Я вернулся домой с войны, а на пороге меня встретила не она, а тишина. Дверь была не заперта. Я вошел, и первое, что бросилось в глаза — это чужой бардак. Мужские ботинки у порога, не мои. Куртка на вешалке, не моя. И тихий, едва слышный плач из спальни.
Сердце упало гдето в сапоги, холодное и тяжелое. Я уже знал. Знать — не значит верить. Я прошел по коридору, отталкиваясь от косяков, как под шквальным огнем.
В спальне, на нашей кровати, сидела она. Моя Катя. Вся в слезах, растрепанная, с младенцем на руках. Ребенок, может, месяца три от роду, красный, сморщенный, плакал, суча крохотными кулачками.
Увидев меня, она вскрикнула и прижала ребенка к груди, будто я был угрозой.
— Ваня… — ее голос сорвался на шепот. — Я не ждала… сегодня…
Я не смотрел на нее. Я смотрел на ребенка. На его макушку, прикрытую тонкими волосиками. На крохотную ручку, вцепившуюся в край ее халата.
— Чей? — спросил я. Голос был чужим, плоским, как поверхность воды перед бурей.
Она зарыдала. Громко, безутешно, причитая и качаясь вместе с ребенком.
— Прости… Ванек, прости меня… Он был рядом, а ты… ты там… Я не знала, вернешься ли… Мне было так страшно и одиноко…
Имя «он» висело в воздухе, но мне было уже все равно. Оно ничего не меняло. Измена — она как пуля. Неважно, из какого ствола. Важно, что она попала в цель.
— Чей? — повторил я, и в голосе появилась сталь.
— Сосед… Ваш общий друг… Костя… — выдохнула она, и имя прозвучало как приговор.
Костя. С которым мы ходили на рыбалку. Которому я сказал, уезжая: «Присмотри за Катькой». Он присмотрел. Очень хорошо.
Ребенок, напуганный ее рыданиями, зашелся в новом приступе плача. Звук был пронзительный, беспомощный, живой.
И тут она подняла на меня заплаканные, полные отчаянной надежды глаза.
— Но он ни в чем не виноват! Ваня, посмотри на него! Он же просто ребенок! Он мой… наш… Мы можем все начать сначала! Я всё объясню! Мы можем растить его вместе! Прости меня! Прими нас!
Ее слова повисли в воздухе, чудовищные и нелепые. Она предлагала мне усыновить ребенка от моего друга. Растить плод своего предательства. Любить его.
Я посмотрел на этого малыша. На его сморщенное личико, искаженное плачем. Он был абсолютно беззащитен. И абсолютно чужой.
И я вдруг с абсолютной, леденящей душу ясностью понял одну вещь. Она его не любит. Она видит в нем лишь доказательство своей ошибки, цепь, которая тянет ее ко дну. Она просила принять её, а его — лишь как приложение к своей персоне.
Я молча подошел к кровати. Она испуганно прижала ребенка к себе, думая, что я хочу ударить. Но я просто протянул руки.
— Дай его мне.
— Ваня, что ты… — она испуганно отшатнулась.
— Дай. Его. Мне, — повторил я. В голосе не было угрозы. Была непоколебимая, железная воля.
Она замерла, смотря на меня расширенными от ужаса глазами, и медленно, почти невольно, протянула мне сверток. Я взял его. Ребенок был легким, теплым комочком. Он на секунду затих, удивленно хватая воздух крохотным ртом.
Я посмотрел на Катю. На ее заплаканное, растерянное лицо.
— Убирайся.
‼️ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО ПОСТАВИТЬ ЛАЙК, ПОДПИСАТЬСЯ И ВКЛЮЧИТЬ УВЕДОМЛЕНИЯ‼️
— Что? — она не поняла.
— Собирай свои вещи и убирайся из моего дома. Сегодня. Сейчас.
— Но… ребенок… — она беспомощно посмотрела на малыша у меня на руках.
— Ребенок останется со мной, — сказал я тихо.
В ее глазах промелькнуло недоумение, а затем — жалкая, уродливая надежда.
— Ты… ты прощаешь? Мы будем вместе?
— Нет, — ответил я. — Мы не будем вместе. Ты для него — никто. Ты сделала свой выбор. Ты выбрала слабость и предательство. А он заслуживает чего-то большего. Он заслуживает честности. Он останется с отцом. Со мной.
Она онемела. Сначала не поверила, потом в ее глазах вспыхнул ужас, а затем — дикая, животная злоба.
— Ты сумасшедший! Ты не можешь его забрать! Это мой ребенок! Отдай его!
Она бросилась ко мне, но я остановил ее одним взглядом.
— Ты сказала: «Прими нас». Я принимаю. Его. Тебя — нет. Тебя я не прощу. Никогда. Теперь убирайся.
Она рыдала, кричала, умоляла, угрожала вызвать полицию. Но я молча стоял с ее ребенком на руках, и мое спокойствие было страшнее любой ярости. В конце концов, сломленная, она стала судорожно сгребать вещи в чемодан, бормоча что-то несвязное.
Когда она, пошатываясь, вышла за дверь, я подошел к окну. Ребенок на моих руках снова начал хныкать. Я качнул его, неумело, как умел качать оружие.
Я видел, как она вышла на улицу, села на лавочку и зарылась лицом в ладони. Ее плечи тряслись от рыданий. Она плакала не о нем. Она плакала о себе.
А я стоял у окна с чужим, но уже своим ребенком на руках и понимал, что моя война только началась. Она будет состоять не из атак и оборон, а из бессонных ночей, молочных смесей, пеленок и тихих укачиваний. Война за право одного маленького, ни в чем не повинного человека на нормальную жизнь.
Я посмотрел на его личико. Он успокоился и смотрел на меня огромными, синими, ничего не понимающими глазами.
— Все нормально, сынок, — прошептал я, и мое сердце, разорванное на куски, впервые за долгое время дрогнуло от чего-то другого, кроме боли. — Папа здесь. Я никуда не уйду.