Ирина Голицына
ЗАВЕЩАНИЕ ЭБЕРТА КОШКИ
Повесть
Ужас будет длиться все то время, пока этого хотят творящие его люди…
Начало повести читайте по ссылкам
...Мистер Никто лежал на постели и спал. Он не снял ни черные джинсы, ни черную рубаху с закатанными по локти рукавами, он лежал на спине, запрокинув голову, руки вытянуты вдоль тела. Подушку он бросил на пол, перед тем, как заснуть.
Вера легко потрясла его за плечо, он не шевельнулся, даже ничего не промычал в ответ, о мистере Никто можно было сказать: спит мертвецким сном.
Девочка расстелила на полу покрывало, положила на него брошенную подушку и тоже, как мистер Никто, не снимая джинсов, майки легла на это жесткое ложе.
Как она устала. Кажется, натворила глупостей. Зачем позвала мистера Никто именно в этот день?
Вера повернулась на бок и начала разглядывать гостя. Слава Богу, он не храпел; она часто слышала, как храпят мужчины – мамины приятели–геологи, останавливающиеся у них в квартире, когда появлялись в их городе проездом. Мама стелила им на полу в кухне, и если Вера ночью просыпалась, то поражалась мощности звуков, несшихся из–за двух дверей...
Профиль мистера Никто Вере не понравился: в нем было что–то от хищной большой птицы – острый длинный нос, крепко сжатые губы ниточкой. Фигура тощая, жалкая, в общем нескладная. Внезапно Вера подумала: “Собственно, почему я столько времени встречалась с этим парнем? Чем он меня приворожил? Ничего я о нем не знаю. Почему “купилась” на его разговоры, поток шуток? А эти слова “запах”, “животное”, “очаровательная”? Пошлость”.
В одну секунду она поняла: мистер Никто ей не интересен, случайный человек, пустое место. Пусть спит, сколько ему угодно.
Вера легла на спину и принялась вглядываться в темноту до тех пор, пока перед глазами не начали расходиться разноцветные пятна. Девочка закрыла глаза, но сон не шел к ней; она зачем–то снова и снова вспоминала события двухдневной давности...
Когда Эберт Томович умер и тетя, обнаружив в кресле его холодное тело, страшно закричала, Вера тотчас исполнила просьбу покойного – отнесла вдове желтый пакет. В нем оказались копия завещания и подробно расписанные пожелания дяди по поводу собственных похорон. Он же – Эберт Томович, театральный художник был фантазером, мастером трюков, он не мог сойти в могилу просто так, без красивого спектакля и напоследок решил потешить своих знакомых, почитателей, близких и родных.
Тетя, задрапированная в тонкую шаль, плакала и исполняла все, что придумал ее муж. Собственно, выдумок особенных не было: но, как хотел покойный, вызвали профессионального гитариста Петрова–Цукини, и тот играл светлую печальную классику. Как предусмотрел ушедший в иной мир его одели так, как пожелал, и в верхний карман костюма вложили желтую розу – она сияла золотой звездой; в подсвечники поставили свечи, зажгли их на поминальном столе средь бела дня; и лепестки разных цветов – ромашек, роз, пионов, ирисов, настурций, лобелий набросали на скатерть; завещание вдова огласила в полночь.
Родственников тоже – так захотел дядя – вызвали ко гробу всех. Они начали съезжаться в диковинный кораблинский дом–гнездо в день кончины Эберта Томовича, ближе к вечеру; у дочерей, внуков и сестер покойного были напряженные, ожидающие чего–то лица; Вера встречала всех на крыльце и провожала к тете.
Люба с утра из комнаты не выходила, там стояла могильная тишина, но Вера, проходя мимо дверей любиной комнаты, догадывалась – двоюродная сестра лежит на постели, слушает через наушники любимую музыку. Люба, наверное, не умела сопротивляться горю, не знала, как вести себя с овдовевшей матерью, плакать ей не хотелось, как же – Люба считала себя не слабонервной...
Когда наплыл душный шафранный вечер – первый вечер без Эберта Кошки: солнце казалось громадным раскаленным янтарем, опускающимся за горизонт; с тяжелым раскаленным воздухом и ясными красками, калитка в который раз отворилась, и Вера сразу увидела и узнала Его. Он вошел в калитку вслед за красивой женщиной и девушкой постарше Веры – высокий, тонкий, брови вразлет, холодный взгляд серых глаз.
Он сделал несколько шагов по песчаной дорожке, сердце Веры забилось, заколотилось, бешено, словно его бросили в огонь и оно начало там стремительно плавиться. Это Он, Он, таинственный незнакомец с портрета в дядиной комнате. Только моложе, только без черной повязки через лицо! Но – та же гордая шея, тот же правильной формы нос, высокий лоб, фигура – сдержанное достоинство, мужественная энергия...
Красивая женщина, девушка и Он – юноша прошли мимо Веры, не заметив ее. Они не сказали ей ни “Здравствуй”, ни “Привет”, кому интересна в минуту личного горя незнакомая девочка в потертых джинсах и майке, стоящая на крыльце? Она лишь успела пролепетать им вслед: “Тетя – в гостиной. Вон туда, налево”. Они даже не кивнули ей в знак благодарности. “Ну, ладно, – подумала Вера. – Они расстроены – дядя умер. Мы еще познакомимся”.
И вот уже два дня Он жил в одном доме с ней. Она услышала, что его зовут Митя, несколько раз ловила на себе его спокойный, равнодушный взгляд – так от нечего делать рассматривают ненужную вещь; она искала его глазами за обедами, ужинами, на похоронах. В ней вдруг проснулись скрытые до этого времени силы, и она старалась четко выполнять все то, о чем просила тетя. Вере хотелось быть самой нужной в доме, чтобы без ее помощи не обходилось ни одно дело; Вера желала, чтобы все ею были довольны. Он – тоже.
Накануне похорон, в теплый безмятежный вечер, когда гости дома–гнезда разбрелись, кто по комнатам, кто по дорожкам осиротевшего сада, Вера стояла в углу крыльца – резные листья винограда касались ее щек и лба. Девочка не думала ни о чем, но внезапно внутренний голос отчетливо сказал: “Митя тебе нравится”.
Эта простая мысль потрясла ее. Ей нравится Митя?! А как же мистер Никто? Она разве такая же влюбчивая – после дождичка в четверг – как Ленка Макарова? Интересно, студент Казак по–прежнему занимает ленкину голову, все также мужественно пытается переспать с нею или уже другой парень целуется с Ленкой, а Казак остался воспоминанием детства?...
Что теперь делать? Радоваться? Горевать? Попытаться избавиться от мешающего ощущения, что мир вокруг стал размытым, летящим мимо. Куда теперь деваться со своим чувством – “Митя тебе нравится”, – тяжелым и сладким одновременно?
Вера ощутила себя подсолнухом на трамвайной остановке: вокруг – кипение городской душной жизни, а он, громада–цветок живет в своем привычном ритме: ловит макушкой струи замученного городского дождя, ищет солнце, настойчиво тянет к нему лепестки. Смешной, глупый цветок, нелепый и жалкий среди рекламного ночного зарева, дневного визжания тормозов, карусельной людской суеты...
Вера представила их рядом – мистера Никто и Митю: кто лучше, почему лучше? Наверное, слово “лучше” тут не подходило, мама учила ее “все люди хорошие, только одни нам становятся близкими, другие – нет”. С мистером Никто у нее была опасная игра в любовь, головокружительная игра в чувство – острое любопытство, присыпанное жгучим перцем; он цинично, откровенно говорил ей, что хочет стать ее любовником, также он говорил о своих желаниях другим девчонкам и женщинам – Вера уже не сомневалась в этом. Не случайно же мистер Никто твердил ей:
- Ты – животное, я – животное…
Вере не дано было заглянуть в будущее, проследить судьбу странного, ускользающего, веселого, легкого на ногу долговязого мистера Никто, но зреющее женское чутье, интуиция шептали ей: “Ты права, права. Он – несерьезный человек, он – пух тополиный, летний дождь, высыхающий на горячем городском асфальте. Также легко, как он обнимает тебя, он будет обнимать десятки девушек, также как тебе, он им сладко нашепчет “У Джонни – горячие ладони”, и сердце его сотни раз заколотится без пауз”.
А Митя? Холодный взгляд, профиль героя, сдержанность и отстраненность. Юноша–загадка, оживший портрет. Невозможно представить, что он начнет лихо болтать о том, о сем, свободно выклянчит у нее деньги на мороженое в кафе, скажет вкрадчиво: “Ты – животное...” и так далее...
Подруга Лена Макарова часто приставала к Вере:
- Послушай, я тебе все про себя рассказываю, а ты, Верка, с кем–нибудь тоже? Тусуешься?
Тусуешься… Плоское слово. Оно не из мира чувств, оно для тех, кому все просто, легко, кто запросто целуется на эскалаторе метро – при всех, пожалуйста. Хочешь обменяться жвачками при поцелуе – будьте любезны… Нет, она ни с кем не тусуется. Мистер Никто не в счет, он – игрушка для нее, как и она игрушка для него… Она никогда не подойдет к Мите, не заговорит с ним, не откроет, что думает о нем. Невозможно такое; он – оживший портрет, он тот, кем любуются издалека, о ком мечтают до пылающих щек, он – пришедшая в мир фантазия художника.
“Тяжело, грустно, противно, – думала Вера, касаясь лицом виноградных, от сгустившегося вечера черных листьев. – Как страшно. Дядя умер. Покойник в доме”.
Да, покойник лежал в доме, на первом этаже в гостиной, лежал, укрытый по пояс тяжелой серебряной тканью, как государь. Мимо гостиной ходили тихо, оттуда лилась классическая музыка, там около гроба и по углам поставили высокие пузатые вазы с сапфировыми драконами: у них высовывались из зубастых пастей длинные красные языки. В вазах благоухали розы – белые, красные, желтые и того нежного, неуловимо нежного цвета, о котором говорят “чайный”. Сладкое липкое благоухание роз растекалось по дому, настойчиво напоминало: “Смерть, смерть”, словно сама смерть пахла так чарующе.
Все звуки в доме–гнезде стали отчего–то другими: чашки не позвякивали, когда их мыли, а бренькали, часы отсчитывали время спеша, захлебываясь тиканьем, полы в коридорах не поскрипывали весело как прежде, сипели, вздыхали; то и дело в кухне, комнатах, прихожей падали какие–то предметы. Три женщины, пришедшие готовить покойного в последний путь и убирать дом, приглушенно изумлялись, поясняя вдове господина Кошки: “Тоскует душа хозяина, душа–то еще с нами, на земле, вот и подает о себе знать”. Эберт Томович царствовал в доме даже после того, как перестал дышать и чувствовать.
Среди дня внезапно кто–то спохватился: «А зеркала, а картины?». Бросились искать покрывала, простыни, отрезы ткани, бросились завешивать и зеркала и картины; “Покойник в доме, так принято, чтобы не увидеть его живым, – твердили одна за другой похоронные помощницы. – Что же вы сразу не сделали, милая? – спрашивали они у вдовы. – Надо бы сразу загородить, как только усоп – зашторить все”.
В доме появились новые звуки – шелестяще–лепечущие: ткань шуршала на мимолетных сквозняках и тогда, когда ее случайно задевали, проходя мимо. И новый запах витал в воздухе, смешиваясь с ароматом сотен роз, – запах давно не вытаскиваемой из шкафов материи...
Вера, проходя мимо гостиной, где лежал умерший дядя, боялась посмотреть в сторону гроба. Боковым зрением улавливала теплое дрожание свечей, цветочные пятна, полумрак, даже серебрение тяжелой ткани, покрывающей покойного, но остановиться в дверях, задержать дыхание, напрячь зрение, вглядеться в черты Эберта Томовича она не могла: страшно до тошноты, до остановки сердца...
Да, накануне похорон, Вера стояла вечером на крыльце, думала, вспоминала, волновалась, увязала в сгущающейся темноте. Потом девочка тряхнула головой, виноградные листья смешно стукнули ее по губам и щекам, открыла глаза, словно сию минуту проснулась. Господи, так ведь уже ночь. Первая ночь с покойником в одном доме.
Вера выскользнула с веранды, закрыла на все щеколды и замки входную дверь, в доме стояла тишина. Только из комнаты тети лилась мягкая мелодия – пела гитара. Это вместе с родственниками приехал заранее Петров–Цукини. Девочка уже знала, он будет играть на похоронах, так пожелал покойный.
Когда Вера проходила мимо комнаты тети, ей послышалось, как та с воркующими интонациями попросила:
– Маратик, Маратик, Глюка, пожалуйста… Я люблю, когда у тебя пальцы вот так бегают…
Стеклянно тренькнула струна, прежняя мелодия оборвалась, в комнате стало тихо–тихо.
«Что они там делают? – подумала Вера. – В ноты уткнулись?».
Ночью девочка снова проснулась – это стало почти что привычкой. Жарко, душно, и страшно обидно, что не взяла в комнату стакан сока или холодной воды. Губы Веры пересохли. «Пойду на кухню, попью», – решила она.
В коридорах тоже стояла жара, даже показалось где–то гудит сонная муха. «Ничего, ничего, – подбадривала себя Вера, двигаясь в кромешной темноте. – Дом полон гостей, сегодня точно никто к нам не влезет».
И внезапно увидела, как в библиотеке мелькнул луч – слабое лезвие света.
Она не успела испугаться, взяла и, добежав на цыпочках до библиотеки, заглянула туда.
Там от полки к полке двигалась малознакомая фигура: на голову накинут плед. Луч фонарика скользил по стене, полкам, книгам, время от времени свет срывался, утыкался в пол.
– Вы что делаете? – шепотом спросила Вера.
Фигура мгновенно развернулась – плед надежно закрывал лицо. Человек не двигался, стоял и разглядывал через тонкую щелку в пледе Веру. Потом рука с фонариком медленно поднялась, луч света медленно пополз по ногам Веры, животу – медленно, по груди – тоже не спеша и уткнулся в лицо.
Вот тут девочке стало не по себе. Она ничего не видела, фонарик ослепил ее.
Вера бросилась в свою комнату. Кого она увидела в гостиной? Незнакомого человека? Кого–то из гостей? Что они все ищут, упрямо, настойчиво ищут?…
Сейчас над миром ползет вторая ночь без Эберта Томовича Кошки. И Вера точно знает ответ на свой вопрос – что они ищут из года в год, из ночи в ночь. Они, незнакомцы, пугающиеся каждого шороха, вопроса, вскрика ищут карты «Калидонская охота». Дьявольскую вещицу, как назвала ее Галина Ивановна.
Теперь, лежа после похорон на покрывале, расстеленном на полу, как собака у ног мистера Никто, Вера внезапно вспомнила, что про дядю ей в деревне говорили, мол, он волшебник, колдун. Так, значит, это правда? Дьявольские карты не могут быть у ясного простого человека. Но как же тетя прожила с господином Кошкой столько времени, не зная, кто с нею рядом?
…В Верину дверь тихо постучали.
Девочка резко приподнялась, ноги и руки похолодели. Она хотела сказать: “Кто там? “, но какое–то чутье остановило ее. “Подумают, что сплю”. Она, почти не дыша, легла снова, ощущая, что спина стала деревянной.
В дверь постучали опять, и вдруг Вера различила шепот. Тот, стучавший, присел на корточки и говорил прямо в замочную скважину, но все равно девочка – от ужаса, испуга – не расслышала слов, не поняла, кому принадлежит этот шепот, кто обращался к ней – мужчина, женщина, парень или девушка.
Вера молчала, молчали в коридоре, потом с силой треснули по двери, видимо, ногой. И снова - тишина.
Вера успела отчаянно подумать: “Мамочка, где ты?!”.
Мамочка далеко–далеко, куда летают самолеты и вертолеты, у мамочки - интересная жизнь, и хотя тетя вызвала сестру на похороны Эберта Томовича Кошки – отправила среди десятков других телеграмму и ей – Вера знала: мама не приедет, мама работает, мама ее не любит…
И тут в темноте, краешком испуганного глаза Вера увидела: мистер Никто сидит на постели – скрестив ноги, оперевшись руками сзади себя. У мистера Никто – совершенно несонные глаза, они как черные дыры; он, видимо, проснулся от удара по двери.
– Привет, – тихо сказал он, – девочка, иди ко мне…
– Нет, – прошептала она. – За мною следят…
– Идиотка, – ласково проговорил он, начав медленно расстегивать пуговицы рубахи. Пуговиц Вера не различала, видела лишь белые пальцы, ползущие от шеи по животу. –Иди ко мне, мы так долго мечтали друг о друге.
– Нет, – снова прошептала Вера. – Не хочу… Я зря тебя позвала…
Во рту у нее пересохло, тело сделалось ватным: она поняла – близость неотвратима.
Мистер Никто бесшумно спрыгнул с постели, именно спрыгнул, словно манул – болотный кот, он ловко обнял Веру за плечи, начал медленно, уверенно целовать, при этом успевал не спеша раздеваться сам и раздевал Веру.
Девочка почувствовала запах его тела: он опьянил ее, потом почувствовала прикосновение его кожи – мистер Никто прижимался к ней совершенно голый, и это ее расслабило. Он гладил ее плечи, спину, грудь, и когда она дернулась, потому что он нежно, опытно ласкал бедра, нежно, настойчиво раздвигал ноги, она различила:
– Слушайся меня, тебе понравится… Ты совершенно замечательная, необыкновенная, прекрасная, очаровательная сука.
И она слушалась, и начала понимать, что он хотел сказать без слов, и ей было сначала больно, но она не кричала, боясь переполошить дом, а потом ничего, стерпелось… На короткие мгновения Вера забывала о Мите, недосягаемом юноше, который ей нравился, но затем, когда мистер Никто принимался снова ее целовать – плечи, шею, грудь, и снова по кругу повторялась их любовь–игра, она о Мите вспоминала, ей хотелось плакать. Не покидала назойливая мысль: не надо происходящего, не надо...
Под утро мистер Никто лег рядом, заботливо укрыл Веру простынею, подсунул под ее голову руку, сказал почти что весело:
– Дура, я сделал из тебя женщину. Теперь ты – великолепная очаровательная женщина.
Солнце еще не взошло, но воздух за окном стал жемчужным, пепельным, первые птицы попробовали свои голоса: трень, трень, цвик, фью.
– Как ты исчезнешь? – безразлично спросила Вера. –Скоро весь дом будет на ногах.
– Я не собираюсь исчезать, – спокойно сказал мистер Никто. – Ты – хорошая, я – плохой, вчера я слышал ночной разговор с родственничками. Гулял по саду. Темно, никто не мешал, я же – ночное животное. Меня заинтересовала одна штука.
– Карты? – сонно поинтересовалась Вера.
– Бываешь иногда догадливой, – ласково похвалил он, поцеловав Веру легко, невесомо в завитки на виске.
– Ты и карты причем?
– При том. Помоги их достать, а, девочка? – мистер Никто сжал ее обессиленные пальцы холодными жесткими ладонями. В его просьбе Вера услышала угрозу. Мол, если не поможешь, то…
– А Луну с неба? – пробормотала она.
– В следующий раз… Дура, – хихикнул мистер Никто.
“Сам дурак”, – засыпая, подумала Вера.
Продолжение следует