Я проснулась не от будильника, а от солнечного луча, который пробился сквозь щель в шторах и щекотал мне щеку. За окном пели птицы, воздух был свежим, пахнущим весной и пыльцой. В нашей маленькой, но уютной двухкомнатной квартире царила блаженная тишина. Мой муж Дима еще спал, обняв подушку, и его ровное дыхание было единственным звуком в комнате. Я встала, на цыпочках прошла на кухню, чтобы не разбудить его, и поставила вариться кофе. Аромат заполнил пространство, смешиваясь с запахом цветущих под окном яблонь. Это был один из тех редких моментов полного, абсолютного счастья, когда кажется, что ничего плохого просто не может случиться. Как же я ошибалась.
Я занималась керамикой – это было мое хобби и небольшая подработка. Часть большой комнаты была отведена под мой творческий уголок: гончарный круг, полки с глиной и готовыми изделиями, стол, заваленный инструментами. В тот день я планировала закончить набор чайных чашек, который делала на заказ. Предвкушение творческого процесса, теплой глины под пальцами, тишины и любимой музыки в наушниках – вот каким я видела свой идеальный выходной. Около десяти часов проснулся Дима. Мы позавтракали, лениво болтая о всяких пустяках, строили планы на вечер – посмотреть новый фильм, заказать пиццу. Жизнь казалась простой, понятной и нашей. Только нашей.
А потом раздался звонок в дверь.
Резкий, требовательный, он пронзил нашу утреннюю идиллию, как ледяная игла. Мы с Димой переглянулись. Мы никого не ждали. Ни друзей, ни курьеров. Дима пожал плечами и пошел открывать. Я осталась на кухне, прислушиваясь. Сначала была короткая пауза, а потом я услышала громкий, до боли знакомый голос свекрови, Светланы Петровны.
— Сюрприз! А вот и мы!
Моё сердце ухнуло куда-то в район пяток. Нет. Только не это. Пожалуйста, только не сегодня. Я медленно вышла в коридор. Картина, которую я увидела, была хуже любого кошмара. На пороге стояла вся Димина родня в полном составе: его мать Светлана Петровна, властная женщина с вечно недовольным выражением лица; его сестра Марина, вечно скучающая и смотрящая на всех свысока; и Маринин сын Паша, двенадцатилетний мальчик, избалованный до невозможности. У каждого в руках были сумки. Большие, клетчатые, «рыночные» сумки, набитые до отказа.
— Мама? Марина? Вы… вы почему не предупредили? — растерянно пробормотал Дима, отступая вглубь квартиры.
— Ой, да ладно тебе, сынок! Какие предупреждения между родными людьми? — зычно рассмеялась Светлана Петровна, бесцеремонно входя и оглядывая нашу скромную прихожую критическим взглядом. — Пыльно у вас тут что-то. Анечка, здравствуй, дорогая.
Она протянула мне щеку для поцелуя, и я механически чмокнула ее, чувствуя исходящий от нее резкий запах каких-то духов, которые перебивали мой любимый аромат кофе. Марина молча кивнула, проплывая мимо меня в комнату, словно королева, прибывшая в свои владения. Паша, не разуваясь, прошмыгнул следом и тут же плюхнулся на наш светлый диван, включая телевизор на полную громкость.
— Мы тут к вам на пару деньков, — как бы между прочим бросила Светлана Петровна, ставя свою огромную сумку прямо посреди коридора. — У нас там в квартире ремонт затеяли, трубы меняют, воды нет, шум, гам… Ну, мы подумали, где ж нам перекантоваться, как не у любимого сына и невестки?
Дима посмотрел на меня виноватым взглядом. Я видела, что он был так же ошарашен, как и я. Но он был слишком мягким, слишком неконфликтным, чтобы сказать своей матери «нет». Он всегда пасовал перед ее напором.
— Ну… конечно, мама, проходите, — выдавил он.
Мой идеальный выходной рассыпался в пыль. Мои планы, моя тишина, мое личное пространство – все это было уничтожено в одну секунду. Я стояла посреди коридора, заставленного их вещами, слушала ревущий телевизор и понимала, что это только начало. Я смотрела на их довольные лица и чувствовала, как внутри меня начинает закипать глухое, бессильное раздражение. Они не просто приехали в гости. Они прибыли, чтобы оккупировать нашу жизнь. И самое страшное, что они считали, что имеют на это полное право. Я еще не знала, что «пара деньков» — это наглая ложь, и что настоящий кошмар еще даже не начался. Я просто стояла и улыбалась натянутой улыбкой, чувствуя себя чужой в собственном доме.
Первые часы их пребывания прошли в тумане. Светлана Петровна немедленно взяла на себя командование. Она открыла холодильник, цокнула языком и заявила, что у «молодых» в доме шаром покати, и она сейчас все исправит. Из одной из своих бездонных сумок она извлекла кастрюлю с борщом, домашние котлеты, банки с соленьями. Кухня, мое святилище, наполнилась чужими запахами. Она отодвинула мою кофеварку, сказав, что от этого «пойла» только сердце болит, и водрузила на плиту огромный чайник.
— Сейчас нормального чаю попьем, с травками, — заявила она безапелляционно.
Марина, тем временем, расположилась в большой комнате. Она прошлась вдоль моих полок с керамикой, брала в руки мои работы, вертела их и ставила обратно с таким видом, будто оценивала поделки в кружке детского творчества.
— Ань, а ты до сих пор этими… горшками занимаешься? — лениво протянула она. — Не надоело?
Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Горшками? Это не горшки, это часть моей души. Каждую чашку, каждую вазочку я делала с любовью, вкладывая в нее свое время, свои мысли. А для нее это просто «горшки».
— Мне нравится, — холодно ответила я.
Племянник Паша носился по квартире, как маленький ураган. Он заглядывал во все ящики, включал и выключал свет, прыгал на кровати в нашей спальне. Дима пытался его урезонить, но Марина лишь отмахивалась:
— Ой, да пусть ребенок побегает, что ему, по стойке смирно стоять? Квартира у вас маленькая, ему тесно.
Через час после их приезда случилась первая катастрофа. Я услышала звонкий треск из комнаты. Сердце снова упало. Я вбежала и увидела на полу осколки. Осколки моей любимой вазы, которую я закончила всего неделю назад. Она была сложной формы, с тонкой росписью, я потратила на нее больше двадцати часов работы. Рядом стоял Паша с испуганным видом.
— Я нечаянно, — пролепетал он.
Слезы подступили к глазам. Я молча опустилась на колени и начала собирать черепки. Это было так больно, словно разбили не вазу, а кусочек меня.
— Пашенька, ну кто ж так бегает! — всплеснула руками Светлана Петровна. Но в ее голосе не было и тени упрека. — Аня, ну не расстраивайся ты так из-за безделушки. Слепишь новую, делов-то.
Я подняла на нее глаза. Безделушка. Слепишь новую. Они не понимали. Они вообще ничего не понимали. Дима подошел, обнял меня за плечи.
— Ань, прости, он не хотел… — прошептал он мне на ухо. — Ну, это же просто вещь.
Просто вещь. Для него это тоже была просто вещь. В тот момент я почувствовала себя невероятно одинокой. Никто в этой комнате не разделял моей боли, не понимал ценности того, что было разрушено.
День катился под откос. Мой творческий уголок был оккупирован — на мой рабочий стол сложили какие-то пакеты. Говорить о работе не могло быть и речи. Вечером они заняли диван перед телевизором и включили какой-то бесконечный сериал на оглушительной громкости. Наши с Димой планы на тихий вечер с фильмом превратились в пыль. Мы ютились на кухне, пытаясь поговорить, но разговора не получалось. Я была зла, а Дима чувствовал себя виноватым и пытался меня успокоить.
— Ну потерпи немного, Ань. Они же моя семья. Ну что я мог сделать? Выгнать их?
— Они могли хотя бы позвонить, Дима! Просто позвонить! Мы бы подготовились, я бы убрала свои работы…
— Они не со зла, ты же знаешь маму. Она считает, что так лучше, по-простому, без церемоний.
Но «пара деньков» растягивалась. В воскресенье они никуда не собирались. В понедельник утром Светлана Петровна заявила Диме, что ремонт у них, оказывается, серьезный, и рабочие сказали, что раньше, чем через неделю, не закончат.
Неделя. Целая неделя в этом аду. Мой дом перестал быть моим. Он превратился в проходной двор, в филиал квартиры моей свекрови.
С каждым днем мое раздражение росло, но вместе с ним росло и другое чувство – подозрение. Что-то во всей этой истории было не так. Слишком много мелких несостыковок. Например, Светлана Петровна жаловалась на шум и пыль от ремонта, но когда я спросила, какие именно трубы меняют – отопления или водопровод, она как-то замялась и перевела тему. Потом Марина разговаривала с кем-то по телефону, и я случайно услышала обрывок фразы: «…да сидим пока тут, надо же где-то переждать, пока все не уляжется». Что «уляжется»? Ремонт? Странная формулировка.
Однажды вечером я вернулась из магазина. В квартире было тихо. Я подумала, что они ушли на прогулку. Дверь в большую комнату была приоткрыта, и я услышала приглушенные голоса. Говорили Светлана Петровна и Марина. Я не собиралась подслушивать, но одна фраза заставила меня замереть.
— …главное, чтобы Дима ничего не узнал раньше времени, — шипела Марина. — Он мягкотелый, но если узнает всё сразу, может и взбрыкнуть. Надо его потихоньку готовить.
— Не узнает, — уверенно отвечала свекровь. — Анечка эта ему все уши прожужжит, конечно, но он маму не предаст. Поживем недельку-другую, они привыкнут. А там уже и скажем, что возвращаться нам, по сути, некуда. Квартиру-то мы продали.
Я прислонилась к стене в коридоре. Воздуха не хватало. Продали. Они продали квартиру. Никакого ремонта нет. Они просто выдумали его, чтобы втереться к нам в доверие, пожить немного, а потом поставить перед фактом, что они остаются навсегда. Они пришли, чтобы отобрать наш дом, нашу жизнь, наше будущее.
Земля ушла из-под ног. Это было не просто нахальство. Это был холодный, расчетливый план. Обман. Предательство. Они врали не только мне, они врали и собственному сыну и брату. Дима ничего не знал. Он верил в их сказку про ремонт, он просил меня потерпеть, он защищал их. А они за его спиной проворачивали эту чудовищную аферу.
Я тихо, на носочках, вернулась к входной двери, пошумела ключами, делая вид, что только что пришла. Когда я вошла на кухню, они уже сидели там с невинными лицами, пили чай.
— Анечка, пришла? А мы тут чаек гоняем, — ласково проворковала Светлана Петровна.
Я посмотрела на нее, на ее фальшивую улыбку, на Марину, лениво размешивающую сахар в чашке. Во мне не было больше раздражения. Была только ледяная, звенящая ярость. И четкое понимание: я не позволю им разрушить нашу жизнь. Игра по их правилам закончилась. Теперь правила буду устанавливать я. Я молча достала продукты из сумки. Они ждали, что я начну жаловаться или упрекать. Но я молчала. Я выжидала. Мне нужен был правильный момент, чтобы сорвать с них маски. И я знала, что этот момент скоро настанет.
Следующие два дня я жила как на иголках, но внешне старалась сохранять спокойствие. Я была вежлива, но холодна. Уходила из дома под предлогом встреч, просто чтобы подышать воздухом и побыть одной, собраться с мыслями. Дима заметил мою перемену, но списывал все на усталость и раздражение от присутствия гостей. Он не понимал, что я теперь знаю правду. Я смотрела на него и чувствовала укол жалости. Он был пешкой в игре своей собственной матери. Они использовали его доброту, его сыновний долг против него самого.
Развязка наступила в среду вечером. Я пришла домой и застала картину, которая стала последней каплей. Светлана Петровна решила навести в квартире «свой порядок». В моем творческом уголке царил погром. Мои инструменты были свалены в одну коробку, эскизы и наброски сброшены со стола, а сам гончарный круг был накрыт какой-то старой скатертью.
— Я тут немного прибралась, Анечка, — с гордостью заявила свекровь, увидев меня. — А то у тебя такой беспорядок был, просто ужас. Я вот думаю, может, этот твой станок в кладовку убрать? Он столько места занимает, а Пашеньке поиграть негде.
Я замерла на пороге комнаты. Она назвала мой гончарный круг, мой рабочий инструмент, мое вдохновение — «станком». И собралась убрать его в кладовку. Чтобы ее внуку было где поиграть. В этот момент во мне что-то оборвалось. Весь страх, вся неуверенность, вся попытка быть вежливой испарились. Осталась только стальная решимость.
— Не смейте ничего здесь трогать, — сказала я тихо, но так, что все в комнате обернулись. Голос мой звенел.
Светлана Петровна удивленно вскинула брови.
— Что ты сказала? Девочка, да я же как лучше хочу…
— Вы не хотите как лучше, — я сделала шаг в комнату. — Вы хотите, как удобно вам. Это мой дом. Это мои вещи. И это мое рабочее место.
Тут в комнату вошел Дима. Он, как всегда, пришел с работы уставший.
— Что тут за крики? Аня, мама, что случилось?
— Да вот, невестка твоя с ума сходит! — тут же запричитала Светлана Петровна, переходя на роль жертвы. — Я ей помочь хотела, прибраться, а она на меня кидается! Мы ей мешаем, видишь ли! Неблагодарная!
Марина поддакнула, скривив губы:
— Мы же семья, могли бы и потерпеть. Не навсегда же мы тут.
И тут я рассмеялась. Холодным, злым смехом.
— Не навсегда? — переспросила я, глядя прямо на Марину. — Вы в этом уверены? А я вот слышала другое.
На их лицах промелькнуло замешательство.
— О чем ты говоришь? — напряженно спросил Дима.
Я повернулась к нему.
— Дима, спроси у своей мамы и сестры, какой ремонт они делают в своей квартире. Спроси, когда он закончится.
— Мама? — Дима растерянно посмотрел на Светлану Петровну.
Она молчала, только поджала губы. Ее лицо стало жестким, злым.
— Так я тебе скажу, — продолжила я, чувствуя, как адреналин пульсирует в висках. — Ремонта нет. Никакого. Они просто продали свою квартиру, Дима! Они продали ее и пришли сюда, чтобы жить с нами! Они лгали тебе с самого первого дня! Они собирались пожить немного, чтобы ты привык, а потом поставить тебя перед фактом, что им некуда идти!
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как гудит холодильник на кухне. Паша замер с пультом в руках. Дима медленно, очень медленно повернул голову к матери. Его лицо было бледным.
— Мама… Это… это правда?
Светлана Петровна смотрела на меня с чистой, незамутненной ненавистью. Но она понимала, что игра проиграна.
— А что нам было делать?! — вдруг взорвалась она. — Ты хорошо устроился! Женился, живешь тут в своей квартирке! А мы как?! У Марины долги, Пашу растить надо! Ты сын или кто?! Ты обязан нам помогать!
Это было признание. Полное, безоговорочное, наглое.
Дима смотрел на нее так, будто видел впервые в жизни. Он покачнулся, как от удара.
— Вы… вы мне солгали, — прошептал он. — Вы все это время мне лгали.
В этот момент мне было не жаль никого из них. Я видела только ложь, манипуляции и эгоизм. Я смотрела на растерянное лицо мужа и понимала, что эта бомба взорвала не только их план, но и наш мир. И что теперь нам придется собирать его по осколкам.
Взрыв был оглушительным. То, что последовало за ним, было похоже на медленное, мучительное оседание пыли после обрушения здания. Дима, мой мягкий, неконфликтный Дима, изменился на глазах. Его растерянность сменилась холодной яростью.
— Собирайте вещи, — сказал он ровным, безжизненным голосом, не глядя на мать.
— Димочка, сынок, ты что такое говоришь? — запричитала Светлана Петровна, пытаясь схватить его за руку. — Ты нас на улицу выгонишь? Родную мать?
— Я сказал, собирайте вещи, — повторил он, отстраняя ее руку. — Прямо сейчас.
Марина фыркнула, попытавшись сохранить лицо.
— Ну и пожалуйста. Мы и не собирались тут задерживаться в твоей конуре. Подумаешь.
Но ее дрожащие руки выдавали панику. Они начали лихорадочно сгребать свои пожитки, бросая их в те самые клетчатые сумки, с которыми прибыли. Квартира наполнилась злобным шипением, шорохом пакетов и скрипом молний. Паша сидел на диване и плакал, не понимая, что происходит. Мне было его жаль, но это была не моя война.
Через двадцать минут они стояли в коридоре. Светлана Петровна бросила на меня взгляд, полный яда.
— Это ты во всем виновата. Вертихвостка. Увела сына у матери, а теперь и вовсе от семьи отбила. Что ж, радуйся.
Я ничего не ответила. Просто молча смотрела, как Дима открывает входную дверь. Они вышли, не попрощавшись. Дверь захлопнулась.
И наступила тишина.
Такая густая, звенящая, что от нее закладывало уши. Мы с Димой остались стоять посреди комнаты. Он обхватил голову руками и медленно опустился на диван. Я села рядом, не зная, что сказать. Моя победа ощущалась горькой, как полынь.
И тут он заговорил.
— Это не все, Аня, — прошептал он, не поднимая головы. — Есть еще кое-что, что ты не знаешь.
Я напряглась. Что еще может быть?
— Я знал, что у них проблемы, — его голос был глухим. — Я не знал про продажу квартиры, клянусь. Но я знал, что у Марины большие долги. Я… я уже почти год отправляю им деньги. Каждый месяц. Часть своей зарплаты.
Он поднял на меня глаза, и в них была такая мука, что у меня перехватило дыхание.
— Я не говорил тебе, потому что мне было стыдно. Стыдно за них, стыдно, что я не могу решить их проблемы раз и навсегда. Я не хотел тебя в это впутывать, не хотел, чтобы ты волновалась. Я думал, что справлюсь сам. Думал, что это поможет им встать на ноги. А они… они просто взяли мои деньги и продолжали катиться вниз, пока не докатились до продажи квартиры. И даже тогда мне ничего не сказали.
Мир снова качнулся. Это был новый удар. Удар с той стороны, откуда я не ждала. Он скрывал от меня. Он принимал решения за нас двоих, касающиеся нашего общего бюджета, нашего будущего. Его ложь была продиктована не злым умыслом, а стыдом и желанием меня защитить, но от этого было не легче. Это было предательство нашего доверия. Вся моя злость на его семью вдруг померкла перед этой новой, острой болью. Я смотрела на своего мужа и понимала, что человек, с которым я живу, которого, как мне казалось, я знаю, хранил от меня огромную, важную тайну.
Прошла неделя. Самая длинная и тихая неделя в моей жизни. Квартира снова стала нашей. Я все отмыла, убрала, расставила по своим местам. Запах духов свекрови выветрился, и в доме снова пахло кофе и глиной. Я починила свой гончарный круг и даже начала работать над новым проектом. Казалось, все вернулось на круги своя. Но это была лишь иллюзия.
Между мной и Димой выросла невидимая стена. Мы разговаривали, но это были разговоры о погоде, о продуктах, о бытовых мелочах. Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Молчание, которое повисло после ухода его родственников, никуда не делось. Оно просто стало тише, глубже, оно пропитало стены нашего дома. Он был рядом, но я чувствовала себя ужасно одинокой.
Он помог своим родным. Снял им на первое время небольшую однокомнатную квартиру на окраине города, дал денег на самое необходимое. Но он сделал это, поставив жесткие условия. Больше никаких денег без моего ведома. Никаких визитов без предупреждения за неделю. Он провел черту. Наконец-то. Но эта черта прошла не только между ним и его семьей. Она прошла и между нами.
В один из вечеров я сидела за своим рабочим столом, просто перебирая инструменты. Я не могла работать. Глина не слушалась рук. Дима подошел и молча встал за моей спиной.
— Я все испортил, да? — тихо спросил он.
Я не обернулась.
— Ты мне не доверял, Дима.
— Я боялся, — сказал он. — Боялся, что ты скажешь, что я тряпка. Что не могу отказать матери. Боялся, что ты будешь презирать мою семью, а значит, и меня. Я запутался. Я так сильно хотел быть хорошим сыном и хорошим мужем одновременно, что в итоге не стал ни тем, ни другим.
Я медленно повернулась к нему. На его лице было столько отчаяния и раскаяния, что моя последняя злость растаяла, оставив после себя только усталость и грусть.
В тот вечер мы говорили. Долго, честно, больно. Впервые за все это время. Он рассказывал о своем детстве, о том, как мать всегда им манипулировала, о чувстве вины, которое она вбивала в него годами. А я рассказывала ему о своем чувстве одиночества, о том, каково это — чувствовать себя чужой в собственном доме, о том, как больно было узнать, что у него от меня были тайны.
Я не знаю, сможем ли мы полностью восстановить то, что было разрушено. Доверие — хрупкая вещь, как и моя керамика. Один неверный удар — и остаются лишь осколки, которые уже никогда не склеить так, чтобы не было видно трещин. Но я смотрю, как он пытается. Вижу, как он старается быть открытым, как советуется со мной по любому поводу. Наш дом снова стал нашей крепостью. Тихой, спокойной, защищенной. И когда я теперь сажусь за гончарный круг, я думаю о том, что из разбитой глины можно сделать что-то новое. Не такое же, как прежде. Другое. Возможно, даже более прочное.