Запах мандариновой кожуры и горячего воска от догорающих свечей висел в воздухе густо, как сироп. На столе, накрытом новой скатертью с елочками, постепенно пустели салатницы. «Оливье» осел, селедка под шубой потеряла свои идеальные слои, а тарелка с нарезкой выглядела опустошенной и неопрятной. Зина откинулась на спинку стула, ловя короткую передышку между тостами и раздачей десерта. Её ноги гудели от усталости. Три дня подготовки, уборки, готовки — всё ради этих нескольких часов.
— Андрюш, может, чаю? — спросила она мужа, который молча смотрел в экран телефона, откинувшись на диване.
— Потом, — буркнул он, не отрываясь.
Из кухни донесся звон посуды. Галина Петровна, свекровь, о чем-то громко разговаривала по телефону, стоя у раковины.
— Да, доченька, сидим тут… Ну как, как обычно… Ничего особенного. Салат, конечно, пересолен, но ничего, съедим. На помойку же не выбрасывать.
Зина замерла. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Она взглянула на Андрея. Он сделал вид, что не слышит, лишь глубже уткнулся в телефон. Этот спектакль повторялся из года в год, на каждом празднике. Её старания обесценивались вполголоса, украдкой, но так, чтобы она обязательно это уловила.
— Мама, иди к столу, часы-то скоро двенадцать! — позвала Зина, заставляя свой голос звучать ровно.
Галина Петровна вышла, вытирая руки о фартук. На ней был новый вязаный кардиан, который Зина подарила ей на прошлый Новый год. Кардиан сидел безупречно.
— Ой, бедная моя спинка, — вздохнула она, опускаясь на стул рядом с сыном. — Весь день на ногах, всё сама, всё сама. Хоть бы кто помог.
Зина стиснула зубы. Весь день «на ногах» свекровь провела, перекладывая с места на место тарелки, которые Зина расставила, и критикуя нарезку сыра.
— Мам, я же всё сделала, — тихо сказала Зина.
— Ну сделала, сделала… Торт, я посмотрела, кремом заплыл. Надо было подольше в холодильнике держать. Я тебе говорила.
Андрей поднял глаза от телефона.
—Ладно вам, хватит. Праздник же. Давайте лучше выпьем за что-нибудь хорошее.
На экране телевизора начался обратный отсчет. Десять… девять… восемь…
Все натянуто улыбнулись,подняли бокалы с шампанским. Бенгальские огни на столе зашипели, осыпая скатерть искрами.
— Три… два… один! С Новым годом!
Гул курантов,смех, звон бокалов. Зина чокнулась с Андреем, потом, сделав над собой усилие, протянула бокал к свекрови.
—С Новым годом, Галина Петровна.
— И тебя тоже, — сухо ответила та, едва прикоснувшись своим бокалом.
Наступила неловкая пауза, наполненная только голосом диктора из телевизора.
— Ну что ж, — Галина Петровна откашлялась, поставила свой бокал и взяла со стола полную рюмку коньяку. Лицо её приняло торжественно-скорбное выражение. — Я хочу сказать тост. За нашего кормильца. За моего сыночка, Андрюшеньку. Который всех нас содержит, на чьих плечах этот дом и ипотека. Который терпит и молчит, как настоящий мужчина.
Она выдержала паузу, полную смысла, и перевела взгляд на Зину. В её глазах светился холодный, отточенный годами триумф.
— Выпьем за него. И чтобы в новом году он наконец обрел покой. И чтобы те, кто рядом, понимали его ценность и… поумнели немного.
Тишина в комнате стала абсолютной, звенящей. Даже телевизор будто приглушил звук. Зина увидела, как лицо Андрея покраснело, он опустил глаза в свой бокал. Он не сказал ничего. Ни слова в её защиту. Ни «мама, что ты несешь». Просто молчал, как молчал всегда.
В её ушах зашумела кровь. Три года жизни под одной крышей с этим человеком. Три года мелких унижений, «добрых» советов, перешептываний за спиной. Три года, когда её дом перестал быть её крепостью. И этот тост стал последней каплей, которая перелила чашу через край. Чашу её терпения, которую она так старательно держала все эти годы.
Медленно, будто в замедленной съемке, она поставила свой недопитый бокал на стол. Звук был глухим и четким. Затем она поднялась. Её движения были спокойными, почти механическими.
— Вон, — тихо сказала она, глядя прямо на Галину Петровну.
Та опешила.
—Что? Что ты сказала?
— Я сказала — вон. Из моего дома. Прямо сейчас. В эту новогоднюю ночь.
— Ты с ума сошла?! — взвизгнула свекровь. — Андрей, ты слышишь?! Ты слышишь, что твоя жена позволяет себе?!
Андрей вскочил.
—Зина! Успокойся! Что ты несешь? Мама, прости её, она устала…
— Я не устала, — голос Зины зазвучал громче, металлически-четко. Она больше не смотрела на мужа. Только на свекровь. — Я трезва и полностью в своем уме. Я просто больше не намерена терпеть оскорбления в собственном доме. За праздничным столом, который я накрыла. От человека, которого приютила. Вы перешли все границы. Вон.
Она протянула руку и указала пальцем на прихожую, на дверь. Этот жест был окончательным, как удар топора.
Галина Петровна побледнела, потом побагровела. Она вскочила, опрокинув стул.
—Да как ты смеешь! Это мой сын квартиру купил! Это моя квартира! Я здесь хозяйка! Я вас, дармоедку, на улицу вышвырну!
— Попробуйте, — холодно парировала Зина. Внутри у неё все дрожало, но голос не сдавал. — Но сначала — вы. Вон. Собирайте свои вещи. Или вызову полицию, скажу, что посторонняя психически неуравновешенная женщина устроила дебош в моей квартире. Вам ведь знакомо слово «прописка»? А его у вас здесь нет.
В комнате повисло тягучее, невыносимое молчание. Андрей смотрел то на жену, то на мать, рот его был приоткрыт. Он был похож на мальчишку, застигнутого врасплох дракой взрослых.
Галина Петровна, задыхаясь от ярости, выпрямилась.
—Хорошо. Хорошо! Я уйду. Но чтобы завтра же мой сын подал на развод! Чтобы ты осталась на улице! Увидишь!
Она,пошатываясь, бросилась в свою комнату.
Зина наконец перевела взгляд на мужа. Её глаза были сухими и очень усталыми.
—Ну что, Андрей? Кормилец? Поедешь с мамой? Или останешься в «не своём» доме?
Он не ответил. Он просто опустил голову и пошел на кухню, громко хлопнув дверью.
За стеной послышались звуки яростного швыряния вещей в сумку. Зина медленно опустилась на стул. Перед ней стоял красиво украшенный торт «Наполеон», её коронное блюдо. Крем действительно немного поплыл. Она взяла вилку, отломила кусок и отправила его в рот. Он был безвкусным, как пепел. За окном, в черном небе, рассыпались разноцветные искры чужих фейерверков, празднующих новое, счастливое начало. А её новый год начался со взрыва, который назревал три долгих года. И она не знала, что будет дальше. Она знала только одно: назад пути нет.
Сейчас, когда за стеной гремели ящики и слышались сдавленные рыдания Галины Петровны, Зина сидела в гостиной и вспоминала, как всё начиналось. Не скандально и громко, а тихо, с жалости и чувства вины.
Три года назад они с Андреем только-только въехали в эту квартиру. Ипотека на тридцать лет, пустые комнаты, пахнущие свежей краской, и ощущение головокружительного счастья от того, что это теперь их пространство. Их общий проект.
Однажды вечером Андрей вернулся с работы раньше обычного, лицо у него было серьезное.
—Зин, надо поговорить.
Она тогда подумала о чем-то плохом — о работе, о деньгах. Но всё оказалось иначе.
— Это насчет мамы. Её сократили. С завода.
Зина кивнула, сочувственно нахмурившись.
—Ужасно. В таком возрасте… Что же она теперь будет делать?
— Вот именно, — Андрей провел рукой по лицу. — Ей пятьдесят восемь, новую работу не найти. Аренду платить нечем. Пенсия у неё маленькая, ты знаешь.
В его голосе зазвучала та самая нота, которая потом станет для Зины такой знакомой — нота виноватой беспомощности.
—Она просится… пожить у нас. Временно. Пока не устроится. В её однокомнатной хрущевке жить сестре Ольге с ребенком тесно, а тут у нас… место есть.
В тот момент Зина не увидела подвоха. Она увидела пожилую женщину, попавшую в беду, мать своего мужа. Её сердце дрогнуло.
—Конечно, — сказала она тогда. — Конечно, пусть переезжает. Нам не жалко.
Она помнила тот день, когда Галина Петровна въезжала. Приехала не с одним чемоданом, а с целым караваном коробок, узлов и сумок. Как будто переезжала навсегда. Она тогда обняла Зину, и в глазах у неё стояли слезы.
— Спасибо тебе, доченька. Я не буду вам мешать. Я в тишине посижу, по хозяйству помогу. Вы даже не заметите, что я тут.
И первые недели всё было почти так. Галина Петровна действительно старалась быть тихой и незаметной. Она мыла посуду после ужина, иногда подметала пол в прихожей. Зина тогда думала, что им повезло.
Перелом случился через месяц. Как-то вечером, за ужином, Галина Петровна неловко кашлянула в кулак.
—Ребята, у меня к вам просьба. Неловко, конечно… Но у меня там на книжке скопилась небольшая сумма. Неприкосновенный запас. Пятьдесят тысяч. Я думаю… Давайте я их вам в ремонт вложу? На те самые французские обои в гостиную, которые Зина присмотрела. Как бы мой скромный вклад в общий дом.
Андрей сразу же засиял.
—Мам, да ты что! Это же твои кровные!
—Какие уж кровные, — махнула рукой Галина Петровна. — Лежат без дела. Пусть лучше в доме вашем работают. Только, чур, я не настаиваю! Как вы решите.
Зина тогда почувствовал легкий укол сомнения. Эти обои были её мечтой, дорогими, и они с Андреем уже отложили их покупку на потом. Но отказаться от предложения, сделанного так искренне и кстати, было неловко, почти грубо.
— Ну, если вам не будет сложно… — осторожно начала она.
—Какое сложно! — перебила свекровь. — Я завтра же сниму и отдам. Только дайте мне ваш счет.
Они согласились. На следующий день деньги были переведены, а через неделю гостиная уже сияла шикарными обоями с шелкографией. Галина Петровна ходила и гладила их рукой.
—Красота-то какая… И ведь моя лепта тут есть. Душа радуется.
Именно тогда, с этих пятидесяти тысяч, всё и началось меняться. Слово «временно» стало звучать всё реже. Зато фраза «мой вклад» появлялась всё чаще и в самых неожиданных контекстах.
Сначала это были мелочи.
Зина купила новые кухонные полотенца ярко-салатового цвета. На следующий день они висели в чулане, а на держателе красовались старые, выцветшие, но «идеально впитывающие».
—Новые-то красивые, Зинок, — объяснила Галина Петровна. — Но стирать их придется чаще. А эти — проверенные. И, кстати, на мои-то деньги мы обои клеили, а не на полотенца. Надо бережливее.
Потом очередь дошла до расстановки мебели. Вернувшись с работы, Зина обнаружила, что кресло в углу гостиной переехало на противоположную стену.
—Оно тут свет закрывало, — объявила свекровь. — Теперь в комнате уютнее. Не благодари.
Андрей только отмахивался, когда Зина пыталась с ним поговорить.
—Ну переставила и переставила. Ей же заняться нечем. Не драматизируй.
Но самое тяжелое началось с еды. Галина Петровна объявила, что теперь будет «брать на себя стряпню», чтобы Зина «не надрывалась после работы». И началось. Гречка с луком каждый второй день, потому что «Андрюша её с детства любит». Солянка, такая жирная, что после неё хотелось только лечь. Салаты, щедро сдобренные майонезом.
Когда Зина пыталась приготовить что-то лёгкое, например, запеченную рыбу с овощами, свекровь смотрела на блюдо с молчаливым укором и накладывала себе огромную порцию гречки, приготовленной «про запас».
—Мужчину надо кормить, — говорила она сыну. — А то на одних травах да рыбках далеко не уедешь. Силы нужны, чтобы семью содержать.
Андрей в такие моменты ел и гречку, и рыбу, стараясь смотреть в тарелку.
Однажды Зина не выдержала. Когда Галина Петровна ушла в свою комнату смотреть сериал, она села рядом с мужем.
—Андрей, поговори с ней. Пожалуйста. Я не могу так. Это мой дом. Я чувствую себя тут… как в гостях. Причем в гостях, где я всем обязана.
Он не посмотрел на нее, продолжая листать ленту новостей на телефоне.
—О чем говорить, Зин? Она же мама. Она нам помогает. Деньги в ремонт вложила. Она не на зло, у неё характер такой. Просто переживает за нас.
—За «нас» или за тебя? — сорвалось у Зины.
—Не начинай, — его голос стал твердым и холодным. — Я между двух огней. Ты хочешь, чтобы я ей сказал «уезжай»? Куда? На улицу? У неё денег нет. Потерпи немного. Она обязательно работу найдет.
Но работа не находилась. Находились причины: то возраст не тот, то зарплата маленькая, то далеко ездить. А «немного» растянулось на месяцы, а затем и на годы.
Клетка захлопнулась тихо и незаметно. Эти пятьдесят тысяч на ремонт стали тем невидимым замком на её собственном доме. Каждое её решение теперь могло быть обесценено фразой: «А на мои-то деньги…» Каждое проявление недовольства делало её неблагодарной дурой в глазах мужа. Она пыталась бороться с чувством вины — ведь свекровь действительно попала в трудную ситуацию. Но с каждым днём воздух в квартире становился гуще, тяжелее, невыносимее. Она задыхалась.
Её дом, её крепость, превратился в поле битвы, где все её попытки отстоять свою территорию разбивались о непробиваемую стену в виде матери и сыновней вины её мужа.
Резкий стук захлопнутой двери в прихожей вырвал её из воспоминаний. Потом — звонкий звук падающего на пол ключа. И тяжелые, не скрываемые уже шаги по лестничной клетке.
Она не встала, чтобы посмотреть. Она знала, что Галина Петровна ушла. В новогоднюю ночь.
Тишина, наступившая после хлопка входной двери, была оглушительной. Но облегчения не пришло. Пришло осознание, что это не конец истории. Это только самое начало войны. А война, как известно, ведется до победного конца. И первым выстрелом в ней стал не её крик, а те самые, вовремя предложенные пятьдесят тысяч рублей три года назад.
Наступившее утро первого января не принесло облегчения. Оно принесло тягучую, неловкую тишину, которая звенела в ушах громче любых скандалов. Зина проснулась от странной тишины — не было слышно привычного звона посуды на кухне, голоса из телевизора в гостиной, настойчивого кашля за стеной.
Она лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как тревога холодным комком подступает к горлу. Что теперь будет? Галина Петровна, конечно, уехала к дочери, к Ольге. И телефон Андрея, молчавший с ночи, наверняка уже разрывается от звонков.
Она повернулась. Его сторона кровати была пуста, одеяло не смято. Значит, он так и не пришел спать. Зина медленно поднялась и вышла в коридор. Дверь в маленькую комнату, которую три года занимала свекровь, была приоткрыта. Внутри царил беспорядок — ящик комода выдвинут, на кровати скомканное одеяло, на полу забытая тапочка. Комната выглядела нежилой и вдруг странно чужой.
Она прошла на кухню. Андрей сидел за столом, уставившись в остывшую чашку чая. Перед ним лежал телефон. Лицо у него было серое, осунувшееся за ночь, с тяжелыми тенями под глазами. Он не посмотрел на неё.
Зина молча включила чайник. Звук его шипения казался невыносимо громким.
— Она у Ольги, — хрипло, не глядя на жену, сказал Андрей. — Доехала. В три часа нотишь Ольга звонила. Полчаса орала на меня.
Зина не ответила. Она достала другую чашку, заварила пакетик. Чайник выключился с громким щелчком.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — голос его сорвался, в нём впервые зазвучала не растерянность, а злоба. — В новогоднюю ночь мать на улицу выгнала! Какой я теперь после этого сын?
Она поставила чашку на стол с таким усилием, что чай расплескался.
—А какой ты муж? — спросила она тихо. — Ты слышал, что она сказала за столом? Ты хоть слово вступился? Нет. Ты молчал. Как всегда.
— Она же мать! Она в стрессе, её уволили, она… — он задохнулся от собственных оправданий.
—Её уволили три года назад, Андрей! Три года! И за эти три года она ни разу не попыталась устроиться нормально! Потому что зачем? Здесь есть тёплая квартира, еда, услужливая невестка и сын, который никогда не скажет слова поперёк!
— Не говори про неё так! — он ударил ладонью по столу. Чашка подпрыгнула. — Ты вообще кто такая, чтобы её судить? Она жизнь на меня положила! А ты… ты что? Терпеть не могла? Так могла бы и сказать честно, а не устраивать спектакль под бой курантов!
В его словах была такая горькая, несправедливая обида, что у Зины перехватило дыхание. Он обвинял её. Её, а не ту, что три года методично разрушала их семью.
— Я говорила, — прошептала она. — Я говорила тебе много раз. Ты не слышал. Ты не хотел слышать. Для тебя удобнее было, чтобы я терпела.
Он встал, отодвинув стул с противным скрежетом.
—Знаешь что? Мне сейчас не до разборок. Мне надо ехать к Ольге. У мамы давление подскочило из-за вчерашнего. Если с ней что-то случится… — он не договорил, но взгляд его закончил мысль: «…это будет на твоей совести».
Он вышел, хлопнув дверью в спальню, чтобы переодеться. Зина осталась сидеть за кухонным столом, глядя на его недопитую чашку. Чувство вины, противное и липкое, поползло изнутри. А вдруг и правда? А вдруг она перегнула палку? Но тут же всплыла картина: её свадебное платье, лежавшее на стуле в комнате свекрови месяц назад. Когда она спросила, зачем оно там, Галина Петровна небрежно ответила: «Олькина дочка примеряла, в садик утренник. Ну подумаешь, платье. В шкафу всё равно висело без дела». И смех Ольги в трубку, которую она тут же взяла: «Зин, не жадина будь! Вещь должна работать!»
Нет. Она не перегнула. Она просто переполнилась.
Андрей уехал, не попрощавшись. И начались дни странного, выморочного существования. Квартира, такая желанная в своей тишине первые часы, стала давить пустотой. Зина пыталась вернуть себе пространство: вынесла на балкон старые цветочные горшки Галины Петровны, которые та коллекционировала, перемыла все шкафы на кухне, вернула кресло на его законное место. Каждое её действие было немым криком: «Это мой дом!»
Но дом молчал в ответ. А Андрей… Андрей стал призраком. Он уходил рано утром, возвращался поздно, часто пахнущий чужим ужином — наверное, у Ольги. Разговаривал односложно. Физически он был здесь, но между ними выросла стена — высокая, холодная, сложенная из его обиды и её непрощения.
Однажды вечером, через неделю после Нового года, когда они молча ужинали пастой, которую Зина приготовила на одного, но налила ему тоже, раздался звонок в дверь. Андрей вздрогнул и пошёл открывать.
В прихожей послышался взволнованный женский голос — Ольгин.
—Андрей, ты только посмотри! Мама чуть не плачет!
Андрей что-то пробормотал, и в квартиру на порог, не снимая сапог, вошла Ольга. Она несла большую картонную коробку. За ней, словно несчастная тень, вплыла Галина Петровна. Она выглядела постаревшей на десять лет, театрально опиралась на палку, которой у неё раньше не было.
Зина замерла в дверном проёме кухни.
— Мы тут кое-что забыли, — высокомерно сказала Ольга, ставя коробку на пол в прихожей. — Личные вещи мамы. Фотографии, альбомы. Вы, конечно, могли бы и привезти, раз уж выгнали человека, но видно, совести не хватило.
— Оль, не надо, — слабым голосом пропищала Галина Петровна, бросая на сына страдальческий взгляд. — Я же сама виновата… Надоела тут всем. Лучше б я вообще…
— Мама, молчи, — строго сказала Ольга. Затем она посмотрела прямо на Зину. — Я хочу, чтобы ты знала. Из-за твоего новогоднего представления у мамы кризис. Врач сказал — строжайший покой и никаких стрессов. То, что ты устроила — это запредельный стресс. Если что, ты несешь полную ответственность.
— Я… — начала Зина.
—Меня не интересуют твои оправдания, — отрезала Ольга. — Андрей, проводишь нас? Маме тяжело.
Андрей, не глядя на жену, молча взял куртку и вышел вслед за сестрой и матерью, притворив дверь. Зина осталась стоять посреди прихожей, глядя на грязный след от сапог Ольги на её чистом полу и на ту самую коробку. Она была из-под обуви, старая, помятая. В ней, должно быть, лежали те самые «личные вещи», которые Галина Петровна не взяла в спешке. Или которые она специально оставила здесь, как якорь.
Она поняла. Война не закончилась. Она просто переместилась на новую территорию. Теперь против неё работала болезнь свекрови, её «слабое здоровье», её палка и полное моральное превосходство Ольги, защищающей несчастную мать. Андрей был на их стороне. Он был там, где всегда — на стороне вины и долга.
Она подошла к коробке и аккуратно, не открывая, отодвинула её в угол, к вешалке. Пусть лежит. Пусть напоминает. Она не будет её выбрасывать. Но и не будет открывать. Это был её первый шаг к какой-то новой, непонятной ещё обороне. Она была одна в окопе, а с той стороны шла целая семья. И тишина в квартире больше не казалась ей победой. Она звучала как затишье перед большой бурей.
Коробка с «вещами» Галины Петровны простояла в углу прихожей неделю, как неразорвавшийся снаряд. Зина обходила её стороной. Она знала, что это не просто коробка, а тактический ход. Убрать её — признать право собственности свекрови на это пространство и дать повод для нового скандала («Выкинула даже память о матери!»). Оставить — ежедневно натыкаться на символ поражения, на то, что Галина Петровна всё ещё здесь, пусть и невидимо.
Андрей тоже не прикасался к ней. Он жил в квартире, как временный постоялец. Говорил мало, ел, если она готовила, спал на краю кровати, отвернувшись. Его телефон теперь почти не умолкал. Он разговаривал шёпотом в ванной или выходил на балкон, даже в январский мороз. Зина слышала обрывки: «Успокойся, мам… Я знаю… Нет, она не сказала такого… Да, я поговорю…»
Он никогда не передавал ей эти «разговоры». Но напряжение росло.
Перелом случился в воскресенье. Зина пыталась вернуть в дом ощущение нормальности. Она испекла яблочный пирог, тот самый, рецепт которого переняла от своей бабушки. Запах корицы и печёных яблок наполнял квартиру чем-то тёплым, домашним, докризисным. Она даже накрыла стол на двоих — красивые тарелки, новогодние салфетки, оставшиеся с того рокового вечера.
Андрей сидел за ноутбуком в гостиной, делая вид, что работает.
—Андрей, пирог готов. Идёшь чай пить? — позвала она, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, без претензии.
Он что-то пробормотал в ответ,но через минуту всё же появился на кухне. Сел, отломил кусок пирога, откусил.
—Нормальный, — сказал он, не глядя на неё.
Это было первое за десять дней хоть какое-то, пусть и скупое, одобрение. В Зине шевельнулась слабая надежда. Может, лед тронулся? Может, он начал оттаивать?
В этот момент раздался резкий, настойчивый звонок в дверь — не в домофон, а сразу в железную дверь. Такое звонили только свои, кто знал код. Андрей встрепенулся, словно ждал этого. Он бросился открывать.
На пороге, как снежный вихрь, влетела Ольга. За ней, медленнее и с достоинством, вошла Галина Петровна. На свекрови не было ни следов болезни, ни палки. Была тщательно наложенная помада, новая причёска и холодный, испытующий взгляд. Она окинула взглядом квартиру, будто проверяя, не испортили ли её имущество.
— Мы в гости, — заявила Ольга, сбрасывая на вешалку дорогую дублёнку поверх куртки Зины. — Без приглашения, да. Но после всего, что произошло, вряд ли мы можем рассчитывать на гостеприимство.
— Оль, не надо, — тихо, но чётко сказала Галина Петровна. — Мы не надолго. Нам нужно кое-что обсудить.
Они прошли на кухню, как хозяева. Увидев на столе пирог и две чашки, Ольга фыркнула.
—Уютно. Пирожки кушаете. А мама у меня на кухне в хрущёвке суп из пакета третий день ест. Нервы, понимаешь, не позволяют нормально готовить.
— Садитесь, — сказала Зина глухим голосом. Вся её маленькая надежда на примирение с мужем рассыпалась в прах. Они пришли на разведку. Или на захват.
Галина Петровна села на стул Андрея. Он тут же встал и прислонился к холодильнику, принимая позу наблюдателя, не участника. Предательская поза.
— Я пришла, чтобы забрать свои вещи, — начала Галина Петровна, глядя куда-то мимо Зины. — И чтобы поговорить по-хорошему. Дочь уговорила. Говорит, надо попытаться сохранить семью. Хотя после такого… — она сделала паузу, полную страдания.
— После какого «такого», мама? — не выдержала Зина. — После того, как я три года терпела, а ты в новогоднюю ночь назвала меня дурой?
— Я никогда таких слов не говорила! — свекровь воздела руки к небу. — Андрюша, ты же слышал? Разве я могла?
Андрей промолчал,уставившись в пол.
— Ой, да хватит уже переливать из пустого в порожнее! — вступила Ольга. Она села напротив Зины, положила локти на стол. Её взгляд был колючим и деловым. — Давай начистоту. Ты выгнала нашу мать. Факт. Теперь вопрос: что дальше? Она прописана в своей хрущёвке, но жить там не может — здоровье, нервы. Квартира твоя и Андрея. Но мама вкладывала сюда деньги. Немалые. Пятьдесят тысяч — это по нынешним временам не хухры-мухры.
Зина похолодела. Она поняла, куда клонят.
—Эти деньги были подарком на ремонт. Безвозмездно. Мы не расписку писали.
— А кто это докажет? — парировала Ольга. — Свидетелей нет. А факт перевода — есть. Мама может заявить, что это была беспроцентная ссуда. Или вложение в общее имущество для улучшения жилищных условий. Юрист мне всё объяснил.
В комнате повисла тишина. Андрей выпрямился у холодильника, его лицо исказилось от непонимания.
—Ольга, о каком юристе речь? Что ты несешь?
— Я несу, братец, о том, чтобы защитить интересы нашей матери! — Ольга всплеснула руками. — Пока ты тут пироги жуёшь, я думаю, как ей жить! Она имеет право на часть этой квартиры! Или на компенсацию. А иначе мы подадим в суд о признании её права на долю. И заодно о порядке пользования. Пусть суд решит, имеет ли право мать жить в квартире, в которую вложилась.
Это был удар ниже пояса. Зина смотрела на Андрея. Его лицо было белым. Он, кажется, тоже не ожидал такого поворота.
— Ты… ты хочешь подать в суд на нас? — тихо спросил он.
— Не на «нас», — поправила Ольга. — На твою жену. Которая незаконно лишила мать жилья. Ты, в принципе, можешь выступать как третье лицо. На стороне мамы, я надеюсь.
— Ольга, это же наш дом! — голос Зины дрогнул от ярости и бессилия. — Твоя мама живёт у тебя! Чего ты лезешь?
— Потому что я не брошу свою мать в беде! — крикнула Ольга, вскакивая. — В отличие от некоторых! Она пришла в вашу семью, а вы её — на улицу! Ты в нашу семью пришла, а теперь хочешь её разрушить! Ты кто такая вообще? За три года ты стала нам родной? Нет! Ты так и осталась чужой, которая выживает кровную родню!
Эти слова, выкрикнутые с неподдельной ненавистью, повисли в воздухе. Зина увидела, как Андрей вздрогнул. Фраза «кровная родня» явно попала в цель. Он смотрел на сестру, потом на мать, которая тихо плакала, уткнувшись в носовой платок. Его собственные черты затвердели. В его глазах мелькнуло то самое, чего так боялась Зина — выбор в пользу «своей крови».
— Всё, — хрипло сказал он. — Хватит. Уходите, пожалуйста. Сейчас.
— Андрей! — ахнула Ольга.
—Я сказал, уходите! — его голос сорвался на крик. Он подошёл и взял мать под локоть. — Мама, вставай. Поедем. Я тебя отвезу. Мы всё обсудим… без скандалов.
Галина Петровна позволила себя поднять. Проходя мимо Зины, она бросила на неё быстрый, сухой взгляд. И в этом взгляде не было ни слёз, ни страдания. Была холодная, расчётливая оценка. Оценка противника.
Ольга, на ходу натягивая дублёнку, бросила напоследок:
—Подумай, Зина. Или мирно решаем вопрос с компенсацией, или суд. И тогда ты останешься не только без полквартиры, но и с репутацией сволочи, выгнавшей старушку. Андрей, ты час назад.
Дверь закрылась. На кухне снова пахло яблоками и корицей. Но теперь этот запах казался Зине приторным и тошнотворным.
Андрей стоял посреди прихожей, спиной к ней.
—Ты слышала? — тихо спросила Зина. — Твоя сестра только что пригрозила мне судом. Твоя мать с ней заодно. И что?
Он медленно обернулся. Лицо его было искажено мукой.
—А что ты хочешь, Зина?! — выкрикнул он. — Чтобы я мать за дверь выставил по-твёрдому? Чтобы я сказал сестре «пошла вон»? Они моя семья!
—А я кто? — её голос сорвался до шёпота. — Я кто, Андрей?
Он посмотрел на неё,и в его глазах она прочитала страшную правду. В этот момент, в этом выборе между «кровной роднёй» и женой, она для него была… проблемой. Той, что поставила его перед невыносимым выбором.
Он ничего не ответил. Прошёл в спальню, громко захлопнул дверь и щёлкнул замком.
Зина осталась одна на кухне. Она смотрела на остывший пирог, на две чашки. Она была не просто чужой в этой семье. Она была врагом в осаждённой крепости. И осаждающие только что предъявили ультиматум. Сдаться или быть уничтоженной.
Она медленно подошла к окну. На улице смеркалось. Где-то там, в городе, её муж решал, на чьей он стороне. А она должна была решать, как ей защищаться. Одна. Суд. Слово звенело в голове, тяжёлое и металлическое. Всё, во что она верила — дом, семья, брак — рушилось, и на его месте вырастало что-то безобразное и судебное. И виноватой, она знала, в глазах всех будут она. Всегда она.
Тишина после ухода Ольги и Галины Петровны была иной. Не звонкой и пустой, как в новогоднюю ночь, а густой, тяжёлой, словно воздух наполнился свинцовой пылью. Слово «суд» висело в комнате, как отравленный газ. Оно проникало везде — в складки штор, в узоры на обоях, купленных на те самые пятьдесят тысяч, в пространство между двумя людьми, лежавшими ночью спиной к спине и не находившими слов днём.
Андрей стал ещё более отстранённым. Он почти не ночевал дома, ссылаясь на авралы. Зина понимала — он ночует у Ольги. У «кровной родни». Каждый раз, возвращаясь в пустую квартиру, она чувствовала, как стены медленно, но верно сдвигаются, превращая её дом в тюрьму, а её саму — в заложницу ситуации.
Она пыталась бороться с параличом отчаяния. Записалась на консультацию к юристу. Молодая женщина в строгом костюме, выслушав её скучным голосом, разложила по полочкам.
—Если нет расписки, что деньги были подарком, доказать это сложно. Перевод с её карты на ваш счёт — факт. Она может заявить, что это был договор займа или вклад в имущество. Суд будет смотреть на обстоятельства. Проживание в квартире три года, совместное ведение хозяйства — всё это в её пользу. Лучший вариант — мирное урегулирование. Предложите компенсацию.
— Какую компенсацию? — с трудом выдавила Зина. — У нас ипотека. Каждая копейка на счету.
Юрист пожала плечами.
—Тогда готовьтесь к длительным разбирательствам. И к тому, что суд может признать за ней право пользования жильём. То есть, её могут прописать. Или выделить долю. Вам надо поговорить с мужем. Чью сторону он займёт в суде?
Это был самый страшный вопрос. Ответа на него у Зины не было.
Она пыталась поговорить с Андреем в те редкие минуты, когда он забегал домой за вещами.
—Андрей, нам нужно решать. Юрист говорит…
—Я не хочу слышать про твоего юриста! — отрезал он, с силой захлопывая дверцу шкафа. — Ты уже всё решила! Ты выгнала мать, наняла адвоката, теперь ты ведёшь войну! Поздравляю!
— Я не веду войну! Я защищаюсь! — кричала она ему в спину, когда он уходил, хлопая дверью. — Твоя сестра пошла на меня в суд! Разве ты не понимаешь?
Но он не слышал. Он слышал только голос матери в трубке, голос сестры. И свою собственную вину, которая кричала в нём громче всех.
Зина металась по квартире. Она не могла работать, не могла спать. Она открывала шкафы и закрывала их. Переставляла вазочки. Всё её существо требовало действия, но единственным доступным действием было ожидание следующего удара.
И удар пришёл. Не от Ольги и не из суда. Он пришёл из самого тихого, самого святого уголка её памяти.
В один из тех тоскливых вечеров, когда Андрей снова «задержался на работе», Зина решила навести порядок в своей кладовой. Там, на верхней полке, в старом чехле от одеяла, хранились самые дорогие её сердцу вещи, которые не хотелось держать на виду, чтобы не пылились. Фотографии родителей, её детские рисунки, альбом со свадебными фотографиями. И её свадебное платье.
Оно было не пышным и белым, а элегантным, кремового цвета, длинным и строгим. Его шила на заказ её мама, лучшая портниха в городе. Это была её последняя большая работа. Через полгода после свадьбы мамы не стало. Платье было не просто тканью. Оно было памятью о её любви, о её умелых руках, о её счастье, глядя на дочь в этом наряде. Зина берегла его как зеницу ока. Раз в год доставала, проветривала, аккуратно складывала обратно.
Она сняла чехол. Внутри, на месте аккуратно сложенного платья, лежал бесформенный комок ткани. Сердце Зины ёкнуло и упало куда-то в пятки. Она дрожащими руками развернула ткань.
Это было её платье. Но оно было изуродовано. Его перекроили. Длинный подол был безжалостно обрезан выше колена. Исчезли изящные рукава-фонарики. Спину, закрытую элегантной кружевной вставкой, теперь зашили грубой строчкой контрастными нитками, превратив платье в короткое, безвкусное нечто, напоминающее вечерний наряд для дешёвой дискотеки. По бокам были пришиты какие-то блестящие, безвкусные пайетки.
Зина стояла, держа в руках этот исковерканный лоскут, и не могла дышать. В ушах шумело. Перед глазами поплыли круги. Она вспомнила. Месяц назад Ольга зачем-то заходила в кладовку, говорила, что ищет старые покрывала. А Галина Петровна как-то обмолвилась: «Олькина Светка на выпускной в садике платье хочет, а магазинные — золотые. Жадина ты, Зина, платье свадебное зря в шкафу висит, могла бы племяннице отдать, всё равно замуж второй раз не пойдёшь».
Тогда Зина отшутилась. Она не могла даже вообразить, что кто-то осмелится тронуть ЭТО. Это было за гранью. За гранью любого понятия о порядочности, уважении, памяти.
Но они осмелились. Пока она пыталась сохранить семью, свекровь и сестра втихомолку пробрались в её святыню и осквернили её. Разрезали на куски память о её матери. Из чувства собственничества? Из желания унизить? Просто потому, что могли?
Комок ткани выпал у неё из рук. Она медленно сползла на пол в пыльной кладовке, прижала ладони к лицу. Слёз не было. Была только чёрная, всепоглощающая ярость. Тихая, холодная, смертоносная. Та самая ярость, что копилась три года. Каждая критика, каждый переставленный предмет, каждый вздох, каждый укорный взгляд — всё это сплавилось в один твёрдый, раскалённый шар у неё в груди.
Она сидела так, не знаю сколько. Пока не услышала ключ в замке. Андрей вернулся. Поздно. Он тихо прошёл в спальню.
Зина поднялась. Подняла с полка изуродованное платье. Её руки не дрожали. Она вышла из кладовки, прошла на кухню. Андрей стоял у холодильника, пил воду прямо из бутылки.
Она бросила платье на кухонный стол с таким глухим стуком, что он вздрогнул.
—Что это?
—Посмотри, — сказала она ледяным голосом. — Посмотри внимательно.
Он приблизился, нахмурился.
—Это… это разве не твоё свадебное?
—Было, — поправила она. — Пока твоя мать и сестра не решили перешить его на племянницу. Пока я тут думала, как спасти наш брак, они резали память о моей матери. Резали моё свадебное платье.
Андрей взял ткань в руки, смотрел на грубые швы, на блёстки. На его лице боролись непонимание и смутная досада.
—Ну… может, они не подумали… Может, Ольга хотела просто взять на время, а Светка испортила…
—Не думали? — её голос был тих и страшен. — Они специально полезли в самый дальний угол, сняли чехол, взяли ножницы и разрезали. Это не случайность, Андрей. Это — сообщение. Мне. Что здесь ничего моё не свято. Что моя память, моя семья, мои чувства для них — ничего не значащая ветошь, которую можно перекроить под свои нужды. И ты… ты что скажешь? Что я снова всё драматизирую?
Он молчал. Он смотрел на платье, и в его глазах читалась неподдельная растерянность. Но не та, что ведёт к действию. А та, что ведёт к новому оправданию. Он искал, как бы свести это к бытовой глупости, к недоразумению, чтобы не признавать чудовищность поступка.
—Я… я поговорю с Ольгой, — пробормотал он наконец. — Узнаю, в чём дело.
—Говори, не говори… — Зина забрала у него платье. — Уже поздно. Всё уже кончено.
Она не стала кричать. Не стала рыдать. Она аккуратно сложила изуродованную ткань, понесла её обратно в кладовку. Но не убрала. Оставила на видном месте. Пусть висит, как напоминание. О последней капле. О той черте, которую перешли.
А на следующий день позвонила Галина Петровна. Не Ольга, а именно она. Голос её был сладким, сиропным.
—Зиночка, это я. Как ты? Мы с Ольгой тут подумали… Может, помиримся? Приезжай к нам на дачу в субботу. Шашлычки, воздух… Поговорим по-хорошему. Ольга, конечно, горячая, но она тоже хочет мира. Андрей будет. Приезжай, а?
Это была ловушка. Зина знала. Но в ней что-то надломилось. Надломилось окончательно. Холодная ярость требовала выхода. И она поняла — она поедет. Она посмотрит им в глаза. И тогда… тогда что-то должно произойти. Последний акт этой пьесы должен состояться не в её квартире, а на нейтральной территории. Где все карты будут раскрыты.
— Хорошо, — ровно сказала она. — Я приеду.
Она положила трубку и посмотрела на свадебное фото на тумбочке. На себя счастливую, на Андрея, обнимающего её. На свою маму, стоящую чуть поодаль и улыбающуюся сквозь слёзы. Она поехала бы на эту дачу и для мамы. Чтобы та, глядя свыше, увидела — её дочь больше не будет терпеть. Даже если это будет стоить ей всего.
Суббота выдалась неестественно тёплой для середины января. Над землёй висел густой, молочно-белый туман, превращавший дачный посёлок в призрачное, нереальное место. Зина ехала на электричке одна. Андрей уехал раньше на машине, сказав, что поможет с продуктами. Она не спорила. Ей нужно было это одиночество, чтобы собраться с мыслями, чтобы окончательно остыть и превратить внутренний огонь в холодную, закалённую сталь.
На перроне её никто не встречал. Она дошла до знакомого участка сама. Калитка была приоткрыта. Из-за забора доносились звуки — звон посуды, смех Ольгиных детей, запах дыма от мангала. Картина мирного семейного отдыха.
Зина толкнула калитку и вошла. На веранде деревянного дома, укутанной в полиэтилен от ветра, был накрыт стол. Галина Петровна, в новом пуховом платке и ярком фартуке, орудовала у мангала, где жарились шашлыки. Ольга разливала по стаканам компот. Андрей помогал детям запускать вертолёт на радиоуправлении. Все были заняты делом, создавая идеальную картину согласия.
Увидев Зину, они замолчали на секунду. Первой опомнилась Галина Петровна. Лицо её расплылось в широкой, неестественно радушной улыбке.
—Зиночка! Приехала! Ну наконец-то. А мы уж думали, передумала. Иди, садись, сейчас всё будет готово.
Зина молча кивнула. Она сняла куртку и повесила её на спинку стула у края стола. Никто не подошёл обнять её или помочь. Она была здесь как наблюдатель, которого терпят из вежливости.
Обед начался в тягостно-вежливой атмосфере. Говорили о детях, о погоде, о ценах в магазинах. Избегали любых скользких тем. Зина почти не ела. Она пила компот и наблюдала. Наблюдала, как Галина Петровна накладывает Андрею самый лучший кусок мяса. Как Ольга одёргивает старшего сына: «Не балуйся, дядя Андрей устал». Они создавали вокруг него уютный, тёплый мирок, где он — центр вселенной, герой и кормилец. А она, Зина, была лишним элементом в этой идиллической картинке.
После еды дети убежали играть в дом. Ольга начала собирать со стола. Галина Петровна вздохнула и обвела всех взглядом. Пришло время «разговора по-хорошему».
— Ну вот, — начала она мягко. — Все собрались. Родные люди. И хорошо, что Зина с нами. Значит, диалог возможен. Я, честно говоря, очень переживала эти недели. Очень. Но я всегда была за мир в семье.
— Мама, мы все за мир, — быстро поддержала Ольга, присаживаясь рядом.
Андрей молча смотрел на свои руки.
— Я много думала, — продолжила свекровь, глядя на Зину. — И поняла свою вину. Да-да, вину. Наверное, я слишком активно хотела помочь вам, молодым. Слишком лезла в жизнь. Могла обидеть словом. Прости меня, Зиночка. Старая уже, характер испорченный.
Это была идеально разыгранная сцена. Покаяние, вынужденное и неискреннее, но формально безупречное. От Зины теперь ждали ответной уступки. Все взгляды были на ней.
Зина медленно поставила стакан на стол.
—Хорошо, — сказала она тихо. — Я услышала ваше «прости». Теперь услышьте вы меня.
Она наклонилась к сумке, которая стояла у её ног, и достала оттуда аккуратно сложенный пакет. Развернула его на коленях, а затем подняла и положила на середину стола, поверх крошек и пятен от компота.
Все увидели изуродованное свадебное платье. Короткое, с грубыми швами, с безвкусными блёстками. В солнечном свете, пробивавшемся сквозь туман, это выглядело особенно уродливо и вызывающе.
Наступила мёртвая тишина. Ольга замерла с тарелкой в руках. Улыбка сошла с лица Галины Петровны, сменившись маской ледяного недоумения. Андрей смотрел на платье, как на ядовитую змею.
— Что… что это? — первой выдохнула Ольга.
—Это моё свадебное платье, — чётко, без тени дрожи в голосе, сказала Зина. — Вернее, то, что от него осталось после того, как вы с мамой решили «временно взять» и «перешить на Светку». Не спросив. Просто взяв и разрезав. Как тряпку.
Галина Петровна фыркнула.
—Ой, Боже мой, да на тебе одной драмы! Мы же хотели как лучше! Платье же пылится! Мы его обновили, модернизировали! Ты что, жадничаешь для родной племянницы?
—Это не про жадность! — голос Зины наконец дрогнул, но от ярости, а не от слёз. — Это про память о моей умершей матери, которая его шила! Это про моё личное пространство, в которое вы влазите без спроса! Вы взяли самое дорогое, что у меня есть от мамы, и изрезали в лоскуты! Как вы смели?!
— Ну и что такого? — в голосе Ольги зазвенели стальные нотки. Все притворы были отброшены. — Тряпка и тряпка! Ты из-за тряпки всю семью расколола? Мама извинилась, а ты своё тянёшь! Тебе лишь бы скандалить!
— Да, — тихо сказал Андрей. Все повернулись к нему. — Зина, ну правда… Может, хватит? Мама извинилась. Платье… да, жалко, но его же не вернёшь. Нельзя же из-за вещи всё разрушать.
Его слова стали последней каплей. Не в её чаше терпения, а в чём-то другом. В её вере. Вере в него. Он снова не увидел сути. Он снова увидел только «вещь» и «скандал».
Зина медленно встала. Лицо её было бледным и абсолютно спокойным.
—Хорошо, Андрей. Хорошо, Галина Петровна. Хорошо, Ольга. Вы правы. Это всего лишь тряпка. И мои чувства — всего лишь блажь. И память о моей матери — ерунда. А ваше враньё, ваши манипуляции, ваш суд — это серьёзно. Я всё поняла.
Она начала складывать платье обратно в пакет. Движения её были медленными и точными.
—Больше я здесь не гость. И не член семьи. Вы показали мне, кто я для вас на самом деле. Никто. Так я и буду.
Она надела куртку, взяв сумку с платьем.
—Зина, куда ты? — спросил Андрей, тоже вставая. В его голосе прозвучала тревога, но не за неё, а за то, что спектакль идёт не по сценарию.
—Я ухожу. Еду домой. В свою квартиру. Там, по крайней мере, есть вещи, которые мне дороги. И которые, надеюсь, вы не успели испортить.
—Ты что, одна пойдёшь? До станции далеко! — воскликнула Ольга с плохо скрываемым злорадством.
—Дойду. Мне не впервой.
Она посмотрела на Андрея в последний раз. Прямо в глаза.
—Ты остаешься с «кровной роднёй». Я это вижу. Выбор сделан. Не провожай.
Она развернулась и пошла по мокрой от тумана дорожке к калитке. Спина её была прямой. Никто не побежал за ней. Никто не крикнул «стой». За её спиной на веранде воцарилась тишина, а затем послышался взрыв голосов — скорее всего, все трое начали обсуждать её «невменяемость».
Она вышла за калитку и закрыла её за собой. Глухой щелчок замка прозвучал как точка. Она шла по пустынной дороге посёлка. Туман обволакивал её, скрывая от чужих глаз. И только тогда, когда дачный домик окончательно скрылся из виду, по её лицу медленно потекли слёзы. Не рыдания, а тихие, горькие слёзы прощания. Прощания с иллюзиями. С надеждой на понимание мужа. С верой в то, что семья — это то, что защищает.
Она шла долго. Ноги промокли, куртка пропиталась влагой. Но внутри у неё горел тот самый холодный огонь, превратившийся в стальную решимость. Война была объявлена открыто. Перемирие сорвано. Теперь оставалось одно — защищаться до конца. И если для этого нужно идти в суд, встречаться с юристами и вытаскивать на свет все грязные подробности, она это сделает. У неё больше не было ничего терять. Кроме собственного достоинства. И она не намерена была терять и его.
Вдалеке показались огни станции. Она ускорила шаг. Ей нужно было домой. Готовиться к бою.
Возвращение в пустую квартиру после дачного спектакля было похоже на вход в бункер после бомбёжки. Снаружи — тишина и порядок. Внутри — выжженная пустота, где каждый предмет напоминал о битве. Зина не плакала. Она действовала на автомате: сняла мокрую одежду, приняла душ, сварила крепкий кофе. Руки сами совершали привычные движения, пока сознание обрабатывало холодный факт — брак умер. Не сегодня, не на даче. Он медленно умирал все три года, а сегодня просто остановилось сердце.
На следующее утро, в понедельник, она пошла в офис. Работа, чужой мир с таблицами, отчётами и дедлайнами, стала её спасением. Там нельзя было думать о платье, о Галине Петровне или о потерянном взгляде Андрея. Там были только цифры, которые подчинялись логике. В обеденный перерыв она снова позвонила юристу, Елене Сергеевне, и договорилась о встрече после работы.
Кабинет адвоката располагался в старом деловом центре. Узкое окно, стеллажи с папками, строгий запах бумаги и кофе. Елена Сергеевна, женщина лет сорока пяти с внимательными глазами, слушала её, не перебивая. Зина рассказала всё. Не только про перевод пятидесяти тысяч и про проживание, но и про платье. Про мелочи, которые годами разъедали отношения. Про то, как муж всегда уходил от разговора.
Юрист делала пометки в блокноте.
—Ситуация классическая, к сожалению, — сказала она, когда Зина закончила. — «Вложился — имею право». С точки зрения закона, если ваша свекровь подаст иск о признании права пользования жилым помещением или о выделе доли, суд будет учитывать несколько факторов. Первое — факт денежного вклада в улучшение имущества. Второе — длительность совместного проживания и ведение общего хозяйства. Третье — её текущее положение. Прописка в аварийном жилье или отсутствие иного места проживания сыграют в её пользу.
— Но она живёт у дочери! — возразила Зина.
—А у дочери есть для неё отдельная комната? Прописана ли она там? Готова ли дочь предоставить матери жильё на постоянной основе? Суд будет выяснять. Если дочь живёт в тесной хрущёвке с детьми, аргумент «негде жить» может сработать.
Зина почувствовала, как по спине пробежал холодок.
—Что мне делать?
—Есть два пути, — отложив ручку, сказала Елена Сергеевна. — Первый — попытаться договориться. Предложить выплатить эти пятьдесят тысяч с учётом инфляции, оформив мировое соглашение. Второй — готовиться к суду и выигрывать его, доказывая, что деньги были подарком, а совместное проживание не носило характера ведения общего хозяйства, а было стеснением ваших прав. Второй путь — долгий, нервный и дорогой. Исход не гарантирован. Какую позицию занимает ваш муж?
— Он… — Зина замялась. — Он пытается быть посередине. Но в итоге всегда принимает сторону матери.
—Тогда он, скорее всего, в суде выступит свидетелем на её стороне. Его показания о том, как мать вела хозяйство, готовила, убиралась, будут для суда очень весомыми. Это плохо.
Зина закрыла глаза. Она представила себе Андрея в зале суда. Робкого, виноватого, но под давлением матери и сестры дающего показания против неё. Эта картина была невыносимой.
—Я не могу с ними договариваться. После того, что они сделали с платьем… Это уже не про деньги. Это война.
—Тогда готовьтесь к войне, — спокойно констатировала юрист. — Начинайте собирать доказательства. Любые. Переписки, где свекровь называет деньги подарком. Свидетельские показания соседей, которые могли видеть конфликты. Чеки на покупку обоев, чтобы доказать точную сумму. Документы, подтверждающие, что ипотеку платите вы вместе с мужем. И… продумайте вопрос с браком.
— Что с браком?
—Если ваш муж выступает на стороне оппонента, ваши брачные отношения фактически прекращены. В таком случае ставится вопрос о разделе совместно нажитого имущества. То есть об ипотечной квартире. Суд может присудить вам с мужем равные доли, а затем уже будет идти отдельный процесс о претензиях свекрови к этим долям. Всё это — годы и огромные нервные затраты.
Мир Зины окончательно рухнул и превратился в юридические термины: «исковое заявление», «доказательная база», «раздел имущества», «свидетели». Её жизнь, её боль, её память о матери — всё это теперь должно было уместиться в сухие строчки affidavits и приложений к иску.
Она вышла от юриста в полной прострации. Вечерний город сиял огнями, люди спешили по своим делам, к своим семьям. А у неё не было теперь ни семьи, ни дома в прежнем понимании. Был актив, подлежащий разделу, и противники в лице самых близких людей.
Дома её ждал сюрприз. Вернее, не сюрприз, а закономерный итог дня. В квартире горел свет. На кухне сидел Андрей. Перед ним на столе лежала не папка с документами от юриста, а несколько распечатанных листов. Он поднял на неё усталые, опустошённые глаза. В них не было злобы. Была какая-то обречённость.
— Где была? — спросил он глухо.
—У юриста, — честно ответила Зина, снимая пальто. Ей уже нечего было скрывать.
Он кивнул,как будто ожидал этого.
—Я тоже сегодня… получал консультацию. У юриста Ольги.
Он пододвинул к ней листы. Это была справка о праве собственности на долю в жилье и распечатанные статьи из интернета с пометками «Как выселить бывшую жену из квартиры» и «Раздел ипотеки при разводе». Верхний лист был чистым, на нём его рукой было написано: «Варианты».
— Ольга и мама настаивают на подаче иска, — сказал он, не глядя на неё. — О признании доли мамы. Они говорят, это единственный способ её защитить. Что я, как сын, обязан это сделать.
—И что ты собираешься делать? — спросила Зина, и её собственный голос прозвучал для неё отчуждённо и холодно.
—Я не знаю! — он вдруг сжал кулаки и ударил себя по колену. — Я разрываюсь! С одной стороны — мать, которая вложила деньги и теперь осталась ни с чем! С другой — ты, моя жена! И ты обе на меня давите! Ты — своими принципами и своим юристом! Они — долгом и угрозами!
— Я не давила, Андрей! Я просила тебя защитить меня! Все эти годы я просила о простом человеческом отношении! А ты молчал!
—А что я мог сделать? Выгнать мать? — закричал он. — Ты сама сказала, что у неё нет денег! Ты сама согласилась!
—Я согласилась помочь человеку на время! Не отдать ей полквартиры! И не для того, чтобы она уничтожала память о моей матери!
Он снова замолчал, схватившись за голову. Тишина повисла тяжёлым, гнетущим покрывалом. Он первым её нарушил, и его голос стал тихим, почти шёпотом, полным невыносимой усталости.
—Ольга говорит… что есть выход. Чтобы сохранить хоть что-то. Мы… мы с тобой разводимся. Квартиру делим пополам. Твою половину ты продаёшь мне. Я беру на себя всю ипотеку. Мамины пятьдесят тысяч идут в счёт моей половины. Ты получаешь деньги за свою долю и уезжаешь. Чисто, без судов. И всем хорошо. Мама получает компенсацию и моральное удовлетворение. Я остаюсь в квартире. Ты… ты начинаешь с чистого листа.
Он произнёс это, глядя в стол. Это был не его план. Это был план Ольги и Галины Петровны, переданный его устами. Чистый, циничный и смертельный для них обоих.
Зина слушала и чувствовала, как всё внутри замерзает. Не от горя, а от леденящего осознания. Этот человек, её муж, только что предложил ей продать ему её часть их общего дома, чтобы выплатить долг его матери. И уйти. Всё. Их брак, их общие планы, их когда-то общая любовь — всё свелось к финансовой сделке по устранению неудобного участника.
—И всем хорошо? — тихо переспросила она. — А мне? Мне будет хорошо?
Он поднял на неё глаза,и в них она увидела неподдельное страдание. Но страдание слабого человека, который выбрал самый лёгкий для себя путь — уступить более громкому голосу.
—Зина… Прости. Я не знаю, как иначе. Я не могу… я не могу воевать с собственной семьёй.
В этот момент с ней что-то произошло. Вся жалость к нему, вся надежда, вся боль — куда-то ушли. Осталась только ясность. Хрустально-холодная, режущая ясность.
—Хорошо, Андрей, — сказала она совершенно ровным, деловым тоном. — Я поняла твою позицию. Ты выбираешь свою семью. Имеешь право. Теперь выслушай мою.
Она села напротив него, положила руки на стол, сплетя пальцы.
—Я не продам тебе свою долю. Я не уйду. И я не позволю выкупить меня из моего же дома, как какую-то обузу. Если твоя мать и сестра хотят суда — пусть подают. Я буду защищаться. У меня уже есть юрист. Я подам встречный иск о разделе имущества и определении порядка пользования. Если уж дело дойдёт до крайности, я потребую в суде принудительную продажу квартиры с торгов. И тогда мы все, включая твою мать, останемся без крыши над головой, но с деньгами от продажи. А эти деньги суд разделит, учитывая все вклады и долги. В том числе и ипотечные. Всем будет нехорошо. И маме с её пятьюдесятью тысячами, и Ольге, и тебе, и мне. Это называется «ситуация без выигравших». Ты этого хочешь?
Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами. Он впервые видел её такой — холодной, расчётливой, беспощадной. Это была не его Зина. Это была женщина, загнанная в угол и показавшая клыки.
—Ты… ты сошла с ума? — выдохнул он.
—Нет, — покачала головой Зина. — Я просто проснулась. Три года я спала и надеялась, что ты очнёшься. Не очнулся. Теперь я проснулась за нас обоих. Передай своей матери и сестре мой ответ. Или мирно разъезжаемся, делим ипотеку и имущество по закону, и каждая сторона сама решает свои проблемы с жильём. Или будет война, в которой не будет победителей. Только руины. Выбирай.
Она встала и пошла в спальню. На этот раз не для того, чтобы плакать в подушку. А чтобы начать собирать доказательства. Первым делом она сфотографировала на телефон испорченное свадебное платье. Потом нашла в компьютере старые фотографии ремонта. Потом начала вспоминать соседей, которые могли бы стать свидетелями. Она чувствовала себя солдатом, впервые взявшим в руки оружие. Это было страшно. Но это было лучше, чем чувствовать себя жертвой.
За дверью послышался звук отодвигаемого стула, тяжёлые шаги, щелчок входной замка. Андрей ушёл. Возможно, к Ольге. Чтобы сообщить о её ультиматуме.
Зина подошла к окну. Внизу, подъезжая к дому, стояло такси. Андрей сел в него и уехал. Она смотрела, как огни машины растворяются в потоке, и понимала — назад пути нет. Линия фронта только что была проведена чётко и недвусмысленно. Юридическая война была объявлена.
Тишина после ухода Андрея была окончательной. В ней не было ни надежды, ни ожидания. Было констатирование факта: он сделал свой выбор. И это был не она. Эта мысль, уже созревшая за последние дни, теперь упала на дно души, как тяжёлый, холодный камень, и осталась там лежать, не вызывая больше острой боли, только глухую, ноющую пустоту.
Зина не спала. Она сидела в темноте на кухне, где несколько часов назад лежали страшные листы с «вариантами», и смотрела в окно на тёмный прямоугольник соседнего дома. Внутри неё всё будто опустело. Даже ярость угасла, превратившись в холодный пепел. Осталась только чёткая, механическая мысль: «Что делать дальше?»
Утром, словно робот, она собралась на работу. В метро ловила на себе удивлённые взгляды — вероятно, она выглядела ужасно. На работе коллеги, привыкшие к её собранности, осторожно спрашивали, не заболела ли она. Она отмахивалась, утыкалась в монитор, но цифры плясали перед глазами, не складываясь в смысл.
Вечером она вернулась в пустую квартиру. На этот раз она сразу почувствовала разницу. До этого его отсутствие было временным, зыбким. Теперь оно стало вещью в себе. В прихожей не пахло его одеколоном. В ванной не лежала его бритва. На полке в холодильнике стояло только её молоко. Он не просто ушёл. Он эвакуировался, забрав все следы своего присутствия. Остались только крупные, громоздкие вещи: его половина шкафа, его книги на полке, его старый велосипед на балконе. Как трофеи покинутой территории.
На третий день молчания раздался звонок. Не с телефона Андрея, а с незнакомого номера. Зина машинально ответила.
— Алло, Зина? Это Ольга.
Голос был не такой агрессивный,как раньше. В нём слышалась деловая, усталая уверенность.
—Я звоню по поручению мамы и Андрея. Чтобы избежать лишних нервов.
— Говори, — коротко сказала Зина, чувствуя, как снова сжимается комок в горле.
—Андрей переехал ко мне. Временно. Чтобы не усугублять ситуацию. Он подаёт на развод. Без претензий, по обоюдному согласию. Ты получишь бумаги по почте.
Зина молчала,слушая ровный голос, доносивший чужое решение.
—По вопросу квартиры. Наш юрист подготовил проект мирового соглашения. Суть: брачный контракт мы не заключали, поэтому квартира признаётся совместно нажитым имуществом. Она делится пополам. Доля Андрея — его. Твою долю мы выкупаем. По рыночной стоимости, оценку сделаем. Из вырученной суммы будет компенсирован вклад мамы — пятьдесят тысяч плюс инфляция за три года. Остаток — твой. Ипотека переоформляется на Андрея. Он её потянет. Ты освобождаешься от обязательств и получаешь чистые деньги на новое жильё. Это цивилизованный выход. Все остаются при своих.
Это был всё тот же план, только теперь облачённый в сухие юридические формулировки. «Цивилизованный выход». Выход, где она, потерпевшая сторона, должна была уйти с деньгами, а захватчик — остаться в крепости. И где память о её матери стоила ровно пятьдесят тысяч рублей плюс инфляция.
—А если я не согласна? — тихо спросила Зина.
—Тогда мы подаём иск в суд, — голос Ольги стал твёрже. — О признании права мамы на долю в квартире в связи с вложением средств. И о разделе имущества с учётом этого вклада. Процесс затянется на год, а то и больше. Ты будешь тратить деньги на адвокатов, нервы, время. В итоге суд, скорее всего, признает право мамы на компенсацию, и ты получишь ещё меньше. Или суд назначит принудительную продажу квартиры с торгов. Но тогда ты останешься не только без половины денег, но и с испорченной кредитной историей. Тебе это надо?
В каждой фразе сквозила непоколебимая уверенность в своей правоте и в её слабости. Они просчитали всё. Они знали, что она одна, измотана, у неё нет таких ресурсов — ни финансовых, ни моральных, как у них.
—Мне нужно подумать, — сказала Зина, почти шепотом.
—Думай. Но недолго. Мы даём тебе неделю. Потом начинаем готовить документы в суд.
Ольга положила трубку. Зина медленно опустила телефон. Она подошла к окну и уперлась лбом в холодное стекло. Вариантов не было. Вернее, был выбор между плохим и катастрофическим. Согласиться — значит капитулировать, признать, что они победили, что можно вломиться в чужую жизнь, испортить всё святое, и откупиться деньгами. Бороться — значит потратить последние силы на войну, где у противника больше ресурсов, и с большой вероятностью проиграть, потеряв всё.
Слёз не было. Было только леденящее, всепроникающее отчаяние. И одиночество. Оно висело в воздухе, густое и липкое. У неё не было никого. Родителей — нет. Близких подруг, которым можно было бы выговориться, — они разъехались по разным городам после университета. Коллеги — не те люди. Она была абсолютно одна в этом городе, в этой квартире, в этой войне.
На следующий день она не пошла на работу. Взяла отгул. Она понимала, что не выдержит. Она сидела в гостиной, укутавшись в плед, и смотрела в одну точку. Мысли крутились по одному и тому же замкнутому кругу, не находя выхода.
Вечером, когда уже совсем стемнело, раздался тихий, но настойчивый звонок в дверь. Не в домофон, а сразу в дверь. Зина вздрогнула. Никто не должен был прийти. Она подошла к двери, посмотрела в глазок.
На площадке стоял сосед с верхнего этажа, дядя Коля. Пожилой мужчина, бывший инженер, живший один. Они иногда здоровались в лифте, не больше. Он держал в руках маленькую судочек, из которой валил пар.
Зина, удивлённая, открыла дверь.
—Здравствуйте, Николай Петрович.
—Здравствуй, Зина, — он замялся, виновато потоптался на месте. — Извини, что беспокою. Я, видишь ли… пирожков нажарил. Картошкой с грибами. Много получилось. Один не съем. Решил поделиться. Возьми, если не брезгуешь.
Он протянул судочек. Зина растерянно взяла его в руки. Тепло от пластика согрело её замёрзшие пальцы.
—Спасибо… Очень неожиданно.
—Да чего уж… — он помолчал, глядя на её осунувшееся лицо. — Я, конечно, не в свои дела… Но у нас стены тонкие. И… я кое-что слышал. Раньше. И сейчас тишина. Всё понятно.
Зина покраснела, опустила глаза. Ей было стыдно и неловко, что посторонний человек в курсе её позора.
—Не смущайся, — сказал дядя Коля тихо. — Жизнь она, мать её, у всех сложная. Я сам через развод прошёл, знаю, каково. Вижу, ты одна теперь. Если что… ну, помощь какая нужна, документы куда отнести, что спросить — я на пенсии, время есть. Соседи ведь мы.
Он не лез с расспросами. Не говорил банальностей. Он просто предложил конкретную, маленькую помощь. И в этот момент, от этого простого человеческого жеста, в Зине что-то надломилось. Комок подкатил к горлу, глаза наполнились слезами. Она сглотнула их, кивнула.
—Спасибо, Николай Петрович. Очень… очень своевременно.
— Ладно, не за что. Кушай на здоровье. — Он повернулся, чтобы уйти, но на секунду задержался. — И, Зина… ты держись. Не давай себя в обиду. Иногда один твёрдый голос стоит целой толпы крикунов.
Он ушёл. Зина закрыла дверь, прижала к груди тёплую судочку. Запах жареного теста и грибов наполнил прихожую. Это был запах нормальной, человеческой жизни. Запах, которого ей так не хватало.
Она поставила судочку на кухонный стол, села и расплакалась. В первый раз за все эти недели — не от ярости, не от обиды, а от неожиданной, подаренной кем-то чужым жалости к себе. Она плакала долго и безутешно, пока не почувствовала пустоту и лёгкую, странную усталую ясность.
Потом она открыла судочку, достала пирожок и откусила. Он был очень вкусным. Простым и настоящим. Она ела и думала о словах дяди Коли. «Один твёрдый голос…»
Она подошла к зеркалу в прихожей. Увидела заплаканное, бледное лицо с тёмными кругами под глазами. Жалкое лицо жертвы. Она долго смотрела на своё отражение, а потом медленно выпрямила плечи, подняла подбородок.
Нет. Она больше не жертва. У неё нет армии за спиной. Но у неё есть её голос. Её воля. И, как ни странно, один союзник — сосед с пирожками. И возможно, её юрист. Это уже что-то.
Она достала телефон и написала короткое СМС Елене Сергеевне: «Елена Сергеевна, я готова бороться. Начинайте готовить встречный иск о разделе имущества. И о компенсации морального вреда. Я не согласна на их условия».
Ответ пришёл почти мгновенно: «Правильное решение. Завтра встретимся, обсудим стратегию».
Зина положила телефон. Она доела пирожок, выпила воды. Потом подошла к окну. Город горел огнями. Где-то там был Андрей. Где-то — Галина Петровна и Ольга, празднующие свою тактическую победу. Пусть празднуют. Война ещё не окончена. Она только что получила подкрепление — в виде собственного достоинства и тёплого пирожка. И этого пока было достаточно, чтобы не сдаваться. Чтобы сделать следующий шаг. В неизвестность, в суды, в бумажную волокиту. Но свой шаг. Не под диктовку.