— В моём доме ты никто, запомни это! — тыкала пальцем свекровь прямо мне в лицо.
Я стояла на кухне её дома, сжимая в руках чашку с остывшим чаем, и
молчала. Что ещё было делать? Уйти? Куда? У нас с Андреем не было своей
квартиры, не было денег на съёмную. Валентина Петровна об этом прекрасно
знала.
— Слышишь, никто! — повторила она, наслаждаясь моим молчанием. — И не думай, что тут что-то изменится. Это мой дом, мои правила.
Восемь лет. Восемь лет я терпела её язвительные замечания, косые
взгляды, демонстративные вздохи каждый раз, когда я входила в комнату.
«Опять посуду плохо помыла», «Готовишь как собакам», «В моё время
невестки были поскромнее». День за днём, месяц за месяцем.
Андрей, конечно, не вмешивался. «Мариш, ну она старая уже, не обращай
внимания». Легко сказать, когда тебе не каждый день напоминают, что ты
здесь лишняя.
— А вот Людка, соседка, — продолжала Валентина Петровна, расставляя
тарелки с таким видом, словно совершала священный ритуал, — она говорит,
что её невестка каждый день полы моет. А ты? Раз в неделю, и то со
скандалом.
Я поставила чашку в раковину и пошла к себе. К себе — громко сказано.
Маленькая комната , куда свекровь заходила только
затем, чтобы проверить, «как там наводим порядок». Её дом, её правила,
её территория. Я была здесь временной квартиранткой, которая почему-то
задержалась на восемь лет.
В комнате пахло сыростью — батарея едва грела, Валентина Петровна
экономила на отоплении. «Молодые, не замёрзнете», — объясняла она. При
этом в её спальне всегда было жарко как в бане.
Андрей пришёл поздно, усталый. Работал на двух работах — и всё равно
денег не хватало. На квартиру, на жизнь, на элементарную независимость.
— Она опять? — спросил он, увидев моё лицо.
— Она всегда, — ответила я, не поднимая глаз от книги. — Твоя мать
считает, что имеет право унижать меня каждый день только потому, что мы
живём в её доме.
— Мариш...
— Не надо, — я закрыла книгу. — Не надо мне объяснять, какая она хорошая внутри. Восемь лет я жду, когда проявится эта доброта.
Он сел на край кровати, потёр виски. Андрей тоже устал от этого
напряжения, понимал, что мать неправа, но сделать ничего не мог. Или не
хотел.
— Скоро всё изменится, — пробормотал он. — Накоплю денег, купим свою квартиру.
«Скоро» — слово, которое мы произносили уже который год. А пока
каждое утро я просыпалась в чужом доме, где мне напоминали о том, что я
здесь никто.
Жизнь изменилась в один миг, как всегда бывает с бедами — внезапно и безжалостно.
Я мыла посуду после завтрака, когда услышала странный звук из
гостиной. Что-то упало, потом тишина. Не обычная тишина — какая-то
неправильная.
— Валентина Петровна? — крикнула я, вытирая руки о полотенце.
Молчание.
Зашла в гостиную и увидела её на полу возле дивана. Лежала на боку,
глаза открыты, но взгляд пустой. Рот перекошен, из угла текла слюна.
Рука безжизненно свисала.
— Валентина Петровна! — я бросилась к ней, попыталась поднять. — Что с вами?
Она смотрела на меня, но не узнавала. Пыталась что-то сказать, но изо рта вылетали только невнятные звуки: «А-а-а... м-м-м...»
Инсульт. Я сразу поняла — у соседки в прошлом году было то же самое.
Скорая, больница, врачи с серьёзными лицами. «Обширный инсульт, левая
сторона парализована. Речь нарушена. В таком возрасте...» Они не
договаривали, но я понимала.
Андрей примчался с работы бледный как смерть.
— Как мама? Что с мамой?
Три недели она пролежала в больнице. Мы с Андреем дежурили по
очереди, носили передачи, разговаривали с врачами. Валентина Петровна
лежала, уставившись в потолок, изредка мычала что-то неразборчивое.
Иногда мне казалось, что в её глазах промелькнуло узнавание, но чаще —
пустота.
— Домой можете забирать, — сказал врач. — Медикаментозное лечение,
постоянный уход. Ходить сама не сможет, говорить тоже. Кормить через
трубочку или с ложечки, переворачивать каждые два часа, чтобы не было
пролежней.
— А... а восстановление? — спросил Андрей.
— В таком возрасте и с таким поражением? — врач покачал головой. —
Маловероятно. Может, частично моторика восстановится, но это при
интенсивных занятиях. На большее не рассчитывайте.
Мы привезли её домой в инвалидной коляске. Тот самый дом, где она
была полновластной хозяйкой, теперь встретил её равнодушно. Обои те же,
мебель на тех же местах, но всё стало чужим.
Установили в гостиной медицинскую кровать — обычная не подходила.
Андрей с двумя соседями еле затащили её на второй этаж, потом поняли,
что это бессмысленно — Валентина Петровна больше никогда не поднимется
по лестнице.
— Мариш, ты же понимаешь... — начал Андрей в первый вечер, когда мы уложили свекровь спать.
— Понимаю что?
— Ухаживать придётся тебе. Я работаю, у тебя пока нет работы...
Я смотрела на него и не узнавала. Где тот мужчина, который обещал
защищать меня? Который говорил, что мы вместе против всего мира?
— То есть, восемь лет она меня унижала, а теперь я должна за ней ухаживать?
— Мариш, она больная! Это моя мать!
— Которая считала меня никем в своём доме.
Валентина Петровна лежала в соседней комнате и, возможно, слышала наш
разговор. Теперь уже неважно — она не могла ни возразить, ни оскорбить,
ни приказать. Только лежать и смотреть в потолок.
Первые
недели были кошмаром. Валентина Петровна не понимала, что с ней
происходит. Пыталась встать, падала, кричала нечленораздельно, когда я
подходила к ней с едой. Отталкивала ложку, размазывала кашу по лицу,
плакала.
Я кормила её, как ребёнка — по чайной ложечке, терпеливо вытирая то,
что она выплёвывала. Меняла памперсы, переворачивала каждые два часа,
чтобы не образовались пролежни. Мыла, переодевала, расчёсывала седые
волосы, которые стали тонкими и ломкими.
— А-а-а, — мычала она, глядя на меня испуганными глазами.
— Всё хорошо, Валентина Петровна, — говорила я, хотя ничего хорошего не было. — Сейчас покушаем.
Андрей приходил вечером усталый, садился рядом с матерью, гладил её по руке.
— Как дела, мам? — спрашивал он, словно ожидая ответа.
Она смотрела на сына с надеждой, пыталась что-то сказать, но получались только звуки.
— Мариша хорошо за тобой ухаживает? — продолжал Андрей.
И тут в глазах свекрови я видела что-то новое. Не благодарность —
скорее удивление. Словно она не могла поверить, что та самая невестка,
которую она восемь лет унижала, теперь кормит её с ложечки и меняет
пелёнки.
Через месяц начала узнавать меня. Когда я входила в комнату, её
взгляд становился осмысленным. Она следила за мной глазами, пыталась
улыбнуться. Правый угол рта почти не двигался, но левый приподнимался.
— Хотите есть? — спрашивала я.
Валентина Петровна кивала — еле заметно, но всё же кивала.
— Сейчас приготовлю суп.
Я варила ей протёртые супы, делала пюре из овощей, покупала детское
питание. Теперь эти баночки были
её основной едой.
Постепенно я научилась понимать её потребности без слов. По выражению
глаз, по движению здоровой руки, по интонации её «а-а-а». Хочет пить —
один звук, болит что-то — другой, просто привлекает внимание — третий.
Андрей удивлялся:
— Как ты понимаешь, что она хочет?
— Привыкла, — отвечала я.
Но это была не вся правда. Я действительно привыкла, но ещё я
чувствовала себя нужной. Впервые за восемь лет в этом доме кто-то
полностью зависел от меня, нуждался во мне. Валентина Петровна не могла
обойтись без моей помощи ни минуты.
Иногда, когда я кормила её или расчёсывала волосы, она смотрела на
меня с такой благодарностью, что сердце щемило. В её глазах я читала
раскаяние — позднее, бесполезное, но искреннее.
Однажды, когда Андрея не было дома, она взяла мою руку своей здоровой
рукой. Сжала слабо, но ощутимо. Посмотрела прямо в глаза и произнесла
единственное слово, которое смогла:
— Про... сти...
Я заплакала. Не от радости, не от облегчения. От усталости. От того,
что эти слова прозвучали слишком поздно. Восемь лет унижений нельзя
стереть одним «прости», даже произнесённым с такой болью.
Шесть
месяцев ухода сломали меня окончательно. Я не спала нормально — каждые
два часа нужно было переворачивать Валентину Петровну. Не выходила из
дома недели — кто будет с ней сидеть? Похудела на десять килограммов,
покрылась прыщами от стресса, волосы стали выпадать клочьями.
Андрей смотрел на меня с жалостью, но ничего не менял.
— Мариш, может, сиделку найдём?
— На что? — я показала на стопку счетов. — На лекарства денег едва хватает.
А Валентина Петровна лежала и смотрела. Иногда мне казалось, что она
всё понимает — и как я устала, и как мне тяжело, и как медленно
разрушается моя жизнь. Но изменить ничего не могла.
Перелом наступил, когда она упала с кровати. Я отлучилась в туалет на
пять минут, а она попыталась встать. Грохот, крик, я врываюсь в комнату
— Валентина Петровна лежит на полу, держится за бедро и плачет.
Скорая, рентген, перелом шейки бедра.
— В её состоянии операция — огромный риск, — сказал врач. — А без операции она останется полностью прикованной к постели.
— То есть? — не понимал Андрей.
— То есть, уход теперь будет круглосуточным. Поворачивать, кормить,
мыть — всё то же самое, но она больше никогда не сможет даже сидеть.
Я смотрела на Андрея и видела, как что-то ломается в его глазах. Он понял, что я не выдержу.
— Есть вариант, — тихо сказал врач. — Дом престарелых.
Государственный, конечно, не санаторий, но медсёстры опытные, уход
профессиональный.
— Нет, — сразу же сказал Андрей. — Это моя мать.
— Это твоя мать, которая превратила мою жизнь в ад, — впервые за
восемь лет я повысила голос на мужа. — А теперь ты хочешь, чтобы я
угробила себя, ухаживая за ней?
Мы ругались всю дорогу домой. Андрей кричал о долге, о совести, о
том, что «нормальные люди так не поступают». Я кричала о том, что восемь
лет была никем в этом доме, а теперь должна стать сиделкой.
— Хорошо, — сказала я в итоге. — Увольняйся с работы, ухаживай сам. Я устроюсь, буду содержать семью.
Он замолчал. Мы оба знали, что это невозможно — зарплата у меня была бы в два раза меньше.
Валентину Петровну перевели в дом престарелых через неделю. Я
собирала её вещи — немногие платья, тапочки, фотографии. Она лежала и
следила за мной глазами. Когда я подошла попрощаться, схватила мою руку.
— Не... оставляй... — прошептала она.
Но я уже приняла решение.
Первую ночь в доме без неё я не могла уснуть — слишком тихо. Привыкла
к её дыханию, к скрипу медицинской кровати, к ночному бормотанию. А
теперь в гостиной стояла обычная мебель, пахло не лекарствами, а обычным
домом.
Утром я проснулась и поняла — впервые за восемь лет мне не нужно
спрашивать разрешения заварить кофе покрепче или открыть окно пошире.
Это мой дом теперь. Мои правила.
Валентина Петровна прожила в доме престарелых три месяца. Умерла во
сне, тихо. На похоронах было мало людей — соседи, несколько дальних
родственников.
А я стояла у её гроба и думала не о прощении, не о примирении. Я думала о том, что наконец-то свободна.
Конец.
Подпишись. Самое интересное — впереди.