— Ты не наследник. Твой отец не биологический родитель, — призналась бабушка, и слова эти, тихие, произнесенные в душной маленькой комнате, пахнущей валокордином и сушеными травами, обрушились на Михаила тяжелее гранитной плиты.
Он замер, держа в руках чашку с остывшим чаем. Фарфор, тонкий, с выцветшим рисунком, казалось, вот-вот треснет в его внезапно одеревеневших пальцах. За окном серый ноябрьский день лениво перетекал в вечер, и свет от старого торшера с бахромой выхватывал из полумрака лицо Анны Петровны — пергаментную кожу, сетку морщин у глаз, плотно сжатые бледные губы.
— Что? — переспросил он, хотя расслышал всё до последнего звука. Голос был чужим, сиплым. — Ба, ты чего такое говоришь? У тебя давление, может, скорую вызвать?
— Давление у меня от того, что я сорок лет этот камень на душе ношу, Миша, — она отмахнулась слабой, усыпанной старческими веснушками рукой. — Не перебивай. Слушай. Времени у меня, может, и не осталось совсем. А ты знать должен.
Михаил поставил чашку на блюдце. Звякнуло неестественно громко в повисшей тишине. Он смотрел на бабушку, на её выцветшие, когда-то голубые глаза, и видел в них не старческий маразм, а тяжелую, выстраданную решимость. И стало страшно. По-настоящему.
— Твой отец, Дмитрий… он был золотым человеком. Лучшим из всех, кого я знала. Когда он встретил твою мать, Ольгу, она уже… она уже носила тебя под сердцем. — Анна Петровна сделала паузу, чтобы перевести дыхание. — Он знал. Я ему сама всё рассказала. А он… он посмотрел на меня и сказал: «Значит, мой будет. Я его воспитаю». И воспитал. Любил тебя больше жизни. Ни разу словом не попрекнул, ни намёком не обидел.
Мир Михаила, такой простой, понятный, построенный на прочном фундаменте отцовской любви и памяти, начал трещать по швам. Отец. Его отец, который учил его держать в руках рубанок, который пах стружкой и машинным маслом, чей низкий смех до сих пор эхом отдавался в ушах… Он помнил сильные, мозолистые руки отца, которые с легкостью поднимали его, мальчишку, к самому потолку. Помнил, как они вместе чинили старый мопед, и отец, вытирая ветошью измазанные в мазуте пальцы, терпеливо объяснял ему устройство карбюратора. Вся его жизнь, все воспоминания были пропитаны этим человеком.
— Кто? — выдавил он из себя, чувствуя, как холодеет внутри.
— Не знаю я толком, — бабушка покачала головой. — Ольга тогда из города вернулась после практики. Студенткой была. Вся сама не своя, заплаканная. Какой-то художник, вроде. Игорь… Кажется, так его звали. Она говорила, что он уехал куда-то далеко, то ли в Москву, то ли за границу. Обещал писать, звать к себе… Ну, ты же знаешь этих… ветер в голове. Обманул, конечно. А твоя мать осталась одна. Если бы не Дмитрий… я не знаю, что бы с нами было.
Она замолчала, тяжело дыша. Михаил сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, на выцветшие обои в мелкий цветочек. Художник. Игорь. Эти слова никак не вязались с его реальностью. Он, Михаил Дмитриевич, был сыном столяра, потомственным работягой. Он унаследовал отцовскую мастерскую в старом гараже, его инструменты, его чертежи. Он был его продолжением. А теперь… кто он?
— Зачем ты мне это сказала? — его голос был тихим, полным горечи. — Зачем сейчас? Его нет уже десять лет. Мамы — пятнадцать. Что это меняет?
— Всё меняет, — твёрдо ответила Анна Петровна. — Ты дом отцовский продавать собрался. А у тебя на него, по совести, и прав никаких. Он ведь не родной тебе.
Эта фраза ударила наотмашь. Дом. Старый деревенский дом, который отец строил своими руками, куда они ездили каждое лето. Он действительно выставил его на продажу. Деньги нужны были на расширение мастерской. Ему и в голову не приходило, что он поступает неправильно.
— Он мой отец, — упрямо произнес Михаил. — Он меня вырастил. Какая разница, кто там был до него? Дом он для меня строил. Для своей семьи.
— Для семьи, — кивнула бабушка. — Только семья — это не только кровь, Миша. Это и правда. Я не могла позволить тебе жить дальше во лжи. Дмитрий был слишком порядочным человеком, чтобы его память вот так… Я дала ему слово, что сохраню тайну. Но я не думала, что переживу его так надолго. Теперь мой черед ответ держать. Перед ним. И перед тобой.
Она поднялась, подошла к старому, треснувшему комоду и достала из ящика небольшую деревянную шкатулку.
— Вот. Это Ольгино. Я не решалась отдать тебе раньше. Посмотри. Может, что-то поймешь.
Михаил взял шкатулку. Резная, из карельской березы. Работа отца. Он открыл крышку. Внутри лежали несколько пожелтевших писем, перевязанных ленточкой, и одна-единственная фотография. На черно-белом снимке его молодая, смеющаяся мать обнимала незнакомого парня. Высокий, с длинными волосами, в расстегнутой на груди рубашке. В его взгляде было что-то дерзкое, артистичное. Он смотрел не в объектив, а на маму, и в этом взгляде читалось восхищение. На обороте неровным почерком было выведено: «Оля и Игорь. Ленинград, белые ночи. 1983».
Он вернулся домой поздно. Трехкомнатная квартира, доставшаяся от родителей, встретила его гулкой тишиной. Он не зажигая света прошел на кухню, налил себе стакан холодной воды из-под крана и залпом выпил. В голове был туман. Он подошел к книжному шкафу в гостиной, который отец сделал сам. Массивный, дубовый, на века. Провел рукой по гладкой, отполированной поверхности. Отец всегда говорил: «Вещь должна служить долго, Миша. Делай на совесть, чтобы и внукам твоим досталось».
Внукам… Чьим внукам?
Он сел в кресло, положил шкатулку на колени и снова открыл её. Развязал ленточку на письмах. Почерк был размашистый, с завитушками.
«Моя милая, моя речная фея! Питер без тебя сер и пуст. Даже Нева, кажется, тоскует по блеску твоих глаз…»
Михаил читал строчку за строчкой, и перед ним разворачивалась история короткого, яркого романа. Встреча в Летнем саду, прогулки по ночному городу, стихи, обещания… Игорь писал о своих картинах, о будущем вернисаже в Париже, о том, что скоро заберет её к себе. Последнее письмо было датировано августом восемьдесят третьего. Оно было коротким и каким-то скомканным. Он писал, что уезжает раньше, что дела не ждут, но он обязательно вернется. И всё. Больше писем не было.
Михаил отложил письма. Ему не было жаль этого Игоря. Он чувствовал к нему лишь холодное презрение. Он бросил её. Испугался, сбежал, оставив двадцатилетнюю девчонку одну с её бедой. А другой человек, простой и надежный Дмитрий, не испугался. Он подставил плечо и сделал её счастливой. И его, Михаила, тоже.
На следующий день он не пошел в мастерскую. Вместо этого поехал на кладбище. Могилы родителей были рядом, ухоженные, с простой гранитной плитой. Он положил цветы и долго стоял, глядя на высеченные имена. «Ольга Семеновна. Дмитрий Иванович». Он всегда думал, что знает всё об этих людях. Оказалось, не знал самого главного.
— Пап, — прошептал он, и ветер тут же подхватил его слова. — Почему ты мне не сказал? Я бы понял. Я бы всё понял…
Ответа не было. Только шум деревьев и крики ворон. Ему вдруг стало невыносимо стыдно за мысль о продаже дома. Этот дом был памятником любви и порядочности человека, который был ему настоящим отцом. Продать его — значило предать всё, во что верил Дмитрий.
Он вернулся к бабушке вечером. Она сидела в том же кресле, укрыв ноги пледом.
— Я всё прочитал, — сказал он, садясь напротив. — И съездил к ним.
Анна Петровна кивнула, не спрашивая.
— Ты злишься на меня?
Михаил помолчал, собираясь с мыслями.
— Сначала злился. Очень. А сейчас… не знаю. Наверное, я благодарен. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь, так ведь говорят?
— Так, — подтвердила она. — Дмитрий часто это повторял.
— Ба, расскажи мне о них. Как они познакомились? Как он решился? Я хочу знать.
И она рассказывала. Долго, путано, иногда сбиваясь и плача. Рассказывала о том, как соседский парень Дима с детства был влюблен в её Ольгу. Как он ушел в армию, а она уехала учиться в большой город. Как он вернулся и ждал её. И как, узнав о её беде, не отвернулся, а пришел к её родителям и попросил руки. Сказал, что любит и всё равно на ней женится.
— Свадьба была тихая, — вспоминала Анна Петровна. — Живот у Оли уже заметен был, соседи шептались, конечно. А Диме хоть бы что. Он на неё смотрел так, будто она царица. А когда ты родился… он из роддома тебя на руках нес, светился весь. Никто бы и не подумал, что не его кровь. Он в тебе души не чаял, Мишенька.
Михаил слушал, и камень, лежавший на сердце, понемногу таял, уступая место теплой волне благодарности. Его отец был не просто хорошим человеком. Он был настоящим мужчиной, способным на поступок, на который решился бы не каждый.
— А мама? Она любила его?
— Сначала, может, и была просто благодарность, — вздохнула бабушка. — А потом… потом пришла настоящая любовь. Она поняла, какое сокровище ей досталось. Они очень хорошо жили, Миша. Дружно. Никто ни разу ссоры их не слышал. Она того, Игоря, и не вспоминала никогда. Будто и не было его.
Он ушел от бабушки далеко за полночь. Впервые за последние сутки в голове прояснилось. Он знал, что делать.
Утром он позвонил риелтору и снял дом с продажи. Объяснять ничего не стал, просто сказал, что передумал. Потом поехал в свою мастерскую.
Запах древесины, знакомый с детства, ударил в ноздри, успокаивая. Он прошелся вдоль верстаков, коснулся инструментов, которые лежали на своих местах. Всё здесь напоминало об отце. Его чертежи на стенах, его старая рабочая куртка на гвозде. Он подошел к дальнему углу, где стоял незаконченный комод из вишни, который они начинали делать вместе, незадолго до его ухода. Михаил провел рукой по шелковистой поверхности дерева.
Он взял рубанок. Инструмент привычно лег в руку, словно был её продолжением. Стружка тонкой лентой заскользила из-под лезвия, наполняя воздух терпким ароматом. Он работал долго, не чувствуя усталости. Он доделывал отцовскую работу. И в каждом движении, в каждом точном срезе он чувствовал незримую связь с этим человеком. Кровь не имела значения. Имели значение руки, которые научили его ремеслу. Глаза, которые смотрели на него с любовью. Голос, который говорил ему: «Делай на совесть, сынок».
Когда работа была закончена, он сел на табурет прямо посреди мастерской. Он не был наследником по крови. Но он был наследником по духу. Он унаследовал самое главное: честность, мастерство и умение любить. Это было наследство, которое нельзя было продать или измерить деньгами.
Он достал из кармана телефон и набрал номер бабушки.
— Ба, привет. Это я.
— Мишенька? Что-то случилось? — в её голосе слышалась тревога.
— Нет, всё хорошо. Даже очень. Я звоню сказать, что дом я продавать не буду. Наоборот, на выходных поеду, подлатаю там крышу, пока дождей сильных нет.
На том конце провода помолчали. Потом он услышал тихий всхлип.
— Правильно, сынок. Отец бы тобой гордился.
— Я знаю, — ответил Михаил, и впервые за эти дни улыбнулся. — Я знаю, ба.