Возвращение домой после двухнедельного отпуска всегда было для меня особым ритуалом. Я обожаю этот момент, когда переступаешь порог и вдыхаешь знакомый, родной запах своего жилья — смесь кофе, любимых духов и старой бумаги. Это запах моей жизни. Но в тот раз все было иначе.
Дверь открылась, и меня ударил в нос резкий, чужой запах. Не родной пыли и уюта, а стерильной чистоты с едкими нотами хлорки и химического освежителя воздуха. Я замерла на пороге, словно входя в чужую квартиру.
____________________
Читайте также:
____________________
— Заходи, заходи, красавица! — из кухни вышел муж, Дмитрий, с сияющей улыбкой. — Ну как? Чистота? Мама тут поработала на славу!
Сердце почему-то екнуло. «Мама поработала». Свекровь, Галина Константиновна, с ее маниакальной страстью к порядку, несколько раз намекала, что в моем кабинете «можно было бы навести марафет». Но я всегда мягко парировала: «Спасибо, Галя, но там мой рабочий творческий беспорядок».
Я прошла в гостиную. Все блестело и лоснилось. Книги на полках, обычно стоявшие в живописном, хаотичном порядке, были выстроены в идеальные шеренги по росту. Подушки на диване лежали под одним углом, точно вымеренным по транспортиру. Даже ручки на моем письменном столе были параллельны друг другу. Словно квартиру проутюжили и залакировали.
— Где… Галина Константиновна? — спросила я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— Уже уехала, сказала, устала. Но зато квартиру отмыла, будто заново родилась! — Дмитрий с гордостью оглядывал стерильное пространство.
____________________
Читайте также:
____________________
Я не выдержала и рванула в свой кабинет — мое святилище, место силы, где царил тот самый «творческий беспорядок», который и был отражением моего внутреннего мира. И обомлела.
Полки, заставленные коробками, папками и стопками книг, были пусты. Абсолютно, до блеска пусты. Идеально вымыты и протерты. Ни пылинки. Ни одной знакомой зазубренной обложки, ни одной потрепанной папки.
— Дим… — мой голос сорвался на шепот. — Где… где все?
— А, это мама твои коробки старые прибрала, — беззаботно ответил он, стоя в дверях. — Говорит, один хлам накопила. Место освободила. Молодец, правда?
Хлам. Это слово прозвучало как пощечина. Я оттолкнула его и бросилась к шкафу, где на верхней полке хранился мой старый, потертый чемодан. Тот самый, с которым я когда-то приехала в этот город. Он был пуст. Абсолютно пуст.
— Она… она выбросила чемодан? — я уже почти не могла дышать.
— Какой чемодан? А, тот, старый? Нет, его в кладовку убрала. А содержимое… — он неуверенно замялся, увидев мое лицо. — Ну, содержимое она посмотрела и сказала, что это макулатура и ветошь. Все это в мусорные баки во дворе отнесла еще в среду.
Среда. Сегодня была суббота. Я не помню, как выбежала из квартиры. Я летела по лестнице, не чувствуя под собой ног. Мусорные баки во дворе были пусты. Их только что опустошили.
И тогда меня накрыло целиком. Волной, от которой перехватило дыхание и потемнело в глазах.
В том чемодане была не «макулатура». Там была я. Вся моя жизнь до Дмитрия, до этой стерильной квартиры, до Галины Константиновны.
Там лежали письма моего первого парня, Сашки, с армейской службы, пахнущие дешевым табаком и тоской. Тетрадка со стихами, которые я писала в семнадцать, влюбленная и несчастная. Засушенная фиалка из букета, подаренного мне отцом перед моим отъездом — последний подарок. Билеты в кино на тот самый фильм, после которого мы целовались с Димой в парке, когда он был еще просто студентом, а не преуспевающим менеджером. Старая потрепанная книга сказок, которую мне читала бабушка, последняя, кто по-настоящему понимал меня в детстве. Дешевый браслетик из ракушек, привезенный с первого в моей жизни путешествия к морю, которое я оплатила сама, на сбережения с подработок.
____________________
Читайте также:
____________________
Это был не хлам. Это была моя душа, моя история, мое сердце, разобранное по полочкам и аккуратно упакованное в старый кожзам. Все те тонкие, невидимые ниточки, что связывали меня с самой собой — с той девочкой, девушкой, женщиной, которой я была когда-то. Она выбросила не бумагу и тряпки. Она выбросила мои корни. Мое доказательство того, что я жила, любила, страдала и радовалась до того, как вошла в их идеально выстроенный, бездушный мир.
Я вернулась в квартиру. Дмитрий сидел на кухне, пил воду и смотрел на меня с недоумением.
— Ты чего как сумасшедшая? Мама же хотела как лучше! Освободила тебе место! Ты теперь можешь новые вещи купить, модные. А не это старье тащить.
Я смотрела на него и не узнавала человека. Как он мог? Как он мог не понять? Не почувствовать, что это не просто «старье»? Что она влезла в самое сокровенное, в мое личное пространство, перетрясла его грязными руками и с легким сердцем отправила на помойку, как мусор?
— Она выбросила… письма папы, — прошептала я, и голос мой был чужим, надтреснутым. — Его последний подарок. Стихи, которые я писала. Все, что связывало меня с бабушкой. Все.
____________________
Читайте также:
____________________
— Ой, ну что ты как на похоронах! — раздался из прихожей голос Галины Константиновны. Она вернулась, видимо, что-то забыла. — Ирочка, ну какие могут быть письма и засохшие цветы, когда у тебя такая прекрасная жизнь сейчас? Память она в сердце, а не в хламе! Я тебе новые, красивые вещиц накуплю!
Дмитрий вздохнул, смотря на меня с легким раздражением: «Ну, мама же хотела помочь. Не делай из мухи слона. Не устраивай сцен».
В тот момент я поняла все. Поняла всю глубину пропасти, в которую провалилась. Они не просто выбросили вещи. Они выбросили меня. Мое прошлое, мою идентичность, мое право на свои воспоминания. Они посчитали их мусором, подлежащим уничтожению ради их идеального, стерильного, выхолощенного мира, где нет места ничему личному, душевному, не вписывающемуся в их представления о «красивой жизни». И мой муж, мой самый близкий человек, встал на их сторону. Он не видел в этом трагедии. Он видел «сцену».
____________________
Читайте также:
____________________
Я не стала кричать. Не стала плакать. Я развернулась, прошла в свой опустевший, оскверненный кабинет и села на пол у пустых, мертвых полок. Я прижалась лбом к холодному, натертому до блеска дереву и закрыла глаза.
Слез не было. Было чувство тотального, абсолютного поругания. Оно было острее и больнее, чем любая измена, любое предательство. Кто-то влез в самый интимный, святой уголок моей души, перетряхнул его, посмеялся над его содержимым и выкинул самое ценное на помойку, посчитав хламом.
Это был не просто бытовой конфликт. Это было духовное насилие. Тихая, бытовая война на уничтожение чужой индивидуальности. И мой муж в этой войне оказался по ту сторону фронта. На стороне тех, кто считал, что имеет право стереть мою личность, как стирают пыль с полки.
Я сидела в тишине, среди выметенных следов моей прежней жизни, и понимала, что ничего уже не будет как прежде. Доверие было не просто подорвано. Оно было уничтожено, выброшено в мусорный бак вместе с засушенной фиалкой и старыми письмами. И в этой звенящей, стерильной тишине рождалась новая я — холодная, пустая и беспощадная.