Я разглядываю старое черно-белое фото: на ней изображена девочка лет девяти. «Это моя Леночка», - ласково приговаривает, гладя фотографию, моя бабушка. Леночку я никогда не видела – лишь какие-то смутные воспоминания и разговоры о родне, которая живет «за окраиной», то есть на Украине. Два наших крестьянских рода связала Великая Отечественная война. Бабушкиного брата, дядю Ваню, угнали на глазах у испуганных братьев и сестер немцы. В самое жерло войны – детский концентрационный лагерь.
Там он пробыл около четырех, самых страшных по его словам, лет. Но там же он встретил любовь всей его жизни, тетю Шурочку. В лагере они делились друг с другом последним: будь то горсть замерзших ягод, мерзлая картошка или кусок зачерствевшего хлеба. День за днем они своим ждали освобождения и … молились.
У деда не было «готовой веры» - его поколение как раз учили верить, что Бога нет. Но Шурочка была из семьи, где вера жила. Только была это вера «не нашей», а протестантской. Но детям в те ужасные дни не приходилось выбирать ни церковь, ни священника, не спорить о различии обрядов. Они просто упрямо твердили слова молитвы, которая день за днем приближала их дню освобождения…. Но даже этот день дед мог не пережить: его на последнем дыхании вынес из лагеря прямо на руках солдат Красной Армии.
После освобождения дед вернулся домой, если можно называть домом пепелище. Вернулся просить благословения на свадьбу и той же дорогой уйти на Украину к своей невесте. Религиозное чувство у него после этого пропало, но он никогда не позволял с пренебрежением говорить о любой вере. Столько лет прошло с тех пор: Леночка, его внучка, выросла и стала, ни много, ни мало, регентом протестантского хора, я начала работать в православной журналистике. И ни я, ни она никогда не скажем о чужой вере плохо или с пренебрежением. Просто потому, что у нас одно прошлое.