Культура
Вениамин Смехов, советский и российский актёр театра и кино
Театр и кино
Есть южные люди – это я, это Михаил Жванецкий. Есть северные люди, а есть собравшиеся в Москве, это третьи люди совершенно. Я москвич, обожающий Ленинград, Санкт-Петербург, Петроград, Питер. Вот так можно обо мне сказать географически.
Лучше театра на Таганке ни одного фильма в то время не было. Лучшие люди, просто кого можно было представить, и разрешённые, и запрещённые, приходили в театр на Таганке. От крупного плана бежали, как от монстра, это абсолютно странное мещанское представление, что экран что-то добавляет. Он добавляет деньги, престиж, но он не добавляет внутри человека абсолютно ничего.
Я хочу заниматься немножко сценой, немножко жизнью и параллельно сниматься в кино. Мечта о параллельно сниматься в кино – это норма. Первые годы театра на Таганке это были скачки с препятствиями в виде советского руководства, но зато с благоприятствованием в лице зрителей, лучших людей страны. И это первые пять-шесть лет по 30 спектаклей в месяц, но каких спектаклей, это всё было чудом. Поэтому меня раздражало, что мои ближайшие товарищи, Золотухин и Высоцкий, торопятся, как только их куда-то приглашают сниматься в кино. А меня просто не брали в кино. То есть меня приглашали режиссёры, но партийное руководство студий отменяли.
Но в «Три мушкетёра» Хилькевич пробил двух таганцев – меня и Сашу Трофимова. У меня старшая дочь дочитывала до конца «Трёх мушкетёров» и начинала сначала. И когда этот уже процесс затянулся, я решил, что положу этому конец снимусь в кино.
Оперные спектакли
Мне кажется, что чем человек хуже к себе относится, тем он лучше выглядит. Это Жванецкий, чудесное выражение.
Я поставил 7 оперных спектаклей, и все заграницей, начиная с города Аахен, где начинал Караян, Мангейм, где одна из лучших опер, Мюнхен. Когда появляется неудача, и на неё писали какие-то наши критики борзые, они обязательно узнавали, что я ставил оперы, потому что никто же их не видел, поэтому можно было сказать: он делает вид, что он ещё оперы ставит где-то там, в провинции. Я в Мюнхене ставил.
Счастье было то, что с нами рядом был Давид Боровский, это было время, как только железный занавес упал. Но тут я уже должен сослаться на мою визави, потому что Галя сделала так, что у меня появились два, а потом три контракта, так ей хотелось. Она хотела меня спасти от неволи. Неволей было моё желание политически участвовать в продолжении легенды театра на Таганке. Любимов был в изгнании, он вернулся, началась новая жизнь. И Галя поняла, что эта страница у меня закончена, зачем гнаться по следам того, что уже окончено. Её надо мужественно закрыть и открыть новую. Это тяжело, но надо делать, только тогда остаётся в жизни энергия, силы, надо уметь уходить не в тот момент, когда тебя выставляют, надо уходить за несколько минут до того, как тебе предложат уйти.
Театр на Таганке был своего рода постоянно действующей новой оперой.
Шостакович, Шнитке, Денисов, Губайдулина, Каретников, Буцко – чудесные композиторы, они были наши друзья. А рядом были великие поэты, сейчас все говорят спокойно «великие», тогда мы говорили, что это наши любимые поэты, члены худсовета: Евтушенко, Вознесенский, Булат Окуджава.
Таганка – это была попытка какого-то мюзикла или сплетения поэзии, драмы и музыки. Так что для меня не было неожиданным, когда вдруг мы оказались в Германии, Галя повела разговор о том, чтобы я встретился с генеральным интендантом и оперного, и драматического. Я был готов ставить там драматический спектакль, потому что я учился этой профессии. Я не актёр, который ставит спектакли, а мне нравилась именно профессия режиссуры, и тут у меня были сильные учителя. И вот на первый же призыв вместо драмы поставить оперу я откликнулся, это была речитативная опера, Прокофьев «Любовь к трем апельсинам». Клаус Шульц был тогда интендантом, он споспешествовал постановке спектакля по Прокофьеву.
А потом мы поехали в Мангейм и там делали спектакль «Дон Паскуале» в моцартовском зале в парковой сумасшедшей архитектуре, потом в Мюнхене в театре малой оперы, Gartnerplatz театр, там поставили два спектакля.
Главное – слово
Я первоначально вообще литератор, для меня слово – это главное. Мне повезло с художником, с первыми шагами, потому что у меня нет музыкального образования, с наушниками я прожил год, чтобы знать партитуру. Это не было моей задачей, я по-другому не умею просто. Но я видел удивление у певцов, к которым приходит режиссёр и говорит: «Ты делай, что я тебе говорю, сейчас едем влево, сейчас едем вправо». Эйзенштейн был потрясён идиотизмом оперных артистов, он говорил: «Оперному артисту надо только так: покажи ему, где стоять, чтобы не толкался сосед, и всё. А дальше он сам исполнит всё». Восторг – это главное слово в искусстве. Как Фоменко говорил: предмет искусства – это радость жизни.
Басиния Шульман и Михаил Довженко, авторы программы «Короткие волны» на Радио Медиаметрикс
Полный текст интервью на mediametrics.ru
