«Нам нужно в социальной политике отказаться от приоритета рубля, отказаться от того, чтобы измерять социальную жизнь человека через рублевый эквивалент и приравнивать его жизнь, его счастье к тому довольствию, которое предоставляет государство»
Дмитрий Рогозин
Заведующий Лабораторией методологии социальных исследований
Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС
В прошлом году институт, в котором я работаю, провел три больших исследования. Опрос «Человек, семья, общество»: 9,5 тысяч опрошенных от 18 до 72 лет – экономически активное население. Репрезентативный опрос людей с ограниченными возможностями: 4000 инвалидов по России. Большой репрезентативный общероссийский опрос людей старше 65 лет. Кроме того, мы закончили совместно с геронтологами большой проект, в котором разговаривали с людьми, которым 100 лет и более: по всей России мы ездили и разговаривали с людьми, которые перевалили этот ну для нас фантастический, наверное, возраст.
Итак, основной мой вопрос и вопрос моих коллег, которые размышляют о демографии, связан с тем, что, несмотря на все угрозы, которые мы видим в экономической сфере, и, несмотря на все непотребства, которые делает в том числе и наше Правительство, мы видим, что продолжительность жизни у нас растет. Здесь можно искать, конечно, много всяких причин, но ответственный научный работник скажет, что я пока затрудняюсь ответить на этот вопрос, и он будет пытаться искать объяснение.
Так вот, в качестве гипотез я бы предложил следующее. Первое: продолжительность жизни в большей степени связана не с какими-то успехами или достижениями нашей социальной политики, а скорее с общемировой тенденцией, что человек эволюционирует не только как индивид, а как социальная группа, и мы вместе с и Европой, и Азией, и Америкой эволюционируем в сторону увеличения продолжительности жизни, несмотря на катастрофические, на самом деле, если сравнивать с Европой, показатели по смертности от прочих причин и так далее, которые сказываются на продолжительности жизни. У нас есть определенные угрозы, которые сдерживают этот рост продолжительности жизни (он у нас мог бы быть больше), и угрозы, которые могут его прекратить в самом ближайшем будущем. И если уж мы начинаем говорить о каких-либо прогнозных вещах, то как раз обозначение этих угроз, на мой взгляд, становится важнейшим элементом социальной аналитики.
Первая угроза связана, на мой взгляд, с неправильным акцентом социальной политики в отношении пожилых, когда пожилой человек, а я говорю действительно о пожилых (по-настоящему старость начинается где-то после 80-85 лет, а до этого у нас люди находятся в работоспособном возрасте) – в этой политике нагрузка ложится на семью, в которой живет этот человек. Старость, как говорят исследователи не только у нас, но и на Западе, – это период времени, когда человек ощущает свою хрупкость и становится более социальным. Неслучайно основной бич старения – это одиночество. Мы много разговариваем с людьми по поводу их социального самочувствия и видим, что одиночество – это основной показатель, который загоняет людей за черту социального благополучия.
Итак, какие угрозы здесь возникают? В первую очередь, угроза того, что у нас до сих пор в семьях распространены некоторые стереотипы, связанные со старением. Старость у нас воспринимается с точки зрения индустриальной, я бы сказал, логики, и эта индустриальная логика насаждается не только с точки зрения масс-медийной культуры, но и внутрисемейных разговоров о том, что у человека есть время учебы, у человека есть время работы, у человека есть время заслуженного отдыха. Из-за этого старики как бы пытаются как можно дольше оставаться в работоспособной ситуации, потому что они понимают, что прекращение работы – это фактически социальная смерть. Мир изменился, и старение уже не может быть привязано к пенсионному возрасту или к определенным элементам занятости, хотя в семье это воспроизводится.
Второе – это ситуация, в которой мы смотрим на социальную поддержку стариков и начинаем разговаривать о дотациях, о пенсиях, о некотором социальном довольствии. И, да, у нас пенсии чрезвычайно низки. Если мы выедем за Московский регион, часто слезы наворачиваются от этих пенсий.
Но вот любопытный момент: мы приходим к старикам (а мы вот эти все большие опросы проводим по смешанной технологии – это значит, у нас все голоса опрошенных записаны, все разговоры), и мы, конечно, первые две, три, четыре минуты мы разговариваем о проблемах, об экономических каких-то недостатках и так далее и так далее. Но стоит со стариком продержаться минут десять, пятнадцать, двадцать, ты понимаешь, что, в общем-то, деньги не являются значимым элементом его жизни. Как мы это понимаем? Ну, например, мы задаем вопрос: «Скажите, пожалуйста, а вам помогают деньгами дети?» Ну, да, кто-то помогает. «А вы помогаете деньгами детям или родственникам? А в каком размере?» И получается, что подавляющее большинство трансфертов у нас идет от стариков в семьи. Причем эти трансферты не зависят от уровня дохода старика.
Кроме того, когда мы начинаем задавать вопросы прожективного типа, вроде того, что: если у вас появится сто тысяч сейчас, на что бы вы их потратили? Подавляющее большинство ответов: отдали бы родственникам. Я не считаю, что это плохо или хорошо, что нужно убеждать их, что, конечно, нужно и дом починить, и, допустим, в здоровье вложить.
Но этот феномен, конечно, связан с социальными связями, потому что здесь есть прямое объяснение: старик остается одиноким, он через эти трансферты получает хоть какую-то возможность взаимодействия, взаимоотношения со своей семьей – быть значимым хотя бы через рубль.
И поэтому важнейшим условием является то, что нам нужно в социальной политике отказаться от приоритета рубля, отказаться от того, чтобы измерять социальную жизнь человека через рублевый эквивалент и приравнивать его жизнь, его счастье к тому довольствию, которое предоставляет государство.