Вечерний покой был хрупким, как яичная скорлупа. Ольга налила в чашку кипятка, подёргала за нить чайного пакетика, глядя, как за окном синий сумрак поглощает очертания многоэтажек. Тишину в квартире нарушало лишь мерное тиканье часов в гостиной — звук, который обычно убаюкивал, но сегодня лишь отмерял время до чего-то неотвратимого.
Одиночество после развода стало для неё привычной, хоть и неудобной одеждой. Мысли, как всегда, крутились вокруг Насти. Дочь, её восемнадцатилетний ураган, уже третий месяц жила то у отца, то у бабушки, а последние несколько недель и вовсе пропадала у своего нового парня, Артёма. Настя едва дождалась совершеннолетия, чтобы ринуться в «свободное плавание», сбежав от материнского контроля, который она называла «тюрьмой». Она была вся в своего отца — не только внешне, но и своим буйным, неуправляемым нравом, нежеланием учиться и поразительной способностью влипать в истории.
И вдруг скорлупа треснула.
Резкий, вибрирующий звонок телефона врезался в тишину, заставив её вздрогнуть и обжечь губы. На экране пульсировало «Солнышко» — ласковое прозвище дочери, которое сейчас казалось злой насмешкой. Сердце, этот вечный предатель, тут же забилось в тревожном ритме. «Опять что-то натворила», — мелькнула первая, корявая мысль.
Она взяла трубку, и первый же всхлип, прорвавшийся из динамика, сдавил ей горло ледяными пальцами.
— Мам... меня... хотят выгнать из колледжа. — Голос Насти был ломанным, чужим, набрякшим до краёв унижением. Она всхлипывала, тихонько подвывая в трубку.
Воздух покинул лёгкие Ольги. Комната накренилась. «Выгнать. Не "отчислить", а именно "выгнать"».
— Выгнать? — её собственный голос прозвучал хрипло. — С чего вдруг? Успокойся, Настя. Дыши, дочь, и расскажи, что случилось.
— Меня обвиняют в том, что я... источник заразы...
— Ничего не поняла. Что?.. — Ольга нахмурилась.
— Меня обвиняют в том, — Настя перевела дух и затараторила, — что я больна венерическим заболеванием, и могу заразить всех, а потому не имею права учиться в этом колледже! — выпалила девушка, и её рыдания превратились в надрывный, животный вой, от которого у Ольги похолодело всё внутри. В ушах зазвенело.
«Какая зараза?» — лихорадочно соображал мозг, отказываясь понимать намёк. И тут, как нож в сердце, кольнула страшная, предательская мысль: «А ведь могла... С её-то характером, с этой бесконечной погоней за взрослостью и свободой... Вся в отца, беспринципного своевольного тунеядца». Эта мысль обожгла её таким стыдом, что ей стало дурно.
— И… Тебя вызывают к директору! Мам, не ходи!
— Ты где сейчас? — сердце Ольги колотилось от непонимания и испуга.
— У Маши. Мам, не надо!.. Не ходи, пожалуйста.
— Не обсуждается. Подходи к колледжу. Я скоро, — выдавила Ольга, чувствуя, как по спине проползает ледяная змея стыда — и за дочь, и за саму себя. Положив трубку, она несколько секунд сидела, ощущая, как дрожь разбегается по всему телу. «Как у отца. И своенравие, и страсть, и вот теперь это... это клеймо».
Кабинет директора оказался таким, каким она его боялась увидеть: просторным, с начищенным до блеска паркетом и громоздкой мебелью из тёмного дерева, призванной подавлять. Здесь пахло духами, старым воском и невысказанной, но ощутимой властью.
Две женщины за массивным столом — директор Анна Петровна, с тугой седой строгой укладкой и неприлично крупными золотыми серьгами в ушах, и завуч Марина Дмитриевна, с тонкими, поджатыми в ниточку губами — подняли на них глаза. Это не были взгляды. Это был тактильный осмотр, холодный и обезличивающий, скользящий по одежде, оценивающий, взвешивающий. Ольга почувствовала, как её плечи инстинктивно ссутулились, а голова сама собой наклонилась в древнем, позабытом жесте подчинения. Она поймала себя на мысли: «Я как провинившаяся школьница».
Настя шла за ней, пригнувшись, стараясь спрятаться за материной спиной. Её длинные, до пояса, каштановые волосы, обычно гордо развевающиеся, сейчас были собраны в неопрятный хвост, а часть прядей падала, пряча лицо. Она казалась меньше ростом, и была похожа на испуганного ребёнка. Впрочем, им она и была сейчас, несмотря на свои восемнадцать с небольшим.
— Проходите, Ольга Александровна, — голос Анны Петровны был ровным, как поверхность льда на глубоком озере, под которым скрывается пучина.
Ольга доплелась до стула у двери и присела на самый краешек. Сиденье было жёстким и холодным, даже через ткань брюк. Она сжала руки на коленях, но пальцы не слушались, они предательски дрожали, и ей пришлось с силой вцепиться ими в колени, чтобы скрыть эту дрожь. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать, каждый вдох давался с усилием.
— Мы вас вызвали по чрезвычайно неприятному поводу, — начала Анна Петровна. Её перо с золотым пером с лёгким, но отчётливым щелчком коснулось стола. Движение было таким же острым и точным, как медицинская игла, вонзающаяся в плоть. — На вашу дочь поступило серьёзное заявление. От Игоря Сергеевича, отца Артёма. Вам, я полагаю, этот человек знаком?
Ольга молча кивнула, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Горло сжалось.
— Так вот, — вступила завуч, и её голос прозвучал как удар хлыста, резкий и безжалостный. — Игорь Сергеевич предоставил нам неопровержимые доказательства. Медицинскую справку. Его сын болен. Болен венерическим заболеванием. — Она сделала театральную паузу, давая словам достичь своей разрушительной цели. — И у нас есть все основания полагать, что источником является ваша Настя.
Воздух выстрелил из лёгких Ольги. Комната поплыла, закружилась, краски поплыли в глазах. Её накрыло волной жара. Не просто румянца, а унизительной, пылающей краски стыда, которая залила лицо, шею, уши, будто выставили на всеобщее обозрение её самое сокровенное. Она почувствовала на себе взгляд дочери, жгучий и полный ужаса, но не посмела встретиться с ним.
— Каким... что вы говорите? — прошептала она, и её голос сорвался на шепот, потому что на большее не было воздуха. — Настя... это правда?
Ответом был взрыв. Настя вскочила. Её лицо, всегда такое живое и румяное, стало серым, как пепел, и покрылось безобразными багровыми пятнами. Её длинные волосы, её гордость, взметнулись яростным каштановым водопадом.
— Это неправда! — закричала она, и в её крике было не только отчаяние, но и ярость затравленного зверя, загнанного в угол. — Какие справки?! Я ничего не сдавала! Это он сам где-то подхватил эту гадость, а вы теперь на меня всё вешаете! — Слёзы, которые она, видимо, сдерживала из последних сил, хлынули градом. Она не рыдала, а скорее задыхалась, её грудь судорожно вздымалась, а кулаки были сжаты так, что ногти, казалось, вот-вот вопьются в ладони до крови. Она с силой, почти с яростью, вытерла лицо, размазав слёзы и тушь по щекам, и в этом жесте была вся её боль, непокорность и оскорблённое достоинство.
— В общем, так, Ольга Александровна, — Анна Петровна откинулась на спинку кресла, демонстрируя полную бескомпромиссность и окончательность вердикта. — Пока вы не предоставите официальное заключение врача из лицензированного медучреждения о том, что ваша дочь абсолютно чиста и не представляет опасности для окружающих, к занятиям она не допускается. — Она снова сделала паузу, её ледяной взгляд скользнул по Насте с нескрываемым отвращением. — Если же подозрения, не дай бог, подтвердятся... то о дальнейшем обучении речи быть не может. Нам такие ученицы не нужны. Можете сразу готовиться забрать документы.
Фраза «такие ученицы» повисла в воздухе, превратив Настю из человека в вещь. В «такую». В объект, который можно выбросить за борт приличного общества.
Ольга поднялась. Её ноги были ватными, нечувствительными, но какая-то неведомая сила, остаток материнского инстинкта, заставила их двигаться. Внутри всё было пусто и холодно, будто после страшного пожара выгорело дотла. Она не смотрела на женщин, чувствуя на своей спине их тяжёлые, брезгливые взгляды, которые казались почти физическими, оставляющими синяки на коже.
— Мы всё поняли, — тихо, но чётко сказала она, глядя в пространство перед собой. — До свидания.
Она развернулась и вышла, не оборачиваясь. Настя, всхлипывая, поплелась за ней, по-прежнему стараясь спрятаться. В спину им, словно бич, ударил невыносимый, обжигающий взгляд двух пар глаз — приговор, вынесенный без суда и следствия.
На улице Ольга прислонилась к шершавой, холодной стене здания, закрыла глаза и несколько секунд просто дышала, пытаясь унять дрожь в коленях и выровнять бешеный ритм сердца. Воздух, свежий и прохладный, обжигал лёгкие. Она чувствовала, как мелкими иголочками по коже рук и ног разбегается адреналиновая дрожь.
— Мам, я клянусь тебе... — начала Настя, её голос дрожал, был полон слёз и мольбы. — Мы всегда предохранялись... Я была только с ним... Я...
Ольга открыла глаза и посмотрела на дочь — по-настоящему посмотрела. Не на источник вечной головной боли, не на проблему, а на своего испуганного, оклеветанного ребёнка. Она увидела, как трясётся её подбородок, как в её зелёных, «папиных» глазах плещется настоящий, животный ужас перед тем позором, который на неё обрушили. И в этот момент вся её злость, всё раздражение ушли, уступив место одной только всепоглощающей, почти звериной защите.
Она выпрямилась. Лицо её стало твёрдым, почти каменным.
— Ничего не говори, — перебила она, и голос её прозвучал непривычно твёрдо. — Ни слова. Сейчас мы пойдём и всё выясним. Раз и навсегда. Мы докажем твою невиновность. Всему белому свету. Себе, в первую очередь.
Она взяла дочь за локоть — нежно, но с такой решимостью, что та замолчала, лишь кивнула, снова и снова проглатывая слёзы. И они пошли. По асфальту, усеянному осенней листвой, к сияющей неоновой вывеске частной лаборатории, что виднелась в конце улицы. Шаг Ольги был твёрдым, спина — прямой. Внутри бушевали ураганы: ярость на этих чванливых женщин, страх за дочь, жгучее чувство несправедливости. Но поверх всего этого была одна мысль: «Я её мать. Я должна её защитить. Даже если весь мир против».
Три дня ожидания растянулись в вечность, наполненную тягучим, как смола, страхом. Ольга не могла есть — комок в горле не проглатывался, а кусок хлеба казался безвкусной ватой. Не могла спать — стоило закрыть глаза, как перед ней вставали надменные лица директора и завуча, а уши снова слышали сдавленные рыдания дочери. Она ловила на себе взгляды соседей в подъезде — чудилось, что все уже всё знают, все видят это невидимое, позорное клеймо, этот алый знак на их лбу.
Настя не выходила из своей комнаты. Почти не ела, ни с кем не разговаривала. Даже любимая бабушка, принёсшая ароматные пирожки, не смогла выманить внучку из добровольного заточения. Ольга слышала не только рыдания, но и тихий, монотонный стук — это дочь, лёжа на кровати, била кулаком в стену. Стук отчаяния, которое не могло вырваться наружу иным способом. Иногда Ольга подходила к двери, прикладывала ладонь к прохладному дереву, чувствуя вибрацию этих ударов, и её собственное сердце сжималось от боли.
Когда на телефоне наконец всплыло уведомление из лаборатории, Ольга чуть не выронила гаджет. Пальцы, одеревеневшие от страха, не слушались, она трижды промахивалась, пытаясь нажать на ссылку. В горле пересохло. «Сейчас. Сейчас мы или погибнем, или начнём жить заново. Сейчас решится всё».
Она открыла PDF. Медицинские термины поплыли перед глазами. Она искала всего одно слово, пролистывая вниз, сердце колотилось, как птица, бьющаяся о стекло. Мир сузился до яркого экрана смартфона. И вот оно. Жирным, чёрным, безжалостно ясным шрифтом.
«НЕ ОБНАРУЖЕНО».
Воздух вырвался из её лёгких одним сдавленным, почти стонущим звуком облегчения. Она прислонилась лбом к холодному стеклу балконной двери, чувствуя, как по её щекам катятся горячие, солёные слёзы. Это были слёзы не радости, а страшной, выстраданной победы, купленной ценой унижения. Она дала себе минуту, всего одну минуту, чтобы выплакать этот комок страха, что сидел в груди все эти дни.
Потом, глубоко вдохнув, она вошла в комнату к дочери. Настя сидела на кровати, обняв колени, и смотрела в одну точку на стене, словно надеясь раствориться в обоях. Она была похожа на исхудавшего, измождённого, загнанного зверька, потерявшего всякую надежду.
— Насть, — тихо сказала Ольга.
Дочь медленно повернула голову. В её глазах не было ожидания, только пустота и усталость.
— Чисто, — выдохнула Ольга, и её голос дрогнул. — Всё чисто. Вот, смотри.
Она протянула телефон. Настя медленно, будто её руки весили центнер, взяла аппарат. Её глаза, тусклые и потухшие, пробежали по тексту. Сначала плечи её обмякли, будто из них вынули стальной стержень, державший её тело все эти дни. Потом лёгкая, едва заметная дрожь пробежала по спине. А затем она подняла на мать глаза — и Ольга увидела в них не радость, а целую вселенную боли, всю глубину перенесённого унижения. Слёзы текли по щекам девушки беззвучно, обильно, смывая неделю грязи, но не смывая памяти о позоре. Потом она вдруг замерла и выпрямила спину. Такой решимости и твёрдости в глазах дочери Ольга не видела никогда.
— Я туда больше не вернусь, мама, — прошептала она, и в её шёпоте была сталь окончательного, бесповоротного решения. — Никогда. Я не смогу дышать этим воздухом. Видеть их лица.
Ольга села рядом на кровать, пружины жалобно вздохнули. Она обняла дочь за плечи, чувствуя, как тоньше и острее стали её косточки под тонкой тканью домашней футболки. Она притянула её к себе, и Настя, вся эта гордая, несгибаемая, «вся в папу», наконец, обмякла и разрыдалась на её груди — по-настоящему, по-детски, всхлипывая и вбирая воздух, цепляясь за мать, как за единственную скалу в бушующем море.
— Я знаю, дочка, — тихо говорила Ольга, гладя её по волосам, чувствуя влажность её слёз на своей кофте, вдыхая знакомый запах её шампуня. — Я знаю. Я бы и сама тебя туда не отпустила. — она наклонилась и чмокнула дочку в макушку. — Всё будет хорошо. Ты дома. И мы вместе. Всё остальное не имеет значения.
Правда, как это часто бывает, всплыла позже, обрывками, через общих знакомых. Оказалось, пока Настя и Артём были в ссоре, он привёл домой другую девушку. Именно от неё и заразился. А потом испуганный подросток, чтобы обелить себя в глазах властного отца, просто назвал самого удобного козла отпущения — ту, которая была уже далеко и не могла сразу защититься. Ложь, как круги по воде, разошлась дальше: Игорь Сергеевич, не разобравшись, понёс её в колледж, чтобы «защитить сына от дурного влияния».
Он пытался звонить, мямлил извинения: «Ольга Александровна, я же хотел как лучше для сына, вы же понимаете, любой родитель на моём месте...» Но Ольга не стала его слушать. Оправдания труса и клеветника не стоили ни её времени, ни её прощения.
За документами Ольга поехала одна. В том же кабинете, за тем же столом сидели те же две женщины, но теперь в их глазах читалась неловкость.
— Ольга Александровна, мы, конечно, очень рады, что всё прояснилось, — начала Анна Петровна, насильно растягивая губы в улыбке. — Недоразумение, знаете ли... Родительская тревога... Мы все были в шоке.
Марина Дмитриевна кивнула, суетливо перебирая бумаги:
— Да-да, мы всегда стремимся к объективности. Но в таких щекотливых ситуациях... вы сами понимаете, репутация заведения...
Они ждали, что Ольга, как и полагается «приличной» женщине, кивнет, скажет «ничего страшного» и уйдёт, закрыв эту неприятную страницу. Но Ольга молчала, глядя на них спокойным, тяжёлым взглядом. Потом медленно поднялась с места, взяла со стола заветную папку с документами и, уже держась за ручку двери, обернулась. Лицо её было невозмутимым, а голос — тихим и идеально ровным.
— Не беспокойтесь, Анна Петровна. Я всё понимаю. Страшнее всего, пожалуй, даже не сама болезнь, а та лёгкость, с которой здесь ставят диагнозы и вешают клеймо. — она грустно улыбнулась. — Объективность? Милые вы мои. Объективность — это когда сначала разбираются, а потом обвиняют. А у вас получилось ровно наоборот. Хорошо, что хоть медицинскую справку можно получить в другом месте, а не в вашем кабинете. — Ольга сделала шаг и вновь резко обернулась. — Знаете, я тут подумала... Самое заразное, что есть на свете, — это не болезнь, а предубеждение. И его, к сожалению, ни одной справкой не вылечишь. Всего вам доброго.
Не дожидаясь ответа, она вышла, тихо прикрыв за собой дверь. В тишине кабинета осталось лишь её молчаливое, полное достоинства осуждение, которое было красноречивее любых криков. Снаружи её ждала дочь и новая жизнь, в которой не было места ярлыкам, клевете и тем, кто так легко в них верит.