились о нем, где надо, информация подтвердилась, и от него отстали. Он был счастлив, когда о нем забывали, но иногда «маргарины» для развлечения принимались его воспитывать. После таких показательных выступлений Димка клялся в душе, что если он выйдет из «Крестов» живым, то больше никогда в жизни не совершит ничего, что может завести в «казенный дом».
Он думал о матери, которая, наверное, сходит с ума и не спит ночами. Скорее всего, она ничего не рассказала бабушке с дедом. И правильно сделала. Старые они, могут и не пережить этого.
Он сидел под самым потолком камеры на нарах, и с тоской смотрел сквозь толстую решетку на волю. А она была так близка, и так недосягаема! Там светило солнышко, которое не попадало в камеру, и катила крутую волну Нева. Волна разбивалась о борт маленького прогулочного катера, на котором гуляли по случаю ясного летнего дня и воскресенья беззаботные туристы, и до чуткого Димкиного уха долетал их счастливый смех. А от ветерка трепетал, как флажок, привязанный к решетке узкий длинный лоскуток красного цвета – опознавательный знак для тех, кто с набережной ищет их камеру. Он, этот лоскуток, трепетал и рвался, но узелок был крепкий, поэтому улететь лоскуток не мог, как привязанный за лапку голубь. Он тоже был не свободен.
- Долинин! – услышал Димка свою фамилию, и чуть не упал сверху.
- А?!
- «А!» Бэ! Передачу принимай, давай! – гаркнул в окошко «кормушки» вертухай.
Димка сполз с самой верхней шконки и принял по описи продукты, которые передала ему мать: пакеты-запарики с вермишелью, колбасу, зелень, овощи – огурцы с помидорами, яблоки, бульонные кубики, сухое молоко, чай, сигареты россыпью, конфеты, шоколад, кофе, сухари, пряники, и большой пакет с кусками домашнего пирога. Даже затянутый крепким узлом, этот пакет имел особенный запах. Ну, то, что пирог с малиной, это было видно. И малиновый запах поплыл по камере, смешиваясь с менее приятными запахами.
Дело не в малине.
Вместе с этим пакетом Димке передали запах родного дома – особенный, узнаваемый только им одним. Он легко представил мать, которая ловко лепила из теста большой пирог, выкладывала на нем малиновую начинку, заворачивала края, и скрепляла всю эту конструкцию узкими полосками теста.
Пирог был фирменный, мамин. Она пекла такие на все праздники. И вкус этого пирога знали все родственники, друзья, и даже соседи.
От воспоминаний у Димки защемило внутри, и защипало в носу, и он почувствовал, что еще мгновение, и он расплачется, и опозорится по полной программе перед сокамерниками.
Он прикрыл глаза, и за мгновение унесся далеко от этой вонючей камеры, и от своего дурацкого настоящего, в прошлое, туда, где жив был Глеб, и мама была такой счастливой и молодой, и он, как домашний котенок, был всеми обласкан, обогрет и накормлен.
Димка сглотнул слюну. За последние две недели он ел нормально в КПЗ, куда мать приносила ему домашнюю еду. В «Крестах» он похудел за две недели килограммов на десять, так как совсем не мог есть то, что дают заключенным. Баланда, приготовленная то ли из рыбьих отходов, то ли из мелкой салаки, которую даже коты не едят, брезгуют. Она воняла так, что Димка готов был сдохнуть с голода, чем хлебать эту серую жижу. Имя ей было «братская могила», из-за плавающих в воде голых рыбьих хребтов.
Хлеб в тюрьме тоже был странный. Про хлеб рассказывали, что его выпекают где-то по спецзаказу. Что это был за «спецзаказ» - страшно было подумать. Хлеб был не съедобным. Съедобной у него была лишь немного пропеченная корочка, но ее было так мало! А мякиш, похожий на пластилин, можно было слепить в ком и запустить им в стену, и он просто приклеивался к шершавой поверхности.
А вот лепить из такого «пластилина» было одно удовольствие. Тонкие Димкины пальцы ловко прорабатывали даже самые мелкие детали, и скоро он научился лепить симпатичные сувениры, которые разлетались, как горячие пирожки.
Этот его талант оценили сокамерники, и «маргарины» старались забывать о нем, хотя им надо было держать марку и отрабатывать на ком-то свои приемчики, чтобы остальные боялись.
Попробовать маминого пирога Димка не успел. Вернее, ему сразу дали понять, что пир-горой не для него. От передачи ему достались лишь жалкие ошметки, и есть ему сразу расхотелось.
Он забрался на свою шконку под потолок, устроился поудобнее, подтянув колени к подбородку, нашел щелочку в зарешеченном окне, сквозь которую было видно город, солнечные блики на Неве и голубое небо, и перенесся мысленно туда, отгородившись от всех.
Наверное, это как-то оскорбило «маргаринов», и они, посовещавшись немного, приказали Димке слезать вниз.
- Дело есть, - важно сказал главный из них бритый наголо Валера.
Димка тяжело вернулся из своего виртуального путешествия по воле, сполз вниз, не смея ослушаться – почки все-таки было жалко!
- Давай, сынок, мамке письмо писать! – нагло ковыряя спичкой в зубах, сказал Валера, и подтолкнул Димку к столу. Ему придвинули чистый лист бумаги, дали ручку.
Димка сразу сообразил, что от всего этого надо ждать какого-то подвоха, а от него и скрывать не стали, что это будет письмо «с секретом».
- Ты, сынок, пиши сначала про жизнь в неволе, мамку успокой, чтоб не переживала. Ну, там, про здоровье свое расскажи, да про то, что все будет хорошо. Ну, а дальше мы тебе подскажем, что писать.
Димка сидел, уставившись в одну точку. Он уже понял, что у его матери таким способом будут что-то вымогать – слышал про такие уловки. Наверное, деньги. И надо как-то дать ей понять, чтоб она не попала на такую уловку.
- Что задумался, детина? – один из «маргаринов» дал ему больно тычка под ребра. – Давай, пиши! «Маменька, добрый день, але вечер!»
Компания дружно заржала над шуткой, а Димка понял, как надо писать, чтобы мать все поняла, как надо.
Он вывел первую строчку аккуратно, тщательно выстраивая букву к букве, а, не заваливая слова то на один, то на другой бок. Писать чужим почерком было очень неудобно, буквы так и норовили попадать, но Димка неторопливо выписывал их, как когда-то в прописи для первоклассников.
Когда он написал письмо наполовину, над ним навис «маргарин» Колян-Арбуз, и начал ему диктовать текст. Из легенды следовало, что Димка потянулся в тесной камере за чаем, и случайно зацепил шнур от телевизора. В результате – телевизор вдребезги, а Димка – в должники.
- Сколько ж нам с его мамки-то попросить? – призадумался «маргарин» Миша-Кнут, и махнул рукой:
- Ладно, мамка там не так богата, без папки живет, пусть засылает для начала пять сотен «бакинских», а дальше будем посмотреть.
Потом Димка таким же каллиграфическим почерком подписал конверт, который ему выдали с условием «Вернешь три!», и на этом урок правописания закончился.
Димка забрался под потолок, снова попытался найти удобную для глаза щелочку, но найти не мог. Настроение испортилось, и он уставился в корявую грязную стену камеры, думая о том, что будет, когда мать получит это письмо. И как его вообще отправят на волю? Внутри тюрьмы по ночам исправно работала почта. Письмо-«маляву» можно было отправить в любую камеру, если в нее была проложена «дорога», по которой гоняли «коней», перевозя почту. У Димки в первый же день отняли свитер, который распустили на нити. Из них и делали «дороги», ловко перекидывая концы нитей от камеры к камере. Для этой процедуры изготавливали из газетных трубок «ружье», которое «стреляло» специальными пульками. Главное, дунуть было посильнее в ружье! Говорят, были такие умельцы, которые «стреляли» на десятки метров. Пуля с наконечником из хлебного мякиша, похожего на пластилин, достигала цели, принося за собой кончик «дороги», которым выстреливали в обратном направлении, и между двумя камерами устанавливалась связь: тянешь за одну нитку – «конь» едет к соседям, где его принимают, а потом отправляют в обратный путь.
Димкино письмо, конечно, не тюремным «конем» было отправлено, а «ногами» - через контролера, который переслал его адресату в обход цензуры.
- Ну, теперь недельку подождем, и позвоним твоей мамке! – сообщил Димке бритый Валера, и радостно оскалился. – Мамка же не захочет, чтоб тебя тут за разбитый телевизор по почкам били, или вообще на кусочки резали за какую-то железяку. Зашлет мамка денежку, мы тебе телевизор-то и простим, правда, братва?!
«Маргарины» радостно заржали над шуткой, а Димка подумал, что жить ему осталось ровно неделю. Во-первых, у матери денег нет, во-вторых, он своим письмом дал ей понять, что никакого телевизора он не разбивал. Значит, по почкам он, судя по всему, получит хорошо.
А через неделю открылась дверь камеры, и вертухай гаркнул:
- Долинин! С вещами на выход!
Вещей у Димки было не так много. Одежду и одеяло у него отняли в первый же день, и «рыльно-мыльные» принадлежности тоже. Тощий полиэтиленовый мешок с зубной щеткой, которая никому не приглянулась, долго не пришлось собирать, поэтому он через полминуты был готов. В голове была только одна мысль: «Куда меня?». Ему хотелось думать, что домой, и он очень надеялся на это, но его провели по галереям в другую камеру, и за его спиной снова захлопнулась дверь.
* * *
Продолжение следует