У всех есть эта кнопка «родители». Нажал — и тебя заливает волной тепла, тоски, сладкой грусти. Обнимаешь старую фотографию, вспоминаешь мамин пирог, пахнущий корицей, и скучаешь до боли в груди.
У меня эта кнопка не работает. Я тыкаю в нее изо всех сил — а в ответ тишина. Только сухой, предательский щелчок отдается где-то в глубине души. И чувство, что я сломана. Неправильная. Конченная.
Воскресный вечер. Я лежу на диване, уставившись в потолок. В квартире тихо — только тикают часы и шумит холодильник. Это моя тишина. Моя, выстраданная, добытая в боях с самой собой. Я вдыхаю ее полной грудью, как наркоман.
И тут — вибрация. Тот самый, особый, леденящий душу звук. Мама.
Сердце не замирает от радости. Не сжимается от страха. Оно просто... продолжает биться в том же ритме. Равнодушно. Это хуже всего.
— Привет, — говорю я в трубку, и мой голос звучит ровно, как линолеум.
— Диана? Что ты такая флегматичная? — ее голос — как наждачная бумага по коже. — Здороваться надо бодрее! Как дела?
Начинается стандартная программа.
— Нормально, мам. Все хорошо.
— Что «хорошо»? Что конкретно? Что ела? Ты же опять эти свои дошираки гоняешь, я знаю. Желудок потом заболит — не приходи ко мне жаловаться!
Я закрываю глаза. Включаю режим автопилота.
— Не гоняю. Суп сварила.
— Какой суп? Из чего? Мясо было свежее? Ты в том магазине брала, я говорила, там санитарка моей подруги работает, она сказала...
Она говорит. Я смотрю в окно на темнеющее небо. Мы не разговариваем. Мы обмениваемся шифровками, за которыми прячется одно: «Ты меня разочаровываешь». И мое молчаливое: «Я знаю».
— ...Вот у Марины Ивановны дочь... — ее любимый конек. Эта идеальная, воображаемая дочь, которая всегда замужем, всегда с детьми и всегда звонит маме три раза в день.
— Мам, у меня работа. Проект.
— Всегда у тебя работа! Когда внуков ждать? Тебе уже тридцать на носу! А здоровье? Ты же не молодеешь!
В воздухе повисает пауза. Тяжелая, густая. Я знаю, что сейчас будет. Финальный аккорд.
— Ты всегда была сложным ребенком, — говорит она, и в голосе — ледяное разочарование. — Никакой благодарности. Вкладывали в тебя всю душу... а ты...
Она не договаривает. Не нужно. Я знаю эту пластинку наизусть.
— Ладно, бегу, — обрываю я. — Передавай привет папе.
— Ага. Позвони как-нибудь. Если будет время.
Щелчок. Тишина.
Я опускаю телефон и жду. Жду, когда накатит. Та самая, должная, правильная тоска. Вина. Желание перезвонить и сказать: «Прости, мамочка, я люблю тебя!»
Но... ничего.
Абсолютная пустота. Как после уборки в квартире, где давно никто не жил. Ни пылинки эмоций.
Я включаю телевизор. Реклама: седая мама за столом, счастливые дети, внуки, все смеются, обнимаются. Я переключаю. Инстаграм. Подруга Катя выложила фото с родителями: «Мои самые родные! Скучаю до слез!».
Я откладываю телефон. Подхожу к зеркалу. Смотрю на свое лицо. Спокойное. Усталое. Ни капли грусти.
И меня охватывает дикий, животный ужас. Не от них. От себя.
Что со мной не так?
Я что, монстр?
Я не скучаю. Мне не больно.
Мне... все равно.
И это самое страшное признание, которое я произнесла сама себе.
Этот ужас от самой себя долго не отпускал. Я чувствовала себя инопланетянкой, которая случайно попала на планету, где все говорят на языке «мама—папа—любовь», а она не может выучить даже азбуку. Я решила починить свою сломанную кнопку. Насильно.
Первым делом — позвонила Кате. Подруге из идеальной, на первый взгляд, семьи. Той самой, что скучает «до слез».
— Кать, привет, — голос мой прозвучал неестественно бодро. — А вот такой вопрос... странный. Тебе не кажется, что иногда родители могут... ну, не специально, конечно... ранить?
На том конце провода послышался веселый смех.
— Ой, Диан, да все они такие! Вечно лезут с советами, ноют насчет внуков. Ну, это же родители! Они же желают только добра! Это такая их любовь, гиперопека.
— Но вот если это не опека, а... — я искала слово. — Постоянная критика, например. Обесценивание.
— Да ты что! — Катя фыркнула. — Это они от беспокойства. Ты просто прости их, они старше, они другого поколения. Ты же должна их понимать. И благодарность проявлять. Они жизнь за тебя отдали!
Слово «должна» прозвучало как удар хлыстом. Прямо в солнечное сплетение. Должна. Должна чувствовать. Должна скучать. Должна прощать.
— Да, наверное, — пробормотала я. — Спасибо, Кать.
Я положила трубку. Стало только хуже. Теперь я была не просто монстром. Я была неблагодарным монстром. Я включила режим археолога. Решила порыться в прошлом. Не за доказательствами их ужасности — нет. За доказательствами своей нормальности. За тем, что моя «поломка» не на пустом месте выросла.
Я закрыла глаза. И пошли не яркие воспоминания, а мелкие, острые, как осколки стекла. Не крики и скандалы. Хуже.
— Мама, смотри, пятерка по литературе! — я бегу из школы, портфелем машу, сердце распирает от гордости.
Она берет дневник, смотрит. Хмурится.
— И что это? Математику бы подтянула. На тройку-то скатилась. Иди уроки делай.
Молчаливые ужины. Я пытаюсь рассказать про новый фильм. Папа уткнулся в тарелку. Мама хлопает ложкой по столу.
— Ешь да помалкивай. Новости слушать надо, мир узнавать, а не ерундой страдать.
Мне шестнадцать. Первая любовь. Разбитое сердце. Рыдаю в подушку. Входит мама.
— Вытри сопли. Надоело нытье. Нашла из-за кого переживать. Двоечник и бездельник. Сейчас уроки забросишь — и конец тебе.
Папа... Милый, тихий папа. Проходит мимо моей комнаты, видит, что я плачу. Останавливается в дверях. Кажется, вот он... сейчас обнимет, спросит... Он вздыхает. Разворачивается. И уходит. Молча. Его молчаливое одобрение происходящему ранило почти больнее.
Осколков было много. Очень. Они не кровоточили. Они просто сидели глубоко в теле, напоминая о себе тупой болью при каждом неловком движении.
Я не вспомнила ни одного объятия «просто так». Ни одной похвалы без последующего «но». Ни одного разговора по душам.
И тогда до меня дошло. Мое равнодушие — это не врожденный дефект. Не мой выбор.
Это — защитный механизм. Который включился много-много лет назад, когда маленькая девочка поняла, что ждать любви бесполезно. Что проще ничего не чувствовать, чем постоянно чувствовать боль от того, что ты — не та, не такая, не оправдываешь ожиданий.
Я перестала чувствовать, чтобы выжить. Это не активное действие. Это — последствие.
Я подошла к окну. На улице пошел дождь. По стеклу текли капли, и я смотрела на свои отраженные глаза.
Да, я не скучаю. Но я и не ненавижу. Во мне просто... кончился запас той боли, которую я могла на них тратить. Он иссяк. Осталась только тишина. Пустота, которую все вокруг принимают за черствость.
А это — всего лишь шрам.
Прошла неделя. Я жила в этой новой тишине, как в скафандре. Она защищала, но и отрезала от всего. Я ждала нового звонка, нового укола — чтобы проверить себя: вдруг чувства вернутся? Вдруг я оттаяла?
Сообщение пришло не от мамы. От папы. Короткое, сухое, как осенний лист:
«Мама неважно себя чувствует. Давление. Позвонила бы тебе, но не хочет тебя беспокоить.»
Идеальный удар ниже пояса. Без агрессии. Сплошной упрек, упакованный в заботу. «Не хочет беспокоить» — код для «ты сама должна догадаться, какая ты невнимательная дочь».
Раньше такие сообщения заставляли меня метаться. Бросать все, звонить, мчаться к ним, чувствуя жгучую вину. Сейчас я прочитала его. И... ничего. Ни единого спазма. Ни капли паники. Только холодная, кристальная ясность.
Это был театр. Старая, как мир, пьеса под названием «Вернись и спасай нас от нашего одиночества, которое мы создали сами». И моя роль — виноватая дочь, которая обязана бросить все и примчаться.
Я положила телефон на стол. Не стала перезванивать. Не стала писать. Я просто представила, что будет, если я войду в эту дверь. Мама будет лежать с грустным видом, осуждающе кашлять. Папа будет молча хлопотать у плиты. Разговор сведется к упрекам за мое отсутствие. Мое присутствие не принесет им радости. Оно принесет лишь повод для нового разочарования: «Суховатый борщ сварила», «Опять в телефоне сидишь, а не с нами общаешься».
Я не стала звонить. Я выключила звук. Подошла к окну. Шел дождь. Тот самый, осенний, мелкий и бесконечный. И впервые я не чувствовала себя монстром. Я чувствовала... спокойствие. Тяжелое, взрослое, выстраданное.
Я не ненавидела их. Вдруг до меня это дошло. Я по-своему... сочувствовала им. Двум несчастным, замкнутым людям, которые так и не научились быть счастливыми и теперь ждут, что их счастье обеспечу я. Но это — непосильная ноша. Я не могу нести ответственность за их несчастье.
Мое равнодушие — это не ненависть. Это — граница. Крепостная стена, которую я строила годами, чтобы защитить то немногое, что во мне осталось живого. Ту самую Диану, которая может радоваться чашке чая в тишине.
Я не обязана поджигать себя, чтобы им стало теплее.
Я взяла телефон. Написала отцу. Коротко и без эмоций, как его сообщение:
«Выздоравливайте. Если что-то серьезное — сообщите. Вызвать врача?»
Ответ пришел почти мгновенно:
«Нет-нет, обойдемся. Разберемся сами.»
Конечно, обойдетесь. Пьеса не удалась. Актриса отказалась играть.
Я посмотрела на их общую фотографию в рамке на книжной полке. Они молоды, улыбаются. Но даже на этой фотографии в их глазах нет легкости. Есть какая-то натянутость. Они всегда были такими. И я не могу это исправить.
Мое главное право — не исправлять прошлое. А защищать свое настоящее. Даже если это значит — хранить тишину. Даже если это значит — быть «плохой дочерью» в их глазах.
Я не скучаю по ним. И мне не стыдно.
Потому что это не я — плохая дочь. Это мы — разные люди, которых случайно связала кровь. И моя тишина — это не обида. Это — молчаливое согласие отпустить нас всех на свободу.