Когда только приехал, подрабатывал то тут, то там, язык учил, на права сдавал водительские. А лучше всего что-то учится, когда работаешь охранником. Поставили меня в паре охранять территорию заброшенного завода. Ничегошеньки там уже не было, а от детей, бомжей и всякой шпаны пустые цеха с торчащими из земли арматурами, осколками стекол и пышными кусками стекловаты, разбросанными по заброшенным цехам, охранять приходилось. Всякое там происходило. У двух фотографов взяли приличную сумму за возможность фотографировать голых девок на фоне ржавых стен, семья цыган одарила бижутерией за неделю тихого ночлега в помещениях бывшего бюро, парни, тренирующиеся с распылителями на широких стенах складов, изрисовав каждый квадратный метр, наградили нас целой музыкальной библиотекой, тогда еще на дисках, а когда позволили одной команде потренироваться в пейнтболе, те дали вдоволь наиграться и нам. Но я не об этом вспомнил.
Территория стояла в совершенно заброшенном состоянии уже лет пять и поросла всякой травой. В один день у нас с напарником как на зло кончился весь запас провизии. Осталось только по йогурту. Ближайший магазин в трех километрах. Коллега мой -студент, совмещающий подготовку к экзаменам на факультете ботаники с нетрудоемкой работой - говорит, что если так дело и дальше пойдет, он начнет траву есть. Мысль я подхватил на ура и на глазах изумленного бюргера начал собирать щавель – большие сочные листья, на большую тарелку. Он с недоверием, потом с сарказмом, а после с неподдельным ужасом наблюдал, как я промываю и нарезаю какую-то дорожную траву, вымешиваю ее в йогурте и с наслаждением насыщаюсь ей. Физиологической реакции в нем этого не вызвало, но мне пришлось на следующий день принести весьма толстую библиотечную книгу с акварельными иллюстрациями, в которой подтверждалась авторитетным автором возможность потребления в пищу щавеля.
«И вот ведь, третий семестр ботанику изучал», - думал я и начинал рассказывать ему, как у нас за грибами ходили, выезжая в леса до селе невиданные, оставляли машину и шли безо всякой карты, компаса или телефона, и всякий раз после трех, а то и пяти часов выходили к машине, иной раз, правда, выбираясь на дорогу в километре-другом от нее. И детей посылали на даче за черникой. Тоже на пару часов уходили безо всяких приборов и всякий раз находили дорогу домой. Он меня спрашивает недоверчиво, не травились ли грибами. Удивляюсь я такому вопросу - мыть надо, конечно. Оказывается, вопрос затрагивал способность отличить поганку от съедобного гриба. Это не шутка, некоторые немцы действительно ходят в лес с книгами. Вспоминаю, как папа давным-давно повел меня в лес и показал, как выглядит сыроежка, лисички и опята, как найти семью белых, где растут подберезовики, как не пропустить маслят, куда прячутся горькушки, и какое месте любят волнушки, какие грибы срезают, какие выкорчевывают, какие сразу нужно почистить, а какие нетронутыми донести домой, как проверять, не червивый ли, как аккуратно очищать ото мха и иголок, не повредив шапку.
Я уже не помню, как звали того студента, но видно, мой рассказ, скорее всего полный теплейших ностальгических воспоминаний, как-то передал недосягаемую, невообразимую атмосферу видимой простоты жизни в далекой стране.
Он поделился тем, что как-будто и сам побывал в тех лесах, услышал тихий терпкий запах, принюхавшись к шапкам груздей, обжегся о масляной радиатор, когда развешивал грибы на сушку, погладил липкую от смолы вспоротую рогами оленя кору корабельной сосны, прислушался к ворчливому говору лешего, бегущего по верхушкам елей, пропустил недавно отобедавшую гадюку, неторопливо плетущуюся меж частых замшелых кочек, усеянных молодой брусникой, набрал полной грудью прохладный ветерок, принесший откуда-то песню сочных лесных трав, спугнув зайцев, смыл прохладной водой из мелкого ручья всю хвойную пыльцу с лица, набрел на темно-рыжий скелет старого танка, от которого теперь до локатора, где всегда гнездятся подосиновики, совсем близко, нырнул в глуховатое темное княжество елей-великанов, шпилей которых никто никогда не видывал, исполинов, прогнавших все травы и мхи вокруг своих корней, снял резиновые ботинки с шерстяными носками и немного походил по дышащему ковру иголок под этими вековыми хранителями, выходя из их царства чуть не исцарапал себе все руки об их озорные лапы, но пробравшись через полосу молодняка, неожиданно вынырнул в прорубе светлой обители лесных бабочек, кружащих вальс над яркой поляной терпких цветов на высоких стеблях, чуть не споткнувшись, когда голова закружилась от созерцания неторопливого табуна облаков, заглядывающих из-за веток вековых сосен в колодец поляны, вновь нырнул в полумрак леса, даже не заметив, как всего через пару десятков шагов он обернулся непроходимым буреломом, ужаснулся свежей впадине, оставленной выкорчеванным бурей корнем еще зеленеющего дерева, перепрыгнул через пару некогда глубоких траншей, чуть не пропустив горькушки, пробежался по звериной тропинке, ныряющей в канавы и петляющей между осин, вскарабкался по поросшей малиной насыпи на заброшенную лесную дорогу, уже много лет не видавшую машин, чтобы оглядевшись по сторонам на необычную аллею, снова окунуться в кусты малины, наевшись ягод, то и дело с опаской посматривая на следы косолапого, уже совсем неторопливо отправился на поиски места для привала и, найдя сухую поляну с поваленной сосной между кряхтящих рыжих столбов хвойной братии, дал покой ногам, открыв свертки с бутербродами и сочным помидором, кажущимся в эти минуты самым желанным, самым что ни на есть любимым фруктом, посидев молча, словно дивные гимны пытаясь запомнить мирный шорох листвы где-то вокруг и глухой и в то же время звонкий стук дятла, и едва уловимый шелест ветра, скользящего меж деревьев, посмотрел на часы и на солнце, определился с направлением и, собравшись, отправился к дому. Как можно передать то, что приносит с собой человек из леса, пробыв в нем целый день? Никакими словами полностью не описать это состояние наполненности и в тоже время облегчения, открытости и в то же время легкий уход в себя, ощущение настоящей сильной усталости и столь же настоящего ощущения отдыха.
Сейчас в памяти осталось совсем немного от этих впечатлений, а тогда, кажется, они еще были настолько сильны, что хоть и должны мы были с напарником оставлять пост наш в шесть вечера, взглянув на часы, обнаружили все одиннадцать ночи. Сумерки пропустили, не заметили, как по пять чашек чая выпили, как лампы зажгли, как кот какой-то у ног примостился.