Прадед мой, Егор, работал в уголовном розыске города Ашхабада. Как говорила его жена, моя прабабушка Шурочка: „У Егорушки в одном сапоге - наган, а в другом – водка“. У них было двое детей - старшая дочь Клавдия и мой дед Николай. Во время землетрясения в 1948 году погибла Клавочка. Она пришла домой поздно и чтобы не тревожить семью, легла на тапчане в саду. Все успели выбежать из дома, а Клавдию засыпало беседкой. Ей было восемнадцать лет.
В Ашхабаде началось мародерство. Голодные и озверевшие люди расхищали хлебобулочные магазины и мясокомбинат. Егор, похоронив Клавочку, охранял эшелоны с хлебом, что приходили в Ашхабад из других советских республик. „Хлебные охранники“, как их называли в то время в Ашхабаде, стреляли боевыми патронами. Убитых не было, но много кого ранило. Семья Фурсовых жила в полуразрушенном доме на Хитровке. „Хлебным охранникам“ выдавали двойную порцию хлеба и спирт. Егор приходил в полуразрушенный дом, отдавал хлеб Шурочке и деду моему Николаю, а сам пил спирт. Его никто ни о чем не спрашивал. Все знали, что он – человек подневольный, завтра утром он опять пойдет на работу и если ему скажут стрелять, он будет стрелять.
Семья моей бабочки, Лазутины, после землетрясения все остались живы. Прабабушка Зоя, ее старшая дочь Вера, бабочка моя, и младший сын Георгий жили на улице. Гера с мародерами воровал мясо из мясокомбината и кормил весь двор.
Они не встретились. Дед Егор и дядя Гера. Но, если бы они встретились, дед Егор, наверное бы, стрелял.
Прадеда Егора я помню плохо. Прабабушку Шурочку помню хорошо. Она пережила Егора на много лет. Егор, как все говорили был „человеком строгих правил и никому спуска не давал“. А дед мой Николай был обыкновенной шпаной и любил шататься по парку с такими же оболтусами, как и он. Хитровской шпане нравилось садиться на скамейки в парке и глазеть на гуляющую публику. В парке всегда вечерами было весело - танцплощадка, кино летнее, мороженое, газировка, лимонад, викторины разные и конкурсы. Скамейки, по рассказам деда Николая, ничем к асфальту прибиты не были, а просто стояли для решивших отдохнуть гуляющих.
Так вот, дед Николай садился с одной стороны скамейки, а друг его – с другой. Сидят так, значит, пока гуляющая парочка не решит тоже присесть. Парочка садится, увлеченные друг другом и разгоряченные танцами на площадке, не замечая двух оболтусов по краям скамейки. Сидят, в общем. И тут, ни с того ни с сего, по определенному между обормотами сигналу, дед Николай и дружок его переворачивают скамейку. Парочка падает в кусты, девчонка в летящей юбке ногами вверх, писк, визг, свисток милиционера, составление жалобы и привод в отделение милиции. А там прадед Егор поджидает с милиционерским ремнем. „Это Колька, паразит!“ Дед Николай очень отца своего Егора уважал, порол его ремнем-то Егор, но все равно чего-нибудь да „отчибучит“, как говорила Шурочка. Лупил Кольку, деда моего, Егор прямо в отделении милиции и дружка его лупил. Дед мой Николай говорил, что правильно, дескать, „уму разуму учил“.
А еще, по рассказам деда Николая, Егор после дежурства любил за ужином водки чуток выпить. Баба Шура всегда его после дежурства ждала с ужином. Поздно приходил Егор. „Поешь, Егорушка? И водочки?“ Водку Егор прятал в сапоге милиционерском, все об этом знали. Однажды, друзья деда Коли к ним в гости пришли. То да се, парни поели, а выпить нету. Ну, дед Николай и говорит: „Постойте-ка, в сапоге у отца водка есть”. Сколько могли выпили. Дед Николай взял и долил в бутылку воду из-под крана, да и в сапог ее засунул. Поздно вечером дед Егор приходит. Николай не спит за ширмой, может, думает, не захочет водки-то выпить, отец-то. Ан, нет! „Шурочка, водочки из сапога достань!“, - говорит отец. Выпил Егор и как заорет: „Это Колька! Скидывай штаны, паразит!“, доставая ремень. А деда Николая уже и след простыл, прямо в трусах и босиком наутек, аж пятки засверкали. Переждет за виноградниками, а потом в дверь тихонько стучится. „Уснул?“ – „Уснул. Заходи, паразит!“ - Шурочка дверь открывает. Ну, а утром дед Егор остывал, только ругался.
Хоронили деда Егора с тремя красными бархатными подушечками. На них плотно пришили его ордена и медали. Шурочка не хотела отдавать, но родня деда Егора настояла. Баба Шурочка была евангелисткой и друзья деда Егора всегда над этим подшучивали. Говорили: “Как же так, Егорушка, у коммуниста евангелистка?”, а дед Егор отвечал: ”Шурочку не троньте! Она за всех нас грехи замаливает“.
Дед мой, Николай, пацаненком еще во время войны наколол на груди слева портрет Сталина и был атеистом. Но, моя бабочка ходила в церковь и когда дед Николай умирал, он спросил у бабочки будет ли она заказывать сороковину у батюшки и бабочка ответила, что закажет.
В моем роду мужчины верили в разное. У каждого из них была своя вера или не-вера. Но, женщины всегда были верующими. За себя и за мужиков своих молились. Как дед Егор сказал, ”замаливали”.
Цикл „Ашхабад forever”.
Болгария, Бургас.