Тётя всегда крестилась, вспоминая эту историю. Говорила, что Клавдия сошла с ума от горя и вины и вскоре покинула деревню. А баню тогда сломали, и на её месте ничего не строили. Говорят, земля там не родит — будто всё соки из неё высосаны. Слишком высокую цену заплатили за короткое счастье, которого и не было. Помните, некоторые дороги лучше не начинать искать, а некоторые двери — лучше не открывать.
****
Клавдия стояла у окна и смотрела, как по деревенской улице, разбрызгивая лужи, шёл Григорий. Высокий, светловолосый, он шёл легко и размашисто, будто не по грязной осенней дороге, а по зелёному лугу. Смеялся о чём-то с товарищем, и его голубые глаза, даже из-за такого расстояния, казалось, излучали чистый и ясный свет. Этот свет обжигал Клавдию изнутри жгучей, нестерпимой тоской.
Он приехал в их колхоз всего несколько месяцев назад, но для неё эти месяцы растянулись в вечность надежд и горьких разочарований. Ей было под сорок, жизнь постепенно оседала на дно тихого, предсказуемого омута. В доме — тишина, муж где-то вечно на заработках, да и чувства между ними давно перегорели, оставив после себя лишь привычку. А тут он — молодой, полный сил, с тем самым звонким смехом, который заставляет оборачиваться.
Она не раз пыталась его приручить. И пироги носила на ферму, где он работал, и взгляд свой ловила его взглядом, и смеялась чуть громче, когда он был рядом. Но Григорий лишь вежливо благодарил за угощения и отводил глаза. Он был приветлив со всеми, но между ним и остальными будто стояло прозрачное стекло.
Однажды, когда она задержалась после работы, надеясь улучить момент, она прямо спросила его, проводит ли он её до дома. Погода портилась, темнело рано.
Григорий смутился, переложил сбрую с одного плеча на другой.
- Я, пожалуй, нет, Клавдия Ивановна. Мне в другую сторону.
-Боишься, что люди подумают? – кокетливо улыбнулась она, стараясь поймать его взгляд.
-Да нет, какие мысли, – он покраснел ещё сильнее. – Просто у меня… у меня невеста есть. В городе. Мы скоро свадьбу играть будем.
Эти слова прозвучали для Клавдии как приговор. Она ничего не сказала, только кивнула и побрела по дороге, чувствуя, как внутри всё застывает и черствеет. «Невеста… Свадьба…» Он говорил это с такой твёрдой, непоколебимой уверенностью в будущем, которого у неё не было и никогда уже не будет.
Именно тогда, под пронизывающим осенним ветром, глядя на убогие огоньки своей деревни, она приняла решение. Есть же способы. Старая Марфа, что живёт на отшибе, у самой речки. Говорят, она не просто травы собирает, а знает слова, от которых никакая городская невеста не устоит.
Дорога к избушке Марфы заняла у неё целый час. Ноги разъезжались по раскисшей глине, колючий дождь бил в лицо. Избушка, покосившаяся, с забитым щепой окошком, казалась нежилой. Но из трубы шёл дымок, пахло влажной древесиной и чем-то горьковатым, лекарственным.
Клавдия, пересилив себя, постучала.
- Входи, коли пришла, – раздался из-за двери хриплый голос.
Внутри было темно и на удивление тепло. В печи потрескивали дрова. Старуха Марфа сидела на лавке, не вставая, и внимательно, без капли удивления, смотрела на гостью. Её глаза, маленькие и глубоко посаженные, казались слепыми, но Клавдия почувствовала, что та видит её насквозь.
-Чего пришла, красавица? – спросила старуха. – Сердце ноет? По ком?
-По мужчине, – выдохнула Клавдия, опускаясь на стоявший у порога чурбак. – Не смотрит на меня. Молодой он, у него другая есть.
-Чужое счастье отбирать собралась? – в голосе Марфы не было ни осуждения, ни одобрения, лишь холодная констатация факта.
- Он должен быть моим! – с внезапной яростью выкрикнула Клавдия. – Я его хочу! Скажи, что сделать?
Марфа долго молчала, щурясь на огонь в печи. Потом медленно повернула к ней своё морщинистое лицо.
-Сила большая нужна, чтобы повернуть судьбу вспять. Цена будет немалой. Готова платить?
-Всё отдам! – страстно прошептала Клавдия.
-Ну, смотри, – старуха хмыкнула. – Скоро умрёт твой родственник. Не близкий, так, по стороне. Пойдёшь его в последний путь провожать, купать. Возьми мыло, которым мёртвого обмывать будете. Возьми и спрячь. Только чтобы никто не видел. Тогда и приходи ко мне. Поговорим.
Клавдия онемела. Мыло… от покойника… Мороз пробежал по коже. Она хотела было что-то сказать, спросить, нельзя ли иначе, но встретила твёрдый, не терпящий возражений взгляд старухи. Это был не совет. Это был приказ.
-Хорошо, – прошептала она, поднимаясь. – Я сделаю.
Выйдя на улицу, она глубоко вдохнула сырой воздух. Теперь её желание обрело чёткую, жутковатую форму. Она шла обратно и уже не замечала ни дождя, ни грязи. В ушах стучало: «умрёт родственник… умрёт родственник…». Она почти ждала этого известия. И ждала со странным, пугающим её самой нетерпением.
Известие пришло меньше чем через неделю. Соседский мальчишка, запыхавшийся, с вытаращенными глазами, постучал в косяк её двери.
-Тётенька Клава, вас зовут! К дяде Мише. Беда у них.
Сердце Клавдии ёкнуло и замерло. Дядя Миша — муж её дальней родственницы, старый, уже давно болевший. Предсказание Марфы начинало сбываться с пугающей точностью.
Она накинула платок и пошла, не чувствуя под собой ног. В доме у дяди Миши уже было полно людей. Женщины шептались на кухне, мужики угрюмо молчали в сенях. Воздух был густой, пропитанный запахом восковых свечей и тихой печалью.
Хозяйка дома, тётка Маша, с покрасневшими глазами, кивнула ей на дверь в горницу.
-Иди, Клавдия, простись. Поможешь нам потом… обрядить его.
Клавдия переступила порог. Дядя Миша лежал на столе, покрытый белой холстиной. Лицо его было строгое и умиротворённое, все житейские заботы наконец отпустили его. А на табурете рядом стоял таз с водой, лежало чистое бельё и лежал новый, ещё не распечатанный кусок хозяйственного мыла. Тот самый.
Клавдию бросило в жар. Всё стало вдруг нереальным: тихие голоса за стеной, мерцание огоньков, этот специфический запах смерти, смешанный с запахом мыла. Она принялась помогать женщинам, её движения были отрешёнными, будто во сне. Она подавала воду, держала полотенце, а её взгляд раз за разом возвращался к тому куску, к его простому серо-зелёному бумажному обёртку.
Вот его развернули. Вот начали намыливать тряпку. Вот белая, скользкая пена потекла по холодной коже покойного. Клавдии стало физически плохо, в горле встал ком. Она вышла на крыльцо, глотнула холодного воздуха.
-Что с тобой, дорогая? — обеспокоенно спросила одна из соседок. — Бледная вся. Не держись, иди домой, мы тут сами управимся.
-Нет, нет, я сейчас, — отмахнулась Клавдия. — Просто воздуха глотнула.
Она заставила себя вернуться. Обряд подходил к концу. Покойного уже облачили в чистое, женщины начали прибирать. Кто-то взял использованное мыло, чтобы унести и выбросить.
И тут Клавдия, не отдавая себе отчёта, будто под действием какой-то посторонней воли, сделала шаг вперёд.
-Я… я уберу, — голос её прозвучал хрипло и неестественно громко. — Вы всё устали, идите, я доделаю.
Женщины, утомлённые и подавленные, с благодарностью кивнули. Они были рады поскорее уйти из этого дома. Клавдия осталась одна в горнице, если не считать безмолвного соседа на столе.
Её руки дрожали. Она быстрым, шмыгающим движением подобрала со стола тот самый скользкий, влажный кусок мыла. Он был холодным и неприятным на ощупь. Он казался невероятно тяжёлым. Она сунула его в карман своего передника, и он отдался там глухим, зловещим стуком.
Сердце колотилось где-то в горле. Ей казалось, что все слышат этот стук, что все видят уродливую выпуклость у неё на кармане. Она наскоро вылила воду, свернула полотенца и почти выбежала из избы, пробормотав на ходу прощальные слова тётке Маше.
Дорога домой показалась бесконечной. Она шла, сжимая в кармане холодный, липкий комок. Ей чудилось, что от него исходит запах — не тот привычный, щелочной, а другой, сладковатый и тошнотворный, запах тления и земли. Ветви голых деревьев нависали над дорогой, словно костлявые пальцы, пытающиеся схватить её.
Дома она захлопнула дверь на щеколду, прислонилась к ней спиной и задышала часто-часто, как загнанное животное. Достала мыло. Оно лежало у неё на ладони, безразличное и многозначительное. Цена её желания. Ключ к Григорию.
Она завернула его в тряпицу и сунула в самый дальний угол сундука, под стопки белья. Но казалось, что этот предмет излучает холод и тяжесть, проникающие сквозь дерево и ткань, наполняющие собой всю избу.
Не зажигая света, Клавдия подошла к окну и посмотрела в сторону, где стоял дом Григория. Там горел огонёк. Он был там, живой, красивый, полный сил, и думал о своей невесте. Он не знал, что за него уже уплачено. Уплачено смертью и осквернением.
Она сжала кулаки. Сомнения и отвращение медленно отступали, вытесняемые одной всепоглощающей мыслью: «Теперь он будет моим». Оставалось только дождаться похорон и отнести этот жуткий ключ обратно Марфе. Чтобы та рассказала, как им воспользоваться.
Похороны прошли серо и уныло, под мелкий осенний дождь, превращавший глину на дороге в липкую чёрную жижу. Клавдия отстояла всю службу, подпевала общим голосом, кидала горсть земли на гроб, но мысли её были далеко. Она чувствовала себя заговорщиком, тайным врагом, пришедшим на поминки под личиной скорби. В кармане её пальто лежал тот самый свёрток, и ей казалось, что все видят его зловещий контур.
Едва стемнело, она, не заходя домой, направилась к дому Марфы. На этот раз дорога не казалась такой долгой. Внутри бушевала лихорадочная нетерпеливость, заглушающая страх и угрызения совести.
Старуха, как будто ждала её. Дверь была приоткрыта, и из избы струился тусклый свет керосиновой лампы.
-Ну что, справилась? – спросила Марфа, не оборачиваясь, помешивая что-то в горшке на печи.
-Справилась, – голос Клавдии прозвучал сипло. Она достала из кармана свёрток и положила его на стол, будто разряжая пистолет.
Марфа медленно повернулась, её цепкий взгляд упал на тряпицу. Она кивнула, удовлетворённо.
- Теперь слушай да запоминай. Слово в слово. Ошибёшься – вся работа насмарку, а хуже того, может, будет.
Клавдия замерла, впитывая каждое слово.
- Нужно теперь этого парня заманить к себе домой. Под предлогом каким. Крышу починить, забор поправить – не важно. Дело найти. Потом, как дело сделает, затопи баньку. И предложи ему сходить попариться, мол, спасибо за работу, отмойся с дороги. Мыло ему положи вот это самое. Чтобы он им помылся. И пока он будет мыться, ты трижды прошепчи…
Старуха наклонилась к Клавдии и тихо, отчётливо произнесла несколько коротких, странных слов. Они показались Клавдии лишёнными смысла, колючими и холодными, как осколки льда.
-Запомнила?
-Запомнила, – автоматически ответила Клавдия, с трудом переводя дух.
- Тогда иди. И чтоб никто не видел, не слышал. Только ты, он и баня.
На следующий день погода выдалась на удивление ясной и по-осеннему прохладной. Солнце золотило пожухлую траву и последние листья на берёзах. Клавдия, поджидая Григория на выезде из деревни, чувствовала себя удивительно спокойно. Сомнения ушли. Осталась только твёрдая, холодная решимость.
И вот он появился, возвращаясь с фермы. Шёл своей лёгкой походкой, насвистывая что-то под нос.
- Григорий, подожди минуточку! – окликнула она его, выходя на дорогу.
Он остановился, улыбнулся. Его лицо было открытым и добрым.
-Здравствуйте, Клавдия Ивановна. Что такое?
-Да вот беда у меня, – вздохнула она, играя роль расстроенной хозяйки. – Крыша на сарае прохудилась. Муж далеко, а самой, знаешь, не справиться. Не поможешь? Я заплачу, конечно.
Григорий нахмурился, посмотрел в сторону её усадьбы.
-Крыша? Это дело серьёзное. Сейчас, наверное, уже темно будет.
-Я фонарь приготовлю! – поспешно сказала Клавдия. – И ужин сварю. Очень уж прошу, Гриша. Помоги, как сосед соседу.
Он помялся немного. Видно было, что ему не хочется, что у него свои планы. Но отказать женщине, да ещё и платной работе, было не в его правилах.
- Ладно, – согласился он, наконец. – Пойду, переоденусь, инструмент возьму.
- Спасибо! – просияла Клавдия, и в её улыбке на этот раз была искренняя радость. Всё шло по плану.
Через час Григорий уже ловко орудовал на крыше сарая, постукивая молотком. Клавдия, стоя внизу и подавая ему гвозди, смотрела на него снизу вверх. Он был сильным, умелым, красивым в своей сосредоточенности. Скоро он будет её.
Как только стемнело, работа была закончена. Григорий спустился на землю, весь в пыли и паутине.
-Ну вот, вроде бы ладно.
- Спасибо тебе огромное, – сказала Клавдия. – Иди в дом, руки помой, я сейчас… – она сделала паузу, как бы вспоминая. – А знаешь что? Баньку я сегодня как раз истопила. Сходи, попарься, с дороги, с работы. По-человечески помойся. В доме у меня удобств таких нет.
Григорий смутился, отёр пот со лба грязной рукой.
-Да что вы, Клавдия Ивановна, не стоит. Я домой схожу.
- Да какой домой! – настаивала она. – Ты работу сделал, теперь моя очередь тебя отблагодарить. И вещи-то твои рабочие, грязные. На чистое тело потом надевать – вся польза от бани насмарку. Иди, иди, не упрямься. Всё уже готово.
Она говорила настойчиво, но тепло, по-хозяйски. Уговаривать пришлось недолго. Усталый Григорий, подумав, сдался.
-Ну, ладно. Если вы настаиваете. Только я за вещами сгоняю на велосипеде.
-Бери мой, у калитки стоит!
Пока Григорий ездил, Клавдия лихорадочно готовилась. В бане уже пахло горячим деревом и паром. На полке лежало свежее полотенце. И рядом с деревянной шайкой лежал тот самый кусок мыла, серый и неприметный. Она достала его из сундука и теперь положила на самое видное место. Руки у неё дрожали. Она повторила про себя странные слова, которым научила её Марфа.
Вскоре послышался скрип калитки. Григорий вернулся с чистой одеждой.
-Ну, я тогда… – он показал рукой в сторону бани.
-Иди, иди, – засуетилась Клавдия. – Всё там есть.
Она стояла на крыльце и смотрела, как он скрывается за дверью бани. Сердце стучало, как молот. Вот сейчас он возьмёт в руки мыло. Вот сейчас…
Она закрыла глаза и трижды, едва слышно, шёпотом, который не мог перекрыть шум ветра, произнесла заклинание. Слова были чужими и липкими, как паутина.
Из бани доносились звуки плескающейся воды. Всё шло как надо.
Клавдия повернулась и пошла в дом накрывать на стол. Внутри всё пело от торжества. Она почти добилась своего.
Прошло довольно много времени. Клавдия уже расставила на столе тарелки с закуской, поставила графин, зажгла лампу, а Григорий всё не выходил. Беспокойство начало подтачивать её уверенность. Неужели что-то пошло не так? Может, он почувствовал неладное и сбежал?
Она уже собралась под каким-нибудь предлогом заглянуть в баню, как дверь скрипнула. Григорий вышел на крыльцо. Вид у него был странный, не такой, как всегда. Он был чистый, причёсанный, но лицо его казалось бледным и уставшим, будто он только что не помылся, а проделал долгую и изматывающую дорогу. Его обычно ясные глаза были туманными и отрешёнными.
- Ну как, попарился? – бросилась к нему Клавдия, стараясь звучать естественно.
-Спасибо, да, – ответил он глухо, не глядя на нее. – Теперь мне бы…
-Да что ты! – перебила она его. – Я же ужин приготовила! Какой же ты работник, если от хозяйского угощения отказываешься? Иди, садись, хоть чаю выпей. Я должна тебя отблагодарить.
Она взяла его за локоть и почти силой повела в дом. Григорий не сопротивлялся. Он шёл покорно, как ведомая на поводке собака. Он сел за стол, молча положил руки на колени и уставился в одну точку перед собой.
-Выпей, с дороги, – налила ему Клавдия стопку. Он машинально взял,кивнул и выпил залпом, не закусывая. Казалось, он даже не почувствовал вкуса.
Клавдия заговорила, засыпала его вопросами о работе, о жизни, стараясь расшевелить. Он откликался односложно, кивал, но взгляд его оставался блуждающим и пустым. Он был здесь, но его мысли, его душа будто остались там, в тёплой, пропахшей мылом и паром бане.
-Ты чего такой сонный? – наконец, не выдержала Клавдия. – Баня, наверное, расслабила.
- Да, – согласился он безразлично. – Устал что-то. И голова кружится.
Он поднял на неё свой взгляд, и Клавдии стало не по себе. В его голубых глазах не было прежнего света. Они были как мутное стекло, за которым пустота.
-Может, останешься ночевать? – рискнула она, сердце её заколотилось. – Иди куда сейчас, темнота, а тебе нехорошо.
Она ждала отказа, возражений. Но Григорий лишь медленно покачал головой, будто тяжесть её не давала ему подняться.
-Наверное, вы правы, – тихо сказал он. – Я прилягу.
В ту ночь он остался. И с той ночи он уже не уходил.
Свадьбу сыграли быстро, без лишней помпы. Деревня судачила, конечно. Мол, ловко Клавдия мужика на полголовы моложе себя заполучила. А он что-то совсем притих, задумчивый такой. Но кто их разберёт, в любви ведь всякое бывает.
Однако для Клавдии стало ясно, что это была не любовь. Она получила не страстного, живого мужчину, а красивую, послушную тень. Григорий выполнял всю работу по хозяйству механически, без интереса. Он мог часами сидеть на лавке у окна и смотреть в одну точку. Его смех, некогда такой заразительный, больше не звучал. Даже по ночам он лежал рядом неподвижно, не прикасаясь к ней, и лишь иногда во сне глухо стонал.
Он стал пить. Не для веселья, не для компании, а молча, угрюмо, как будто пытаясь затопить в вине какую-то непереносимую внутреннюю тоску. Клавдия сначала ругалась, потом умоляла, но всё было бесполезно. Он смотрел на неё своими пустыми глазами и снова тянулся к бутылке.
Иногда, в редкие моменты протрезвления, в его глазах на мгновение просыпалось что-то знакомое – недоумение, растерянность, даже ужас. Он будто пытался понять, как он здесь оказался и что с ним происходит. Но эти проблески сознания быстро гасли, поглощаемые той же апатией и тяжёлой, давящей грустью.
Однажды ночью Клавдия проснулась от его шёпота. Он сидел на кровати, обхватив голову руками, и одно и то же:
- Он тут… он везде… этот запах… от меня…
- Кто тут? Что за запах? – испуганно спросила она, садясь. Но он лишь покачал головой и снова повалился на подушку,отвернувшись к стене.
Клавдия понимала, что что-то пошло ужасно неправильно. Она получила его тело, его присутствие, но не его душу. Та будто ушла, а вместо неё поселилось что-то чужое, мёртвое и холодное, что он принёс с собой из той бани вместе с запахом того мыла. Она пыталась заглушить раскаяние злостью: «Зато мой! Никому не отдам!». Но с каждым днём эта победа становилась всё больше похожа на наказание. Дом наполнился тишиной, в которой было слышно, как медленно и неумолимо угасает жизнь.
То утро начиналось как любое другое. Серое, промозглое, с низкими облаками, затяжной дождь. Григорий молча собрался на работу. Он был особенно бледен и молчалив, даже по своим меркам. Его руки слегка дрожали, когда он завязывал шнурки на ботинках.
-Ты поедешь на ферму? – спросила Клавдия, стараясь звучать обыденно. Он кивнул,не глядя на неё, и вышел за дверь, не попрощавшись.
Клавдия принялась за привычные дела, но внутри всё сжалось в тугой, тревожный комок. Этот уход показался ей каким-то окончательным. Будто дверь за ним закрылась не просто так, а навсегда.
К полудню её охватила настоящая паника. Она бросилась на ферму.
-Григорий? А он сегодня не появлялся, – пожал плечами бригадир. – Мы думали, может, заболел.
Ледышки страха поползли по спине Клавдии. Она обежала всех знакомых, заглянула в клуб, в магазин. Его нигде не видели. Кто-то сказал, что будто бы утром видели его идущим в сторону их усадьбы, но не на дом, а дальше, к речке.
К речке у них была только баня.
Сердце Клавдии упало. Она побежала домой, обходя стороной дом и устремляясь к небольшому срубу на задворках. Баня стояла тихо, дверь была прикрыта. Казалось, ничего особенного.
-Гриша? – позвала она, останавливаясь в шаге от двери. В ответ – тишина.
Она толкнула дверь. Она не была заперта.
Первый, что ударил в ноздри – знакомый, въевшийся в стены запах бани: дым, древесина, влага. Но к нему примешивалось что-то ещё. Что-то тяжёлое, неподвижное.
И тогда она увидела его.
Он висел на центранной балке, на крепком собачьем поводке, который они использовали, чтобы привязывать дверь в ветреную погоду. Его ноги почти касались пола, будто он в последний момент пытался передумать. Голова была неестественно склонена набок. Лица не было видно.
Клавдия закричала. Негромко, скорее, издала хриплый, сорванный звук, и рухнула на колени. Мир сузился до этой страшной картины в рамке низкой двери. Она не могла дышать.
И только потом, когда первый шок начал отступать, её взгляд упал на то, что лежало прямо под его ногами. На аккуратно сложенную на табурете одежду. А на ней – клочок бумаги, придавленный тем самым куском мыла. Серым, невзрачным, тем самым.
Дрожащей рукой она подползла и выдернула бумагу из-под мыла. Оно покатилось и застыло в углу, будто наблюдая за ней.
Почерк на записке был неровным, торопливым, буквы прыгали, но это был его почерк.
«Клава, прости. Не могу больше. Он здесь, в этих стенах. Он не отпускает. Чувствую его на себе всегда, этот запах. Душно. Должен вернуть ему его мыло».
Клавдия медленно подняла голову и посмотрела на него, бездыханного, качающегося в такт сквозняку от открытой двери. Потом её взгляд перешёл на мыло в углу. И тут всё сложилось. Все его стоны по ночам, его слова о «запахе», его отрешённость, его тяга смыть что-то, что нельзя было смыть водкой.
Он мылся не просто мылом. Он мылся самой смертью. Прикосновением к покойнику. И этот покойник, дядя Миша, словно прицепился к нему, вошёл в него через поры кожи, вытеснив его самого. Он жил с призраком внутри, который медленно выедал его изнутри, пока от Григория не осталась одна лишь оболочка, невыносимо уставшая от этого соседства.
Она не приворожила его. Она привязала к нему мертвеца.
Клавдия отползла на улицу и её вырвало. Потом она просто сидела на холодной земле, уставившись в грязное осеннее небо, и не могла вымолвить ни звука. Крика не было. Была только всепоглощающая, оглушающая тишина вины. Она слышала, как где-то далеко кричат грачи, как шумит ветер в голых ветвях, а в бане за её спиной тихо раскачивалось самое дорогое, что у неё было, и что она сама же и уничтожила.
Победа оказалась горше любого поражения. И платить по счету пришлось не ей.