"Человек привыкает ко всему”
Как часто мы слышим эту фразу! Однако, помимо жесткого прямого смысла, в ней есть еще один, более глубокий: человек привыкает к тому, к чему привыкать вообще не нужно и даже губительно. Причем привыкает быстро, легко. А потом — остается только страдать.
Тюрьма — очень странное место. Вернее, сама система исполнения наказаний. В колониях и следственных изоляторах двух соседних областей могут твориться противоположные вещи. Там — красное, а здесь — черное (если я не упоминал, то под красным подразумевается власть администрации, а под черным — заключенных). Иногда "цвета" того или иного места меняются каждый месяц, и происходит это ярко и болезненно для всех участников процесса, примерно как осознание того, что болен сифилисом.
Я хочу рассказать о том, как от горячей воды, средств связи и сносной пищи мы перешли к частым побоям, голодовкам и не менее частому отсутствию воды.
"Положение" в том или ином исправительном учреждении зависит от многих факторов и чаще всего строится годами. Знающему преступнику несложно определить это сразу по прибытии в, например, СИЗО: как сотрудники разговаривают, как проводят обыски и так далее. У нас в изоляторе все было неплохо: несмотря на то что кормили не очень по сравнению с другими тюрьмами, в передачах принимали домашнюю еду. Была горячая и холодная вода, обыски проводили спустя рукава, поэтому мобильные телефоны не были редкостью. К тому же процветала коррупция, так что в случае чего конфискованные вещи возвращались заключенному. Все — в выигрыше, никто не претендовал на то, что ему не было положено. Но буквально за один месяц все изменилось.
А началось это так: к одному из обвиняемых приехал адвокат. Он принес мобильный телефон с зарядкой, несколько грамм героина и других наркотиков, по мелочи. В то же время в СИЗО приехала очередная комиссия — полковники, их заместители и прочие. Когда наш заряженный запрещенными предметами и веществами обвиняемый стоял в коридоре с сопровождающим, менты с большими звездами обратили на него внимание и спросили, откуда идет обвиняемый:
— От адвоката идет, товарищ полковник, — ответил сопровождающий, который в тот момент возился с ключами.
Сказать что наш зэк занервничал — ничего не сказать. Хотя я только предполагаю, потому что после произошедшего никто о нем ничего не слышал. Поговаривали, что его куда-то увезли.
Судя по всему, из-за нервозности заключенного произвели обыск. Мобильник упал на пол, а с ним — и всякие провода с несколькими пакетиками пока не известных веществ. Разумеется, была служебная проверка, полетели шапки, звезды, головы, погоны, рабочие места и адвокатские удостоверения.
А у нас, заключенных, в таких случаях начинается самое интересное. Первой вспышкой был приезд бравых молодчиков в масках. Это событие на уголовном сленге именуется “маски-шоу”. Для начала дверь нашей камеры очень быстро открыли и внутрь забежала целая толпа людей в этих самых масках, с дубинками, электрошокерами, в бронежилетах и с другими предметами, применять которые она не стеснялась. Выглядело это эпично, будто люди в камере (и я вместе с ними) — воротилы наркокартеля. Нас положили на пол, заломали руки, а тех, кто еще стоял, били.
Затем зашел какой-то мужик, одетый как чертов израильский спецназовец (правда, без маски), и спросил:
— Кто дежурный по камере?
Это в каком-то смысле вопрос с подвохом. В черных зонах и тюрьмах быть дежурным считается неприемлемым. Каждое утро на проверке менты суют случайному зэку журнал дежурств и просят расписаться, хотя знают, что никто этого не сделает. Вроде как в обязанности входит уборка в камере и, если заходит кто-то из администрации, дежурный должен ПОСТРОИТЬ ЗАКЛЮЧЕННЫХ В ЛИНИЮ и ТОРЖЕСТВЕННО ПРОИЗНЕСТИ:
— Дежурный по камере Иван Иванов, в камере — семь человек, жалоб не имеем!
Не хватало только отдать честь.
Но вернемся к полу. На вопрос агента из фильма “Миссия невыполнима” все заключенные отвечают молчанием.
— Выходит, дежурного по камере у вас нет?
Кто-то из арестантов промычал "нет" и, судя по звукам, сходу получил удар электрошокером. Я не мог видеть, что происходит, потому что был прижат лицом к полу. Кто-то закричал, и началась вакханалия. Нас били по рукам, ногам, головам, торсам. Били всем, что у них имелось, — дубинками, шокерами, тяжелыми ботинками. Особое внимание уделяли пяткам: когда я лежал на полу, один из молодчиков наступил мне на руку, а второй вальяжно уселся сверху, и молотил дубинкой по ступням. Боль невыносимая и отдает куда-то в поясницу. Сложно сказать, как долго это продолжалось: время — понятие субъективное, а в этом смысле у меня были другие заботы — я просто надеялся, что не сдохну и моим последним кадром не окажется чертов пол, как в старой компьютерной игре.
— Все, уходим, — сказал мужик без маски, и нас начали отпускать. Все заключенные скрючились на полу, постанывая и извергая ругательства. У меня колотило в висках, ступни и спина ужасно болели.
А еще было слышно, как открывают соседнюю камеру. По звукам, доносившимся оттуда, стало понятно, что там повторяется наш сценарий.
Очень странно слушать все это, зная, что ты пережил то же самое несколько минут назад. Мы просто сидели и молчали, пока в коридоре все не стихло. Затем начали решать, как вести себя в подобной ситуации. Остановились на том, что в случае, если такое произойдет снова, вскроем вены. Это точно их остановит. Плюс выиграем время. Ночью мы передали свой план Б в соседнюю камеру, а те — в другую. На следующий день, ранним утром, кто-то из заключенных крикнул в коридор, что все должны сесть на голодовку. Около трех дней мы не ели, не выходили в коридор на проверки. У нас проводили по два обыска в сутки, выбрасывая из камеры все, что можно и нельзя: кружки, книги, одеяла. Выглядело это как нашествие саранчи в светло-синем камуфляже.
На четвертый день начали предлагать еду из офицерской столовой. Макароны, котлеты, суп без всяких физиологических деталей, которыми при жизни животное вряд ли могло бы гордиться, и прочие блюда, отказаться от которых нам, заключенным, было невероятно тяжело. Но мы смогли, как и во всех камерах дальше по коридору. Вечером нам отключили горячую воду. А на следующий день — холодную. После первого отключения мы начали набирать оставшиеся кружки, тарелки, банки и бутылки, но хватило их ненадолго — на обысках даже воду у нас забирали. Причем это делали те сотрудники, которые до упомянутых событий вели себя приветливо и учтиво. Было видно, что они получают удовольствие: такого не скроешь. Иногда воду удавалось спрятать. Пили по очереди, по два глотка, как чифир. Часто, когда сидели в кругу и передавали кружку с водой, мы смеялись над всем этим.
— Вы только подумайте: пока все это происходит с нами, когда сюда может влететь очередное стадо идиотов, получающих кайф от насилия, которые вечером будут жрать пельмени с майонезом, кто-то гуляет со своей подругой по набережной, покупая чертову сладкую вату!
Вряд ли я добавлял энтузиазма своим соседям, но мы смеялись — и это очень помогало.
Так и прошла та неделя. На обысках находили и забирали воду, нас лишили почти всех личных вещей, все понимали, что шансов достучаться до кого-нибудь немного. Но это закончилось. Закончилось, когда один из заключенных погиб. Точной информации не было, но он вроде как чем-то болел. Видимо, начальство решило, что смерть обвиняемого привлечет внимание, а если кто-то сболтнет о том, что происходило последнюю неделю, будет большой резонанс.
Еще неделю нас кормили нормальной едой. Воду дали, обыски прекратились. Заключенные постепенно начали обрастать благами, которые потеряли и эта история осталась в прошлом. Просто одной из тех, над которыми можно иногда посмеяться.