Мне понравился предыдущий рассказ, который я записал ранее по рассказу Геннадия. И вот во время просмотра сериала "Лихие" и вспомнив про прошлогоднюю поездку в Авдеевку мне в голову залезла мысль о написании художественного рассказа. Записал, пока ветер моего легкомыслия не выдал его из моей дырявой головы.
Крошечный домик на отшибе деревни тонул в сумерках. В горнице пахло ладаном, сушеными травами и воском. Агафья, худая, с прямой спиной, стояла перед темным ликом Спаса, стараясь затеплить вечернюю молитву. Пальцы сами находили привычные складки на старой, выцветшей от времени рясе, которую она не смогла оставить в миру. Но слова не шли.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий...» — начинала она мысленно, но вместо молитвенного сосредоточения накатывало другое. Яркое, жгучее, как осколок.
Тот день был таким ясным, что казалось, можно дотронуться до неба, такого синего и высокого над золотыми куполами. Агафья, тогда еще сестра Агафия, шла по монастырскому двору, неся из трапезной покрытое чистым рушником блюдо с теплыми просфорами. Воздух звенел от пасхального перезвона и предвечернего пения птиц. Она улыбнулась матушке Серафиме, которая, пошатываясь под тяжестью, тащила ведро с водой из колодца. Мир был прочным и незыблемым, освященным молитвой и трудом.
И сначала этот звук был едва слышен — далекий, противный гул, похожий на шмелиное жужжание. Но он не умолкал, а нарастал с пугающей скоростью, превращаясь в воющий рев, который рассекал благодатный воздух, заполняя собой все, вытесняя мысль и молитву. Птицы разом замолкли. Колокол умолк на полуслове.
Агафья замерла, инстинктивно прижав просфоры к груди. Она увидела, как матушка Серафима выпустила ведро, и вода темным пятном разлилась по пыльной земле. Время спрессовалось, стало густым и тягучим.
И тогда случилось это.
Свист, перешедший в оглушительный треск, удар, который ощущался не ушами, а всем телом, каждой костью. Небо не раскололось — раскололась сама твердь. В сторону трапезной, в тот самый угол, где еще минуту назад кипела жизнь, ударил столб ослепительного огня и дыма. Грохот был абсолютным, поглотившим все остальные звуки мира.
Агафья отлетела назад, ударившись о землю. Пыль забила рот и глаза. Осколки кирпича и штукатурки засыпали ее, как град. Она попыталась вдохнуть, но в легкие ворвался едкий, горький дым. Подняв голову, она увидела ад.
Крыша трапезной была объята алым, яростным пламенем. Огонь пожирал древние деревянные балки с жадным треском, будто это хрустели кости живого существа. Искореженные стропила, похожие на сломанные ребра, обрушивались внутрь, вываливаясь вместе с клубами искр и тучными клубами черного дыма. От храма остался лишь гигантский скелет, из груды камней и битого кирпича торчали скрюченными пальцами железные прутья арматуры.
Она встала, не чувствуя ног, и побежала туда, где еще недавно был вход в храм. Ее звало одно — найти батюшку Георгия. Он должен был быть в алтаре.
То, что она увидела, заставило ее сердце остановиться.
Свод храма рухнул. Сквозь дыру в кровле было видно безжалостное синее небо. Алтарь уцелел чудом, но был завален обломками и залит алым светом от пожара, полыхавшего рядом. И перед престолом, на котором уже лежали куски штукатурки и битый кирпич, стоял отец Георгий.
Он стоял на коленях, но спина его была прямой, как струна. Его седые волосы и длинная борода были покрыты белой пылью, словно инеем. Руки он воздел к небу, но это был не привычный, умиротворенный жест молитвы. Это был жест отчаянного вопля, последнего предстояния. Его лицо, обращенное к уцелевшему в иконостасе образу Христа, было искажено не болью, а невыразимой скорбью и в то же время — странной, недосягаемой ужe для земного ужаса твердостью. Он не молил о спасении. Он принимал. Принимал волю, страшную и непостижимую.
В этот миг с оглушительным грохотом обрушилась часть стены прямо за ним. Облако пыли и дыма на мгновение скрыло его фигуру. Агафья вскрикнула и сделала шаг вперед, но ее отбросило горячей волной воздуха и градом мелких осколков. Что-то тяжелое ударило ее по голове, и синие небо, красное пламя и белая фигура батюшки сплелись в один ослепительный, последний образ перед тем, как все поглотила тьма.
Слеза медленно скатилась по щеке Агафьи и упала на шершавый деревянный пол. Она снова была здесь, в своей тихой горнице. Перед иконой. А сердце разрывалось от старой, незаживающей боли. От вопроса «зачем?». Зачем эта бессмысленная жестокость? Зачем выжила именно она, а не другие, более достойные?
Она хотела было опустить руки, отойти, признать свое поражение перед наваждением скорби. Но взгляд упал на подсвечник, где горели три тонких восковых свечи. Пламя одной из них захлебнулось и почти погасло, но потом снова выпрямилось, упрямое и живое.
И вдруг, сквозь грохот взрывов в памяти, прорвался тихий, но отчетливый голос батюшки Георгия. Он говорил это им, сестрам, после особенно тяжелой вести из мира: «Чада мои, не спрашивайте «за что?». Спрашивайте «для чего?». И за все благодарите. И в радости, и в скорби. Ибо воля Божия непостижима, но всегда ведет ко благу, даже если мы сего блага не видим».
«Для чего?» — эхом отозвалось в ее сердце.
И она вдруг увидела не руины, а то, что было после. Деревенские мужики, которые, рискуя жизнью, разбирали завалы, пытаясь найти выживших. Женщины, обмывавшие и обряжавшие тела погибших сестер. Эта простая, молчаливая любовь, в которой не было пафоса, только дело. А потом — эта самая избушка на краю деревни, которую ей, бездомной и одинокой, отдали старики. И соседи, несшие кто молока, кто хлеба, кто просто доброе слово.
Она выжила не вместо кого-то. Она выжила, чтобы помнить. Чтобы ее молитва здесь, в тишине, была молитвой за всех них — и за погибших сестер, и за батюшку Георгия, и за этих простых людей, приютивших ее. Ее жизнь стала мостом между погибшей святыней и этим миром, который тоже нуждался в молитве.
Агафья снова перевела взгляд на икону. Лик Спаса, строгий и милостивый, казалось, смотрел прямо в ее душу. И из самой глубины, из сокрушенного сердца, родились не заученные слова, а свое, простое, выстраданное.
«Слава Тебе, Боже, за жизнь мою, данную и сохраненную. Слава Тебе за каждую сестру,что была рядом. Слава Тебе за батюшку Георгия и его последний урок. Слава Тебе за кров этот и за хлеб насущный. Слава Тебе за память,что болит, но жива. Слава Тебе за все.За все. И за ту боль, что привела меня к этому тихому свету».
Она не заметила, как закончила молиться. В горнице было тихо, только потрескивали головешки в печи. Боль не ушла, она всегда будет частью ее. Но теперь в ней не было горечи отчаяния. Была странная, тихая, непривычная радость. Как будто тяжелый камень на сердце оказался не камнем, а семенем, из которого сквозь толщу пепла пробился к свету хрупкий, но живучий росток.
Агафья перекрестилась, поклонилась образу и тихо прошептала в темноту:
«Слава Богу за всë».