Я знал одного отвязного молодого человека в пионерском галстуке, который курил за углом школы. Да мы все знали его. Как его звали, я не помню, да и кто помнит.
Все мы также помним девушку с длинным тубусом, томящуюся перед дверью в деканате. А кто не помнит демобилизовавшегося одноклассника? Да все помнят, конечно. А кто помнит этого... ну, этот... дурак такой и зануда, и отвязаться от него невозможно. Помните такого, да? Конечно. Я тоже.
А помните того молоденького морячка... Ха-ха, нет, этого вы не помните, это я дал маху, я и сам этого не помню. А помните, что вы не помните, что было в день рождения тещи? Я вот помню. Я еще вспоминаю, как ни жетонов, ни денег, а ехать ужасно надо было, как не хотелось просить жетон, и пришлось все-таки.
А еще как под дождем возле метро она гордо взмахнула хвостом и пошла к такси. Это каждый помнит, точно. А какая-то гадость в незнакомой компании, и вот лишь бы выпить эту гадость, чтоб хоть так противно не было, это же тоже было. Лес ночью был ужасно мокрый, и целоваться было так неудобно, и к гостям надо было возвращаться, помните? Да-да-да, все это мы помним, и дорогу ночью, и исписанный тамбур.
Я уж не говорю об этих бесконечных кухонно-водочных посиделках. Все помним. Потому что вот такие мы, блин, среднестатистические.
Она гордо взмахнула хвостом и пошла к такси. Ты стоял у метро. Пошел дождь. И снег. И град. И рояль на тебя упал. И вот ты, придавленный роялем, пытаешься закурить, а сигареты намокли. На душе противно, во рту кисло, в носу насморк. Слегка подташнивает. В зубе застряла косточка. Нога затекла.
Вокруг носятся грузовики, дымящие соляркой. Темно. И метро скоро закроется. И до дома еще ехать и ехать наедине с собой, что особенно противно. Но вдруг рояль, придавивший тебя, начинает играть. До тебя доносится божественная музыка, прекрасней которой ты не слышал в своей жизни. И ты слушаешь ее, слушаешь и слушаешь и не можешь оторваться. Ну... и вот.