Гарнизонная гауптвахта, в отличие от "игрушек" в частях, всегда считалась лютым местом, коим по факту и была. С бакинской мне сталкиваться не приходилось, но в Тбилиси я трижды в нее отправлялся. Должен сказать, не очень приятное времяпровождение, особенно когда в одиночной камере.
Многое из рассказа ниже схожее с Баку. Так же весь гарнизон боялся капитана — начальника гауптвахты (у нас был усатый грузин небольшого роста), страшились, когда в караул шли краснопогонники (ВВ-шники) или курсанты. Но то что рассказывает служивый из Донецка, такого не было, хотя слухи ходили. Максимум, когда один раз заступили курсанты, весь день не выводили в отхожее место. (Тем, кто сидел в общих камерах, было проще — их водили на работы в город.) Да, ведро хлорки плеснули в одиночку в 4 кв. метра.
И еще, насколько я знаю, Бакинская гарнизонная гауптвахта была в Старом городе, а не на Зыхе. В поселке, видимо, была какая-то другая, поэтому там и несли службу одни и те же.
В тексте есть и другие неточности, но к этому должна была приучить первая часть рассказа:
У меня все три "отсидки" были по той же причине, что и у автора — посыл "на фиг" старшего по званию, но в журнале это прописывалось как "попытка отклонения от выполнения приказа". Об этом уведомляли сразу, и так приходилось докладывать каждый раз, когда открывали камеру. А в рассказе как-то совсем по-другому.
Три дня на Зыхе: гауптвахта в Баку
В бакинском гарнизоне не было слова страшнее, чем «гауптвахта». Произнеси его — и по спине побежит холодок, будто ледяной ветер с Каспия, когда он режет кожу до боли. Располагалась эта военная темница на Зыхе, и попасть туда считалось почти приговором. Там хозяйничали «красначи» — солдаты внутренних войск с алыми погонами. Они служили караульными и относились к арестантам как к живым мишеням. Избить до крови, толкнуть сапогом, унизить — всё это было их буднями.
Во главе стоял старший прапорщик Кутовой. Легендарная личность. Высокий, с каменным лицом и густой шерстью на щеках, он походил одновременно на маршала Жукова и гориллу. Его щетина начиналась прямо от глаз, а густые брови соединялись в одну линию когда он хмурился. Говорил мало, но его боялись все, даже те, кто лично никогда не встречал.
Я попал туда летом 1986-го, по глупости. Назвал нашего командира взвода, старшего лейтенанта Кашапова, «скотиной». Только тихо, себе под нос — но он услышал. Через несколько часов капитан Кравченко, киевлянин, подписал мне три дня ареста. На улице было под сорок, и асфальт плавился, как сургуч.
На гауптвахте всё дышало камнем и страхом. В первые часы я получил десяток ударов — просто так, для порядка. Один охранник бил сапогом по спине, другой пытался душить, как ему казалось в шутку, третий плевал на пол и заставлял вытирать языком. Спас меня сержант Рыбальченко, старый знакомый по учебке: узнал, приказал не трогать. В тот день я понял, что армейская дружба иногда сильнее устава.
Гауптвахта на Зыхе была будто музей. Всё — в идеальном порядке. Каменные стены, ровный плац, на котором висело странное панно с надписью: «Помни войну!» Под ней перечислены народы — от русских до молдаван — все, кто подарил стране Героев Советского Союза. Стоишь под этим плакатом и не понимаешь — кого тут имели в виду: тех, кто помнил войну, или тех, кто её продолжал.
Сам Кутовой жил будто в витрине магазина: кабинет — как операционная. На столе линейка и чернильница под прямым углом, аквариум с прозрачной водой, попугаи в клетке и полка с десятью томами Гёте. Кто-то пошутил, что прапорщик держит немца у себя на случай оккупации.
На вечерней перекличке каждый арестант должен был выкрикнуть формулу: кто он, за что сидит, и сколько осталось. Когда я произнёс:
— Рядовой Чаленко, арестован за оскорбление офицера на трое суток! — из дверей вылетел сам Кутовой.
— Кто сказал «оскорбление офицера»? — его голос был как выстрел.
Я застыл. Он подошёл, посмотрел сверху вниз, и я впервые понял, как пахнет настоящий страх — смесь пота, пыли и кожи начищенных сапог. Но вместо удара он хрипло сказал:
— Ты что, идиот? За такие слова тебя под трибунал отправят. Говори — «неуставное обращение». Понял?
— Так точно! — выдохнул я, едва не осел от облегчения.
Жара была адская. Мы маршировали в шинелях, ползали на брюхе, а потом стояли голыми под ледяной струей шланга — и это казалось райским душем. Ночами же в камере было холодно, как в подвале. Шинель либо под тебя, либо на тебя — третьего не дано. Ходить в туалет запрещалось, и потому ночь длилась вечность.
Три дня я просидел там, и когда Кашапов приехал забрать меня, я впервые посмотрел на него как на спасителя.
Бакинские искушения
"Комики"
Весной 1987-го, во время увольнительной, я зашёл на Главпочтамт позвонить домой. После звонка ко мне подошёл интеллигентный человек лет сорока:
— Есть пятнадцать копеек?
Я дал монету.
— Подожди, я тебя подвезу.
Сел к нему в «Жигули». Разговор шёл обычный — имя, часть, откуда родом. А потом, будто ножом по стеклу:
— Саша, ты обрезанный? — и рука тянется к ширинке.
Я мгновенно всё понял. — Останови машину. — Саша, ну чего ты? — Останови.
Выскочил и пошёл прочь, чувствуя, как горит затылок.
Солдаты в Баку знали — рядом с частями крутились странные типы. Кого-то они заманивали деньгами, кого-то — обещаниями подвезти. Но я за год только один раз слышал о реальном таком случае и он, как назло, произошел со мной.
"Тутки"
Жизнь плотская в Баку была строгой. Дорожные жрицы любви существовали — те, кто работал с водителями. Десять рублей — минимальная цена любви. У нас был водитель, молодой веселый азербайджанец, который со смехом рассказывал, как не смог расплатиться с армянкой по имени Роза — не хватило двух рублей
— Она говорит: “Ты меня обманываешь! Дай еще два рубля!” А я ей: “Клянусь, Роза, вот у меня наколка — тоже роза, значит, честно говорю, денег нет!”
"Орно"
Мы, как связисты, разместились в расположении строительных войск. Один из солдат стройбата, с которым я там познакомился, однажды предложил ночью посетить квартиру одного местного гражданского водителя-азербайджанца, чтобы посмотреть видео для взрослых. Я принял приглашение.
После команды "отбой" мы с ним каким-то образом миновали контрольно-пропускной пункт и разыскали нужную квартиру. Там оказалось человек пять-шесть водителей, усатых мужчин в возрасте около сорока лет. К нашему появлению они уже были заняты просмотром видео. Они скрутили несколько самокруток с травой и курили их, передавая друг другу. В то время я впервые увидел скабрезное видео. Почему-то оно была в чёрно-белом формате. Но что самое интересное, тогда меня поразило не само содержание видео, а выражения лиц азербайджанцев. Они с полной серьёзностью, не отвлекаясь ни на что постороннее, молча, я бы даже сказал, задумчиво смотрели на экран, из-за чего у меня возникло странное ощущение, будто они смотрят не хулиганский фильм производства Германии, а киноленту Бергмана или Антониони.
"Любовь"
Был у нас и башкир, тихий, невзрачный парень. Пошёл как-то за хлебом — и стал легендой части. Рыжая продавщица позвала его в подсобку, спросила про национальность, и... в общем, удовлетворила все его и свои потребности — служба у него пошла веселее.
Услышав эту историю, мы все, один за другим, начали посещать тот самый магазинчик, желая увидеть рыжую красотку и с тайной надеждой, что и нас она пригласит в укромное складское помещение за торговым залом. Но «чудо» не повторилось.
Потом башкир сбежал. Мы были уверены — у рыжей. Капитан Кравченко лично проверял, но нашёл лишь запах духов и пустую кассу. Через пару дней беглеца поймали и — ирония судьбы! — и, по иронии судьбы, отправили на ту самую гауптвахту, о которой мы боялись даже думать
Город ветров и солнца
Баку — город двух стихий: солнца и ветра. Уже в феврале мы копали траншеи голые по пояс. Кожа темнела, словно выжженная. Когда я вернулся в Калугу, все удивлялись: «Ты где успел загореть, зимой?»
С марта начиналась жара. Под сорок и выше. Земля трескалась, как старая посуда, из неё будто кто-то пробивался наружу. С неба — ни капли дождя. Так длилось до ноября. А потом всё переворачивалось: декабрь приносил бурю. Ветер гудел, как зверь, в глазах стоял солёный песок, а через день-два — гололёд. И весь город превращался в каток, где шаг сделать — уже подвиг.
Таков Баку — край крайностей. Здесь либо пот льётся ручьями, либо ветер выдувает душу. Но за всеми этими контрастами скрывается странное тепло, запах моря, крики чаек и ощущение жизни, которой больше нигде нет.
Послесловие. Там, где всё началось
Иногда я думаю: зачем вспоминать всё это? Гауптвахту, «красначей», жару, страх, пот, холод? А потом понимаю — без этого не было бы меня. Армия в Баку стала моей школой выживания и взросления. Там, среди крика караульных и песка, я впервые увидел настоящую жизнь — не парадную, не киношную, а ту, где боль и смех соседствуют за одной дверью.
Теперь, спустя годы, я понимаю: даже бакинская гауптвахта — часть большого города, где всё дышит парадоксами. Где солнце обжигает, а ветер лечит. Где за жесткостью всегда прячется человечность. И если бы кто-то спросил, хотел бы я вернуться туда — я бы, может, не сразу ответил «да». Но мысленно возвращаюсь туда часто.
Потому что там, среди камня, пота и солёного воздуха Каспия, начиналась моя взрослая жизнь. И, как ни странно, она пахла Баку.