19 ноября 1711 года родился человек, с которого началась российская наука
О Ломоносове писать тяжело: во-первых, XVIII век, в котором он жил, уже настолько удален от нас, что попросту трудно представит себе Ломоносова живым человеком. Тем более, живым великим человеком, что подразумевается по умолчанию или провозглашается публично в дни юбилейных торжеств. А во-вторых, мы полагаем, что понимаем контекст, в котором он развивался — науку. Вот только никак не можем взять в толк: а что в этой области он сделал такого, за что его величие остается неоспоримым?
Текст: Василий Голованов, фото: Андрей Семашко, предоставлено М.Золоторевым
Очевидно, мы просто плохо представляем себе, насколько наука XVIII века отличается от науки сегодняшнего дня: фундаментальные законы, кроме законов ньютоновской механики, еще не открыты, половина химических элементов не обнаружена, не вполне ясно, что такое теплота, электричество, материя; Периодическая система элементов появится через сто с лишним лет после смерти Михаила Васильевича Ломоносова...
Наука едва-едва причастна к решению практических задач, она продвигается вперед вслепую, на ощупь... И хотя XVIII столетие по праву называют "веком гениев" — Исаак Ньютон, Готфрид Вильгельм Лейбниц, Христиан Вольф, Леонард Эйлер, Бенджамин Франклин, Жан Лерон д’Аламбер, — мы напрасно будем искать среди них творцов захватывающих научных теорий. Время обобщений еще не пришло, фантастические прорывы еще впереди, наука только накапливает силы для броска в XIX и XX веках...
Ломоносов учился у Вольфа, знал великого математика Эйлера, переписывался с Вольтером, одновременно с Бенджамином Франклином ставил опасные опыты по улавливанию атмосферного электричества... Однако что с того? Все ломоносовские занятия относятся к ведению истории науки и культуры и принадлежат далекому прошлому.
Тогда почему мы об этом говорим?
Почему мы говорим о Пушкине, о Толстом? Понятно, почему о Пушкине, о Толстом и о Ломоносове говорит государство: это его культурная валюта, его гуманистический багаж. Но вот Сергей Пчелкин, ведущий научный сотрудник НИИ культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачева и страстный ломоносовед, несколько обостряет задачу, предполагая, что вопрос о Ломоносове задает не государство, а частное лицо. Раз можно любить Пушкина и Толстого и даже увлекаться ими, то точно так же можно увлечься и Ломоносовым. Ибо в том, как он жил, есть чем залюбоваться и получить ответ на вопрос: как жить? Другое дело, насколько опыт Ломоносова актуален и притягателен для людей, живущих сегодня. От чего мы отказываемся, если отбрасываем Ломоносова как старый хлам? Здесь вопрос не о "культурности", а об экзистенции. Ломоносов все время движется в поисковом формате, и, даже несмотря на кое-какие закономерности, открытые им, все это — не более чем стадии развития эксперимента, до прагматического результата ему, за редким исключением, далеко. Да и какую прагматику можно извлечь из того, что вы свободны и самостоятельны? Притягательны ли для вас свобода и самостоятельность? Ведь времена изменились. Когда-то Чехов написал издателю Суворину о своем понимании свободы: "По капле выдавливать из себя раба". Сегодня есть колоссальное искушение не мучиться, а сразу прорваться к результату: чего выдавливать? Все можно купить. Ну, если не свободу, то уж точно какой-нибудь гаджет, который заменит целый мир. И здесь происходит подлинный культурный разрыв с Пушкиным, с Толстым, с Чеховым, да и с Ломоносовым тоже. Все это сразу обессмысливается. Так что небесполезно обернуться и взглянуть на Ломоносова как на культурного героя, рыцаря без страха и упрека: он не позволяет происходящему утрачивать смысл. Он преследует смысл. Он преследует смысл, и делает это даже тогда, когда у него кончаются силы.
ЧЕЛОВЕК БАРОККО
Однажды на Васильевском острове близ академии Ломоносова решили ограбить три матроса. Однако он пришел в такое негодование, что одного уложил без чувств, другого с разбитым лицом обратил в бегство, а третьего решил проучить: снял с него куртку, камзол, штаны, связал узлом и принес "добычу" домой. Недаром Пушкин замечает: "С ним шутить было накладно".
Ломоносов принадлежал удивительному времени — эпохе барокко. Сейчас от всей этой величественной ментальной конструкции остались лишь образцы архитектуры и прикладных искусств, однако в гораздо большей степени, чем стиль, барокко есть философия и мировоззрение переходного времени. То есть перехода из Средневековья в Новое время. Средневековье видит вопрос в соотношении бесконечно малого и бесконечно большого. Если человек — мельчайшая частица сотворенного мира, то может ли он понять бесконечное? Средневековье отвечает: "нет". Потому что ты часть творения, а не творец. А потом, на грани XVII и XVIII веков, происходит резкий поворот культуры, когда человек на тот же вопрос отвечает: "да". Ломоносова нередко сравнивают с титанами Возрождения, но это неверно. Возрождение — это открытие перспективы развития нового, а в барокко — постоянная борьба черного и белого, старого и нового, высокого и низкого — и в культуре, и в личности. Ломоносов сам проходит весь культурный путь из Средневековья — своей поморской колыбели — к средневековой же, богословской учености в стенах Славяно-греко-латинской академии и по счастливому стечению обстоятельств в годы зрелой молодости вываривается в котле передовой в то время германской учености.
"Человек барокко" все время живет в нем: до 1739 года он учится химии и горному делу у Христиана Вольфа в Марбурге, но при этом ему вменяется в обязанность "учиться естественной истории, физике, геометрии и тригонометрии, механике, гидраулике и гидротехнике". В результате за три года он получил порядочное образование, хотя жительство у вдовы пивовара не обходится без щедрых возлияний и ухаживаний за ее юной дочерью — Елизаветой Цильх, позднее ставшей его женой.
После Марбурга трое русских школяров отправляются в Саксонию, во Фрайберг, к горному советнику Иоганну Фридриху Генкелю, минералогу и химику, почетному члену Петербургской академии наук. Во Фрайберге Генкель построил одну из первых в Европе экспериментально-образовательных лабораторий для исследования минералов, руд и металлургических процессов. Здесь коренился главный интерес Ломоносова — минералогия. Правда, у прибывших в Саксонию русских студентов было и тайное задание: узнать секрет производства порцелина — фарфора, продававшегося тогда на вес золота. Ломоносова хранила сама судьба: он неожиданно и бурно расстался с Генкелем, чем, может быть, спас себя. Во всяком случае, в судьбе его несчастного товарища, Д.И. Виноградова, видится какая-то адская насмешка. Он остался у Генкеля. И узнал секрет изготовления фарфора. Спустя чуть более десяти лет он умер от белой горячки, прикованный цепью к печи для обжига порцелинана казенном заводе Черкасова. Это был своего рода "ящик" — закрытое предприятие по разработке русского фарфора. По сравнению с ним Ломоносов отделался легче легкого: решив уехать из Германии через Голландию, он где-то напился с прусскими солдатами и записался в прусскую армию. Но ему повезло. Он сумел сбежать из сборного пункта в крепости Везеля. В общем, пустяками отделался.
ЛОМОНОСОВ И АКАДЕМИЯ
В 1724 году по распоряжению Петра I в Санкт-Петербурге учреждается Академия наук. В первоначальном составе академии было 11 профессоров (академиков) по специальностям: математике, астрономии с географией, механике, физике, анатомии, химии, ботанике, красноречию, древностям, истории и праву. На начальном этапе все ученые приглашались из-за рубежа, да и вообще, возраст первых академиков не превышал 30 лет. Петр еще при жизни разослал "экстракт" из своего проекта об учреждении в России Академии наук, предлагая европейским ученым вступать в русскую службу и обещая самые выгодные условия: высокий оклад, возможность полностью посвятить себя наукам... Однако прежде, чем проект получил реальное наполнение, прошли годы. Петр умер, становление академии пришлось на царствование Анны Иоанновны, а затем Елизаветы Петровны. Часть академиков составила научный отряд Великой Сибирской экспедиции, другие оставались в Петербурге и занимались "научным" обеспечением императорских забав — например, созданием "ледяного дома", описанного в одноименном романе Ивана Лажечникова. Все лекции и научные работы излагались на немецком языке или на латыни — международном языке тогдашней науки. Однако академии ни за десять, ни за двадцать лет так и не удалось пустить корни в русскую почву и заинтересовать наукой хотя бы верхушку аристократии. В городе Петра Кунсткамера — одно из его любимых детищ и важных подразделений академии — считалась местом, где собираются чернокнижники. Еще бы! В нижнем ее этаже помещался анатомический театр, а на верхней башне по ночам горел огонь: там "чернокнижники" проводили свои астрономические наблюдения...
Лишь с возвращением Ломоносова из Германии положение стало меняться. И то — прошло несколько лет, прежде чем он, получив в 1745-м должность профессора химии, действительно смог влиять на ход дел в академии. В 1746 году Ломоносов предложил президенту Академии наук, графу Кириллу Разумовскому, прочитать публичную лекцию по физике на русском языке. Это была первая публичная лекция в России, прочитанная не на латыни и не на немецком! Аудиторию составили представители десяти-пятнадцати аристократических фамилий, которые имели хоть какое-то представление о науке. Увы, таково было реальное положение вещей. Ломоносов понимает, что так дальше продолжаться не может: страну не поворотить в сторону Европы, если не вырастить себе смену, если не обратиться к исследованиям, которые были бы жизненно важными для развития государства. Принято говорить, что Ломоносов не столько изобрел, сколько сделал для развития науки. Нам кажется, что "развивать науку" — это, как в наши дни, бумажки какие-то подписывать. Нет. Тогда наука была еще так слаба, что и реорганизовывать, по сути, было нечего. Требовалось создавать: и вот, во всей России оказывается один только человек, который знает, как на мировом уровне обустроить научно-производственную химическую лабораторию, как у Генкеля: Михаил Ломоносов.
И он воссоздает лабораторию своего учителя на Васильевском острове: вычерчивает внутреннее устройство, выписывает оборудование, реактивы. Он же и лекции в ней читает, и опыты проводит, пытается наладить производство оптических стекол, но терпит неудачу и начинает работу по производству цветного стекла, вполне отдаваясь своей "физической химии". Попутно переводит учебники, в частности известную ему книгу немецкого ученого Л.Ф. Тюммига "Вольфианская экспериментальная физика". По этому учебнику и "Грамматике" Ломоносова занимался потом Пушкин. А то, что записки Ломоносова-химика кажутся написанными каким-то устарелым языком и смахивают на писания алхимиков, объяснить легко: язык химии как науки оставался еще темным. Механика уже обрела в XVIII веке свой язык, а химия — еще нет. Периодическая система Менделеева, азбука химии, пока не изобретена.
Ломоносов кажется воплощением целеустремленности и силы, но его буквально разрывают на куски научные интересы и дела государственные. Он изучает атмосферу и, особенно, электрические процессы в ней, создает первый в мире прибор для измерения силы молнии, ударившей в громоотвод. Наблюдая за затмением Венеры, он случайно обнаруживает наличие у нее атмосферы. Долго и упорно работает с окрашиванием стекла и получает-таки "золотой рубин" — античную разработку, секрет которой разгадал, но унес с собой в могилу немецкий стеклодел XVII века Иоганн Кункель (для этого в стеклянный расплав добавлялось золото), и стекло прекрасного темно-синего цвета, получаемого добавлением оксида кобальта. В своей лаборатории вместе со студентами он провел более 4 тысяч опытов: исследования по технологии силикатов, по обоснованию теории растворов, по обжигу металлов и опробованию руд.
Сделано много, но Ломоносов понимает, что без постоянного притока научной молодежи Санкт-Петербургская академия засохнет. Нужно создать первый в России университет — и для этого он едет в Москву. На его плечи ложится поистине титаническая работа. Через несколько лет, когда Елизавета Петровна умерла, вступившая на престол Екатерина II пожелала непременно ехать на Мойку в дом к Ломоносову. И он, готовясь к встрече, набрасывает конспект — "Говорить с государыней", состоящий из 11 пунктов. Он пишет об опасностях, подстерегающих русскую науку, которая еще не вышла из младенческого состояния, и о том, что сделано. Он понимает, что наворочено много. Не сомневается в этом и императрица. А как с этим быть — непонятно. Это тоже к вопросу о титане. Почему о титане? Потому что водворение рая на Земле — что есть цель науки и всего ученого сообщества XVIII столетия — это смысл, который доступен только титану: удержание всего универсума. Кто бы еще из академиков-иностранцев отчаялся на такое дело? А он держит. Держит все: поэзию, науку, инженерные, организационные дела... И если всерьез говорить о том, что изобрел Ломоносов, — так это такой вот тип жизни с таким вот результатом... Это был ученый с государственным складом ума, прекрасно представляющий, что такое Россия, понимающий, что сильное государство может основываться только на передовых научных знаниях и производстве. Как писал Пушкин: "Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериной II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был нашим первым университетом". Ему одному удалось то, что не удалось всем немецким академикам, вместе взятым: привить науку в России.
ОБРЕСТИ САМОСТОЯНЬЕ
В 1753 году Ломоносов получил возле Ораниенбаума, в устье речки Рудицы, участок земли для строительства мануфактуры по производству цветного стекла. Позднее Усть-Рудицкая мануфактура Ломоносова прославилась как место, где были созданы его знаменитые "картины"-мозаики из стекла всех оттенков, которые только знает палитра художника. Но по замыслу Ломоносова это должен был быть завод, где производились бы стеклянные изделия, способные украсить самый изысканный стол и интерьер. Здесь организационные способности Ломоносова проявили себя в полной мере: он отдает распоряжения о строительстве стеклоплавильных печей, сам вычерчивает цеха завода, продумывает фазы производственного процесса, занимается проектированием оригинальных станков и инструментов.
Усть-Рудица нужна была Ломоносову как доходное предприятие, обеспечивающее его самостоятельность: недаром он был сыном помора, владевшего рыболовными тонями в Белом море. Самостоянье было важной деталью в его картине мира. Поначалу фабрика выпускала только бисер, стеклярус и мозаичные составы (смальты). Однако уже в 1757-м она начинает производить столовые сервизы, туалетные и письменные приборы — все из разноцветного стекла, по большей части бирюзового. Со временем было налажено производство более крупных изделий: дутых фигур, украшений для садов, литых столовых досок.
Сейчас немногие сохранившиеся изделия Ломоносовского стекольного завода давно стали достоянием музеев. При этом я не говорю про мозаики, художник и реставратор Игорь Грабарь уже в ХХ веке оценил их как редкостные и драгоценные образцы искусства столь же кропотливого, сколь и выразительного: флорентийские мозаики являются единственным аналогом того, что удалось сделать Ломоносову при весьма ограниченных возможностях его художников-подмастерьев. Однако в свое время и их работа производила потрясающий эффект: "...граф Александр Сергеевич Строганов дал из своей отличной картинной галереи необыкновенный оригинал — голову [старика] Рубенса... ученику Ломоносова Мат.[вею] Васильеву. Этот под надзором русского живописца Ивана Бельского сделал столь превосходную мозаику, что на расстоянии нескольких шагов ее принимали за оригинал..." Ломоносов и сам владел техникой мозаичного набора.
Сейчас большинство ломоносовских мозаик находится в Эрмитаже. В Ораниенбауме были целые кабинеты, отделанные мозаикой в восточном стиле. Разумеется, заказчиками Ломоносова могли быть только богатые вельможи, их портреты в основном и составляют мозаичную галерею. Но было бы странно, если бы ученый работал для тех, кто не способен ни оценить, ни оплатить сделанную работу. Здесь мы опять приходим к тому, что самостоянье Ломоносова началось с промыслов его отца. Сын добился несравненно большего. По происхождению Ломоносов был обычный черносошный крестьянин, однако его могучий научный и государственный темперамент поставил его на одну ступень с такими людьми, как граф Петр Шувалов — фактический глава государства при Елизавете Петровне, который, будучи подлинным ангелом-хранителем Ломоносова, позволял ему, хотя бы и в письменной форме, обращаться к себе на "ты": "Неправо о вещах те думают, Шувалов, // Которые Стекло чтут ниже Минералов..."
В 1751 году Ломоносов получил чин коллежского советника, дававший ему право на потомственное дворянство. "...Впервые в России крестьянин за свои научные достижения стал дворянином, — пишет ученый секретарь Ломоносовской комиссии СПбНЦ РАН Татьяна Моисеева. — Чин и дворянский статус, полученные Ломоносовым, отражали не только признание его самого правящей элитой, но и признание науки в русском обществе к середине XVIII века. В России стал появляться интерес к научным занятиям, появился круг европейски образованных людей, а в среде русской аристократии стали с уважением относиться к научным знаниям и поддерживать научные исследования, направленные на практические цели...". В XVIII столетии перейти из крестьян в дворянство было невозможно. Но Ломоносов сумел это сделать. Мы можем много рассуждать о его научных и общественных заслугах, судить о них с восторгом или, напротив, придирчиво, но такой сословный прыжок говорит сам за себя...
"...В отношении к самому себе он был очень беспечен, и, кажется, жена его хоть была и немка, но мало смыслила в хозяйстве. <...> — пишет о нем Александр Сергеевич Пушкин. — Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, "предстателю мус, высокому своему патрону", который вздумал было над ним пошутить. "Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу". В другой раз, заспоря с тем же вельможею, Ломоносов так его рассердил, что Шувалов закричал: "Я отставлю тебя от Академии!" — "Нет, — возразил гордо Ломоносов, — разве Академию от меня отставят".
Ломоносов изобрел главное: понимание того, что есть жизнь науки, устроенная соответствующим образом, есть человек науки и его знания, его достоинство, есть в каком-то смысле слова интеллигент (само слово ввел в обиход в XIX веке Боборыкин), который должен работать не покладая рук, быть практиком и одновременно поэтом. И все это, вместе взятое, — оно и будет вашим счастьем. Так от чего мы отказываемся, если отбрасываем Ломоносова как старый хлам? Не от собственного ли высокого призвания? И что остается на месте той пустоты, откуда Ломоносов выброшен? Это обычный вопрос, не обидный. Надо только честно ответить на него.
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ И РАЦИОНАЛИЗАТОР
С Татьяной Михайловной Моисеевой, уникальным специалистом по Ломоносову, сидели мы в кафе на Невском, и я под конец разговора все допекал ее расспросами о том, что же изобрел Ломоносов. В контексте нашей беседы эти расспросы звучали наивно: Ломоносов научно разобрал очень многие и очень сложные вещи — например, верно (с оговорками, необходимыми для XVIII века) понял строение материи, природу света и цвета, явления, связанные с атмосферным электричеством, по-своему сформулировал закон сохранения массы и энергии... А тут — что изобрел да что изобрел? Будто лампу накаливания или фонограф Эдисона. Татьяна Михайловна поколебалась: "Видимо, он просто слишком опередил свое время..."
Мы заговорили о том, почему тех, кто опережает свое время, потом никто не догоняет: у них, как правило, нет прямых последователей, учеников. Просто они начинают разговор на том языке науки, который для последующих исследователей выглядит все более архаичным. И те продолжают тему на ином, новом языке науки. Вспомнилось признание известного геолога и почвоведа Василия Докучаева о том, как Владимир Вернадский, по заданию Московского университета разбиравший произведения Ломоносова, доверительно сообщил ему, что Ломоносов давно уже изложил в своих сочинениях ту теорию, за защиту которой Докучаев получил докторскую степень. И изложил, надо признаться, шире и более обобщающим образом... Пример типичный...
А с другой стороны, учеников у Ломоносова — весь Московский университет. Ломоносова, как ученого и как человека, не объедешь как памятник. О масштабе этой личности вопиет целый вихрь терминов, которые он втащил в русский язык и оставил после себя: атмосфера, микроскоп, минус, полюс, формула, периферия, горизонт, диаметр, радиус, пропорция, барометр, манометр, эклиптика, метеорология, оптика, вязкость, кристаллизация, материя, эфир, селитра, сулема, поташ. Чуть короче список неологизмов: градусник, предложный (падеж), зажигательное (стекло), огнедышащие (горы), преломление (лучей), равновесие, горизонтальный, вертикальный, квадрат, кислота, удельный (вес), квасцы, сферический, электрический... Метеорология... Забавно, что, когда Ломоносов обнаружил на-личие атмосферы на Венере, занимался он метеорологией, а не астрономией — его интересовала возможность Венеры влиять на атмосферу Земли и провоцировать в ней разные явления.
Точно так же, занимаясь метеорологией, он изобрел вертолет. Да, вертолет. Действующая модель была представлена в академии. Это был небольшой вертолет, который изобретатель снабдил двигателем из часовой пружины. "Как только пружина заводилась, [машина] поднималась в высоту...". Ломоносов свой вертолет называл аэродинамической ("воздухобежной") машиной. Поэтому, наверное, не сразу он и вспомнился. А потом — функционально у Ломоносова вертолет слишком уж отличается от нашего. Это не транспортное средство и не военная авиатехника. Ему, собственно, эта аэродинамическая машина была нужна, чтобы доставить на нужную высоту градусник — замерить температуру в верхних слоях атмосферы...
Оптик он был вдохновенный. Основатель научной школы физической оптики в СССР Сергей Вавилов писал, что Ломоносов "был одним из самых передовых оптиков своего времени и, безусловно, первым русским творческим опто-механиком". Он создал более десятка принципиально новых оптических приборов. В том числе прибор для сгущения света, названный им "ночезрительной трубой", с помощью которой ночью в темноте можно было различать скалы и корабли. 13 мая 1756 года он демонстрировал ее на заседании академического собрания. Позднее по инициативе Ломоносова была снаряжена полярная экспедиция капитана Василия Чичагова, которой были даны три такие трубы, показавшие себя отлично. Жаль, Ломоносов об этом не узнал — умер.
Он строил телескоп со своей системой линз и писал по этому поводу: "Я всегда лелеял желание, чтобы эти превосходные небесные орудия, коих изобретение составляет славу Ньютона и Грегори, не по размерам только, как это обычно происходило, возрастали, но получили и иные, почерпнутые из сокровищ оптики усовершенствования".
Ломоносов построил оптический батоскоп, или "инструмент, которым бы много глубже видеть можно дно в реках и в море, нежели как видим просто".
Он создал горизонтоскоп — большой перископ с механизмом для горизонтального обзора местности, а также вискозиметр — оптический прибор для исследования вязкости жидких материй... Наверное, если как следует покопаться в трудах Ломоносова, можно найти следы каких-нибудь других его изобретений. Но они так и останутся нашими догадками, ибо из личных вещей Ломоносова всего-то и осталось, что тарелка, бокал, немецкий чайник Майсенского фарфорового завода да зрительная труба, сделанная по его проекту.
Может быть, кому-то покажется, что изобретений маловато. На что я возражу, что мы, слава богу, путешествуем пока в XVIII столетии, когда в науке очень слабо еще ощущался тот дух чистогана, который уже к концу XIX века потребовал безусловной практичности от научных открытий. Так что Ломоносов мог себя этим не утруждать, как не утруждало большинство ученых той поры. Он мыслил бескорыстно. Он был наблюдатель и испытатель природы. Вся фигура его обладает для меня необъяснимой привлекательностью: то был человек увлеченный, энергичный, страстный, умный, добрый. С таким, как говорилось в детстве, хочется водиться. Нельзя разбрасываться таким человеческим капиталом...
Ломоносов рано постарел, потучнел, здоровье изменило ему. И умер он в 1765 году в общем-то от обыкновенной весенней простуды. Ему было всего 54 года... Потрясенный этим известием, Семен Порошин, воспитатель десятилетнего Павла I, поспешил во дворец, чтобы сообщить наследнику российского престола о столь печальном событии.
— Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал, — бросил в ответ царевич...