ЧЕРТИ НЕ СПЯТ
«Донецк бомбят. Черти не спят. Город горит, и падают дома, хороня под собой своих хозяев. Матери хоронят своих детей», – ополченец.
Похоже, дошла очередь и до главного героя этого повествования.
Зовут его, с чьей-то лёгкой руки, — Фартовый. И доктора как-то быстро запомнили это имя. Почему Фартовый? Ранен, ведь, очень серьёзно…
Хотя, нет, он жив, значит, повезло.
Этой ночью не спалось ни Санычу, ни Вахе, ни Фартовому. Понятное дело – раны. А ещё – память, будь она неладна. Отчего всё так ярко видится после боя? Кому нужны эти восприятия ужаса, ада, крови и боли? Разве что, потомкам…
И никто не заставит молчать солдата, пережившего смерть.
Интересной была встреча в палате двух солдат. Только после того, как кто-то произнёс слово «Логвиново», бойцы внимательно стали всматриваться друг другу в лица.
— Не так, — вдруг напрягся Фартовый. – Вот так посмотри.
Он прикрыл нижнюю часть лица рукой:
— В глаза смотри. Только в глаза.
Тогда, в Логвиново, они были в балаклавах, — могли видеть только глаза друг друга.
Хотелось прижаться, похлопать рукой по спине, двинуть кулаком в плечо. Это ещё будет. Потом, после нескольких операций, нескольких вылазок с того света, вспышек агрессии и радости. Всё – потом.
— Лучше сгореть, чем сгнить, — сказал вдруг Ваха.
Да и понятно. Танкист знает, что говорит. Не сгорел он в танке, — ранен в ногу. Наверное, рана не смертельна, если тут же не сделали операцию. Или доктора просто молчали о дате, чтобы не испугать бравого воина. Чудны дела Твои, Господи! На войне пёрли в бой, как детстве в войнушку, а операции и скальпеля, как дети боятся.
Тут открылась дверь, и в палату заглянул доктор:
— Ты и ты – завтра на операцию, — указал он на Ваху и Фартового.
Ваха испуганно посмотрел на Саныча:
— Не пойду. Рано мне на операцию. Я еще в очереди подожду.
— Не рассосётся. Узнавал, — улыбнулся ему по-отцовски Саныч.
Восьмая палата притихла, понимая невесомое состояние вспышки ужаса раненых, приговорённых к операционному столу.
*
Логвиновский бой так и не дал заснуть Фартовому до утра: балаклавы, миномёты, гранаты, рукопашный, «двухсотые», «духсотые», «двухсотые»…
Устал от воспоминаний. Вздремнуть бы, но тут в палату заглянула мадсестричка:
— Ваха и Фартовый – на выход.
Выходили, как могли.
— Ваха, ты первым на стол пойдешь. Я так решил.
— Слышь, пехота, только после тебя.
Солдаты крепко обнялись, понимая, что после операционной могут и не…
— Кто здесь Ваха? – выглянула из операционной медсестра.
— Вот! – указал Ваха на Фартового.
Прощались солдаты, как перед боем:
— Ты, брат, если что… — прошептал Ваха.
Еле оторвали танкиста от друга.
Из операционной доносились возгласы, стоны и крики. Операцию делали Вахе под местным наркозом. Долго пуля не давалась. Глубоко засела, чтобы убить его.
Не далась, сука. Так с пулей и остался. Неужели у неё своя миссия? Забегая наперёд, скажу, что он не сидел на лавочке с девочками, не рассказывал, какой он герой, не отлёживался в постели. Он очень хотел успеть пожить. Поэтому старался жить полной жизнью в перерывах между приступами боли. Он продолжал жить с войной внутри себя.
— Сэр, вас там просють, — сказал с тяжёлой улыбкой Ваха, — проезжая на каталке мимо друга. – Слышь, брат, выживи там. Ладно?
— Обещаю, — ответил Фартовый. И ушёл в лёгкий наркоз.
— Док, мы не можем достать этот осколок. Слишком близко расположен к позвоночнику.
— Давайте в последний раз. Нельзя оставлять металл внутри. Если не достанем, надо будет везти…
— Достанем. Вот он. Выбрасываем?
— Не вздумай. Он сам будет решать, что делать с огрызком металла в шесть миллиметров.
Кто-то воткнул Фартовому осколок в ладонь. Наркоз отходил. Солдат так сильно сжал осколок в руке, что порезался, и кровь потекла по пальцам. Таким острым был «привет от войны».
*
Если думаете, что мужики после операции ушли в себя на неделю, — забудьте об этих мыслях. Спустя пару часов Ваха вдруг сказал:
— А что это восьмая притихла? Не хочу тишины. Фартовый, звони своим. Всем звони. Ждём на смотрины.
Стук каблучков по коридору госпиталя привлёк внимание не только больных, но и мед. персонала. Никто не удивился. Восьмая палата рулит.
А в палате все койки и стулья уже были заняты. По лицам и взглядам посетителей было видно, как они напряжены. Но плакать никто не собирался.
— Папа, в твоей «разгрузке тринадцать осколков! Четырнадцатый – тоже мой. — Я хотел отдать выбросить. Он весь грязный был и в крови.
— Четырнадцатый – твой, прошептала на ухо дочурка. – Вот он. Остальные я забрала себе.
— Откуда столько? В руке был всего один.
Ещё долго в восьмой не утихал лёгкий шёпот посетителей, ещё долго никто не хотел уходить, пока кто-то не напомнил, что надо успеть домой до комендантского часа.
А Донецк снова начали бомбить. И снова – штукатурка на постелях, снова дребезжание стёкол, снова забегали по коридору врачи, собираясь кто в операционную, кто за ранеными…
Донецк принимает прилёты…
*
«А в Логвиново был последний день ада для наших разведчиков. В госпиталь поступали и наши. Я пока не видел их. Я потом найду их в госпитале. Война! Будь ты, сука, проклята! Наши разведчики покидали Логвиново и уходили служить на небо. Гера, Давид, Пума, вам эти строки. Вечная память…
Да, небо забирает самых лучших,
Но как же с материнской болью быть?
Они для мам ведь были — солнца лучик
И как теперь их мамам дальше жить?» — ополченец.