В кассовый зал я вошёл так, будто переступал порог коммуналки, где давно шумит чужая тревога. Дверь скрипнула, пропуская меня внутрь, и сразу накрыл запах вокзала — смесь кипячёной говядины из буфета, дешёвого кофе, влажных перчаток, гудящих трансформаторов и человеческого нетерпения. Внутри стояла такая плотность звуков, что казалось, каждый человек говорит не ртом, а всем телом.
Очередь извивалась, как уставшая змея: люди переступали с ноги на ногу, стаскивали варежки, возились с телефонами, шептались, матерились, надеялись. Впереди стоял мужчина лет пятидесяти с чемоданом, обмотанным скотчем так, будто он готовился к морскому шторму, а не к поездке по железной дороге.
— Скидки сегодня есть? — спросил он у кассирши, наклоняясь к окошку.
— Есть, — ответила она, поджимая губы. — Но не для вас.
Толпа хмыкнула, но с каким-то мрачным единством. В этом хмыке было больше солидарности, чем в любом государственном лозунге.
Кассирша ударяла по клавишам так, будто мстила клавиатуре за что-то личное.
Позади меня девушка в красной шапке жаловалась в телефон:
— Мам, я говорю: не двадцать процентов, а сорок. За ночь. Да, прямо там и написано — динамическое ценообразование.
— Это когда они динамично залезают в кошелёк, — прокомментировал кто-то у нас сбоку.
Совсем рядом мужчина мял в руках купюры:
— Я с ночной смены. Хотел до поезда дотерпеть без сна, а тут ещё эти цифры увидел. Какая тут романтика путешествий?
Ещё один голос:
— В прошлом году я до Питера ездил за три восемьсот. Сейчас смотрю — семь двести. Технологический прогресс или золотые шпалы?
Из дальнего угла послышался смех, тяжёлый, глухой. Такой смех бывает у людей, у которых надежда трещит — но ещё держится.
Я смотрел на электронное табло. Оно мигало, как старый телевизор:
«Свободных мест нет.»
«Цена высокая.»
«Цена повышенная.»
Это была не информация — издевательство.
Одна женщина сказала в пространство:
— А раньше хоть объясняли. Сейчас просто ставят цену — как приговор.
— Зато сервис остался прежний, — поддержал её старик с клетчатой сумкой. — Вентиляция дышит только когда мы несёмся, а как останавливаемся — будто в баню заходишь.
— И остановки — эти загадочные, длинные, бессмысленные, — добавила женщина. — Я иногда думаю: может, машинист чай пьёт?
Толпа гудела, будто огромный улей негодования.
Я чувствовал, как напряжение растёт. Люди говорили громче, срывались, вставляли колкие подколки. Атмосфера была как перед грозой — слышно электричество в воздухе.
В какой-то момент в зал ворвался мужчина в мятых джинсах, с измученным лицом. Он рванулся к окну без очереди.
— Мне до Воркуты! Там мать лежит. Делайте что хотите, но за двадцать тысяч я не уеду. Я что — олигарх?
Кассирша даже не подняла глаз:
— Динамическое ценообразование.
Слово «динамическое» прозвучало как «ничего не знаю».
Мужчина стукнул кулаком по стойке:
— Динамическое… Динамичное у вас одно — рост цен!
— Отойдите, пожалуйста. Не задерживайте очередь.
— Она и так никуда не движется!
Его увели под локоть. Он пошёл, но казалось, что внутри всё кипит. Люди смотрели вслед — кто с жалостью, кто с пониманием, кто с привычкой.
Кто-то тихо сказал:
— Вот так РЖД и делает деньги: на наших чувствах.
— На встречах с родителями, — ответили ему.
— На тех, кто домой спешит.
— На тоске по детству.
— На бабушках.
Разговоры сливались в один:
— Люди всё равно купят. Куда деваться?
— Самолёты ненадёжны, автобусы опасны, а поезд… поезд хоть как-то идёт.
— Они это знают.
Позади кто-то рассказывал историю:
— Я однажды сел в поезд, а там вентиляция сломана. Все сидят как в теплице. Проводница говорит: «Скоро поедем — заработает». А поезд два часа стоял. У меня там даже очки запотели. Заплатил за всё удовольствие почти как за курорт.
Другой голос ответил:
— Курорт хоть свежим воздухом берёт деньги.
Я чувствовал, как внутри начинает рваться тонкая нить терпения — как у всех вокруг.
Когда дошло до меня, кассирша посмотрела будто сквозь стекло и через меня — как человек, который давно перестал различать лица.
— Куда?
— Домой, — сказал я.
Она набила билет, протянула.
— Цена праздничная.
Как будто было ещё что-то праздничное в этой толпе замёрзших людей с квадратными пакетами и скомканными распечатками QR-кодов.
Я вышёл на перрон. Здесь был другой воздух — холодный, чистый, злой. Снег падал редкими, ленивыми хлопьями, таял на перилах и исчезал без следа. На соседнем пути проводница кричала:
— Не задерживаемся! Проходите быстрее!
Возле неё пассажиры спорили:
— Что значит, вагон заменили?
— А куда делась моя полка?
— Почему цены выше, а поезд старый?
— Потому что праздник! — крикнул кто-то сзади. И смех разлетелся по перрону.
Издалека раздался голос того самого мужчину из очереди:
— Это не рынок! Это вымогательство!
Но его слова растворились в шуме. На перроне только поезда имеют право на громкость.
Я поднялся по металлическим ступеням в вагон. Внутри пахло нагретым линолеумом, чаем из пакетиков и чем-то металлическим, будто стены помнили тысячи рук.
На своей полке я увидел отражение в окне. Усталое, помятое, почти безразличное. Лицо человека, который заплатил за поездку не по той цене, которую считают справедливой, а по той, которую назначили без выбора.
Проводница прошла мимо, бросив:
— Новый год же. Люди домой едут.
Да, едут. С последними деньгами, с нервами, с надеждами, которые дорожают быстрее билетов.
Поезд дрогнул. Медленно, как старик, начал движение. Я смотрел на монолитный вокзал, который остался позади. И думал:
Каждый год одно и то же.
Каждый год — дороже.
Каждый год — больнее.
А поезд всё равно идёт.
Потому что люди всё равно поедут.
И вот поезд набирает скорость, а я сидел у окна и смотрел на серое небо, как на огромный молчаливый экран, на котором высвечиваются наши маленькие трагедии. Вокзал остался позади, но его дух всё ещё висел в воздухе — дух жадности, бюрократии и равнодушия. Люди вокруг дышали тяжело, как будто платили не только за билет, но и за каждую минуту, проведённую в этом издевательстве. Слово «праздничная цена» звучало как приговор, и я понял: праздник для РЖД — это вовсе не радость, а возможность выжать из нас последние капли терпения.
И что самое страшное — никто не протестует всерьёз. Все стоят в очередях, бьют кулаками по стеклу касс, ругаются, а потом платят и едут. Мы стали частью огромного механизма, который питается нашей тоской по дому, нашим желанием увидеть близких, нашей слабостью перед временем и расстоянием. РЖД знает это, улыбается в своих отчётах и планирует новые «динамические» цены, потому что люди всё равно поедут. Всё это похоже на театр абсурда, где главная роль отведена нашим кошелькам, а мы сами — статисты, забывшие, что можно хотя бы раз отказаться от участия.
Когда поезд тронулся окончательно, и стук колёс заглушил последние голоса, я подумал: а ведь это не просто про билеты. Это про всю систему, где забота о людях измеряется прибылью, а человеческая доброта и родственные чувства превращаются в товар. Мы покупаем тепло бабушкиных рук, встречу с родителями, возможность вернуться домой — и платим за это двойную цену. И в этом скандале нет виноватых, кроме нас самих, которые всё ещё верят в чудо, а чудо тем временем сидит где-то в офисе РЖД и считает цифры.