Квартира на набережной Которосли в Ярославле всегда была для Ольги не просто квадратными метрами, а эпицентром её мира, точкой отсчёта. Три окна, выходившие на купола Спасо-Преображенского монастыря, видели, как она росла, как уходила отсюда в свою собственную жизнь с молодым лейтенантом, как приводила сюда сначала сына, потом дочку, чтобы показать бабушке. Теперь мамы не стало. Девять дней пролетели в тумане хлопот, соболезнований и странного, оглушающего онемения.
На поминках, за столом, уставленным традиционными блинами, кутьёй и киселём, семья впервые собралась в полном составе после похорон. Сын Дмитрий, прилетевший из Москвы, сидел с видом делового человека, попавшего на затянувшееся и не слишком важное совещание. Его взгляд скользил по стенам, по старому серванту с рижским фарфором, и Ольга почти физически ощущала, как он мысленно превращает мамины воспоминания в ликвидный актив. Его жена, Инна, худенькая, нервная блондинка, меланхолично ковыряла вилкой салат, всем своим видом показывая, что провинциальные ритуалы её утомляют.
Дочь Татьяна, наоборот, казалось, впитывала атмосферу скорби с каким-то показным надрывом. Она то и дело промокала глаза кружевным платочком, рассказывая дальним родственникам, как сильно она любила бабушку, как каждая вещь в этой квартире напоминает ей о счастливом детстве. Её муж, Алексей, простой работяга с вечно уставшим лицом, молча наливал себе водку, хмуро глядя в тарелку.
Ольга, хозяйка этого скорбного застолья, двигалась между столом и кухней, как автомат. Её собственная квартира, где она прожила тридцать лет с покойным мужем, находилась в пяти кварталах отсюда, в стандартной панельной девятиэтажке. Она была удобной, привычной, но бездушной. А здесь, в сталинке с высокими потолками, пахло мамиными духами «Красная Москва», пирогами и чуть-чуть – корвалолом. Здесь жил дух семьи.
«Мам, надо будет потом всё обсудить», – сказал Дима, когда гости начали расходиться. Он произнёс это тихо, почти шёпотом, но в его голосе не было деликатности, только деловая хватка.
«О чём обсудить, Димочка?» – устало спросила Ольга, собирая грязные тарелки.
«Ну, о квартире. Что с ней делать. Документы у тебя?»
Таня, снимавшая со стола вазу с увядающими гвоздиками, замерла. Её спина напряглась. «Дима, мама только девять дней как ушла. Какой может быть разговор?»
«Самый прямой, Таня», – отрезал он, не глядя на сестру. «Жизнь не стоит на месте. Сорок дней пролетят, в наследство вступать надо будет. Лучше всё решить заранее, без спешки».
Ольга поставила стопку тарелок на стол. Звук был слишком громким в наступившей тишине. «Никакого завещания мама не оставила. Я смотрела у нотариуса. Говорила всегда, что мы сами разберёмся, мы же семья».
Дмитрий кивнул, словно именно этого и ожидал. «Вот и разберёмся. Продаём, деньги делим на троих. Честно и справедливо».
«Продаём?» – голос Татьяны дрогнул и взлетел вверх. «Ты хочешь продать бабушкин дом? Место, где мы выросли?»
«А что с ним делать? – фыркнул Дима. – Музей организовывать? У меня ипотека в Москве, у тебя двое детей ютятся в двушке. Маме, я думаю, деньги сейчас тоже не помешают. Это самый разумный вариант».
Ольга смотрела на них – на своего успешного, циничного сына и на свою эмоциональную, ранимую дочь. Она чувствовала себя не арбитром, а канатом, который они уже начали перетягивать. «Давайте не сегодня, – тихо попросила она. – Пожалуйста».
Дима поджал губы, но кивнул. Ему нужно было возвращаться в Москву, и портить отношения с матерью окончательно он пока не хотел. Татьяна же бросила на брата испепеляющий взгляд и, подбежав к Ольге, крепко её обняла. «Мамочка, не слушай его! Он ничего не понимает!»
Этот вечер стал завязкой. Началом долгой, изматывающей войны, в которой квартира на набережной превратилась из родового гнезда в яблоко раздора.
***
Следующие недели превратились в череду телефонных звонков и визитов, каждый из которых оставлял на душе Ольги новый рубец. Дмитрий звонил из Москвы по вечерам. Его голос в трубке звучал уверенно и напористо, он оперировал терминами «рыночная стоимость», «выгодное вложение», «инфляция».
«Мам, я навёл справки. Квартиры в этом районе, в таком состоянии, уходят быстро. Я даже нашёл риелтора, наш ярославский филиал с ним работает. Надёжный парень. Он всё сделает, тебе даже вникать не придётся. Просто подпишешь документы. Представь, у тебя будет кругленькая сумма. Съездишь куда-нибудь, отдохнёшь. На даче ремонт сделаешь».
Ольга слушала его, глядя в тёмное окно своей кухни. За окном шёл мокрый ноябрьский снег. Она думала о том, что её сын, такой родной и когда-то такой маленький, говорит о доме её матери как о товаре, как о пачке акций. Она хотела сказать ему: «Дима, здесь твоя бабушка читала тебе первые книжки, здесь она пекла твой любимый яблочный штрудель, запах которого стоял на всей лестничной клетке». Но вместо этого она лишь устало отвечала: «Я подумаю, сынок. Я ещё не готова».
«Мам, не тяни, – не унимался он. – Время – деньги».
Визиты Татьяны были полной противоположностью. Она приходила днём, часто с младшим сыном, шестилетним Никиткой. Пока мальчик строил из старых бабушкиных кубиков крепость на ковре, Таня садилась рядом с Ольгой на диван и начинала свой тихий, жалобный монолог.
«Мамочка, ты же видишь, как мы живём. Лёшка с работы приходит злой, уставший. В двушке нам уже не повернуться. Дети постоянно ссорятся из-за одной комнаты. А здесь… здесь столько места. Я бы сделала ремонт, конечно, но сохранила бы всё… дух этот. Никитка так любит эту квартиру. Он вчера спросил: «Мам, а мы теперь будем жить в домике прабабушки Нины?». Что я ему должна ответить?»
Она смотрела на Ольгу своими большими, влажными глазами, точь-в-точь как у её отца в молодости. И Ольга чувствовала, как в груди что-то болезненно сжимается. Она видела усталость дочери, её искреннее желание лучшей жизни для своих детей. Но за этой искренностью сквозило что-то ещё – уверенность в своём исключительном праве на эту квартиру, потому что она «ближе», потому что ей «нужнее». Она не предлагала выкупить доли брата или матери. Она хотела, чтобы ей просто отдали.
Ольга начала ходить в мамину квартиру одна, под предлогом уборки и разбора вещей. Это стало её тайным убежищем. Она открывала дверь старым ключом, который так отличался от её современного, английского. Входила в прохладную тишину. Здесь время застыло. На трюмо стояла мамина пудреница с лебяжьим пухом. В шкафу висели её платья, пахнущие нафталином и воспоминаниями.
Она садилась в старое вольтеровское кресло, обитое потёртым зелёным плюшем. Сколько себя помнила, это кресло стояло у окна. Она смотрела на заснеженную набережную, на чёрную ленту реки, на золотые маковки церквей. Она пыталась понять, что чувствовала бы мама, видя всё это. Мама, Нина Петровна, была женщиной старой закалки, учительницей русского языка и литературы. Она верила в добро, в порядочность, в нерушимость семейных уз. «Главное, дети, живите дружно, – говорила она им часто. – Всё остальное приложится».
Ольга горько усмехнулась. Не приложилось. Наоборот, всё рушилось из-за этих стен, из-за этого проклятого «имущества».
Однажды, разбирая ящик письменного стола, она наткнулась на пачку старых фотографий. Вот она, маленькая, с двумя косичками. Вот Дима на трёхколёсном велосипеде. Вот Таня, смешная, в огромном мамином платке. А под фотографиями лежала старая ученическая тетрадь в коленкоровой обложке. Ольга открыла её. Узнала аккуратный, бисерный почерк матери. Это был не дневник. Скорее, сборник мыслей, цитат, каких-то заметок на полях.
Она листала страницы, и вдруг одна запись зацепила её взгляд. «Дом – это не стены. Дом – это крепость души. Место, куда можно вернуться, когда весь мир против тебя. Где тебя не спросят, почему ты проиграл, а просто нальют горячего чаю и укроют пледом. Я бы хотела, чтобы моя квартира всегда оставалась таким местом для моих внуков, а не вещью, которую можно оценить и продать. Материальное тленно, а память и любовь – вечны».
Ольга закрыла тетрадь. Слёзы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз. Она плакала не о маме. Она плакала о себе, о своих детях, о том, во что они превратили мамину веру. Эти строки не были завещанием, не имели юридической силы. Но для Ольги они стали моральным камертоном, точкой опоры, которой ей так не хватало. Она вдруг поняла, что у неё есть не только право, но и обязанность. Обязанность перед маминой памятью.
Конфликт достиг апогея, когда Дмитрий, не предупредив никого, приехал на выходные с тем самым риелтором. Ольга в это время была в квартире, перебирала книги. Звонок в дверь был резким, требовательным. На пороге стоял сын, а за его спиной – лощёный молодой человек с папкой.
«Мам, привет. Это Игорь. Он посмотрит квартиру, сделает оценку», – буднично сообщил Дима, проходя внутрь.
Ольга застыла, не находя слов. Она почувствовала себя так, словно в её дом, в её душу, вошли в грязных ботинках.
«Дмитрий, ты… ты не мог меня предупредить?»
«А зачем? Это формальность. Игорь, проходите, не стесняйтесь. Кухня здесь, санузел раздельный, балкон есть…»
Риелтор, чувствуя неловкость, вежливо кивнул Ольге и начал деловито осматриваться, щелкая рулеткой. А через двадцать минут, словно по закону дурного спектакля, в квартиру ворвалась Татьяна. Ей, видимо, позвонила сердобольная соседка.
«Ах ты!.. – закричала она на брата, с порога. – Ты уже продаёшь?! За нашей спиной?!»
«Я не продаю, а оцениваю, – холодно ответил Дима. – Чтобы понимать, о каких суммах идёт речь. В отличие от некоторых, я мыслю рационально».
«Рационально?! – Таня задыхалась от ярости. – Ты называешь это рациональностью? Предать память бабушки! Продать её дом чужим людям!»
«А ты что предлагаешь? Въехать сюда на всё готовенькое и жить припеваючи?»
«Мне нужнее! У меня дети!»
«У всех свои нужды, сестрёнка! Деньги всем нужны!»
Они кричали друг на друга, стоя посреди гостиной, в которой ещё витал запах маминых лекарств. Риелтор смущённо замер у окна, делая вид,что изучает вид на монастырь. А Ольга… Ольга стояла у книжного шкафа, прижимая к груди том Пушкина. Она смотрела на своих взрослых, чужих друг другу детей и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Тонкая нить, связывавшая их всех, натянулась и лопнула с сухим щелчком.
«Хватит», – сказала она.
Сказала тихо, но в наступившей внезапно тишине её голос прозвучал, как удар колокола. Дима и Таня разом замолчали и уставились на неё.
«Уходите, – повторила она, глядя куда-то сквозь них. – Оба. И вы, молодой человек, тоже, пожалуйста, уйдите».
Она впервые за всю жизнь не просила, а требовала. В её голосе появилась сталь. Дмитрий открыл было рот, чтобы возразить, но, встретившись с её взглядом – холодным, отстранённым, – промолчал. Он молча кивнул риелтору, и они вышли. Татьяна всхлипнула, прошептала: «Мама…» – и тоже выскочила за дверь.
Ольга осталась одна. Она медленно опустилась в то самое вольтеровское кресло. Впервые за много недель в квартире было по-настоящему тихо. И в этой тишине она приняла решение.
***
Через неделю она позвонила обоим. Попросила приехать в субботу, в два часа. «Нужно поговорить», – сказала она в трубку ровным, бесцветным голосом, не допускающим возражений. Дмитрий приехал из Москвы, раздражённый, но заинтригованный. Татьяна пришла пешком, с лицом оскорблённой добродетели.
Ольга ждала их в маминой квартире. Она не стала накрывать на стол. Только поставила на кухне чайник. Когда они вошли, она сидела в том самом кресле у окна. На журнальном столике перед ней лежала мамина тетрадь.
«Садитесь», – сказала она.
Они сели на диван, на расстоянии друг от друга, как чужие.
«Я вас позвала, чтобы сообщить своё решение по поводу квартиры», – начала Ольга, не глядя на них, а куда-то вдаль, на купола. Она чувствовала, как бешено колотится сердце, как пересохло во рту. Она хотела сказать им, какие они эгоисты, как они растоптали всё светлое, что оставила им мать. Хотела кричать, плакать, упрекать. Но вместо этого говорила спокойно и размеренно.
«Вы оба высказали свои пожелания. Дима хочет продать и поделить деньги. Таня хочет переехать сюда жить. Вы спорили, обвиняли друг друга, совершенно забыв, чьим был этот дом и что он значил для человека, который вас обоих любил больше жизни».
Она сделала паузу, взяла со стола тетрадь.
«У мамы не было завещания. Но у неё были мысли. Я хочу вам прочитать кое-что».
И она прочла те самые строки. О доме как о крепости души, о чае и пледе, о тленности материального и вечности любви. Она читала, и её голос не дрожал. Когда она закончила, в комнате повисла тяжёлая тишина. Дмитрий смотрел в пол, на его лице застыла маска раздражённого нетерпения. Татьяна кусала губы, и по её щеке медленно катилась слеза. Но это была слеза жалости к себе, а не раскаяния. Ольга это видела.
«Я много думала, – продолжила она. – Я пыталась найти решение, которое устроило бы всех. Но такого решения нет. Потому что вы оба хотите разного. И никто из вас не готов уступить. Вы видите в этих стенах только решение своих проблем – финансовых или жилищных. А я… я вижу здесь маму».
Она наконец повернулась и посмотрела им в глаза. Сначала Диме, потом Тане.
«Поэтому я приняла решение. Эту квартиру не получит никто из вас. Ни на продажу, ни для жизни».
«То есть как?» – первым очнулся Дмитрий. – «Ты хочешь её просто… запереть? Это же глупость! Актив должен работать!»
«Она не будет заперта. Я переезжаю сюда жить».
Это было как взрыв. Лицо Татьяны исказилось. «Как… ты? Зачем тебе? У тебя же есть своя квартира!»
«Свою квартиру я продам, – спокойно ответила Ольга. – Половину денег от её продажи я отдам тебе, Дима. Это будет твоя доля в этом споре. Думаю, это будет справедливая компенсация. Вторую половину я отдам тебе, Таня. На первый взнос по ипотеке. Вы сможете расшириться, купить себе трёшку, как ты и хотела. А этот дом… этот дом я оставлю себе. Он не будет продан. Он не будет отдан. Он останется домом нашей семьи. Домом памяти. И сюда всегда можно будет прийти. В гости. На чай с яблочным штруделем».
Она выложила всё это на одном дыхании. И замолчала.
Первым взорвался Дима. «Это… это шантаж! Ты решила за всех! Ты забираешь себе самый ценный актив, а нам кидаешь подачки с продажи своей хрущёвки! Да эта квартира стоит в три раза дороже!»
«Я не кидаю подачки, – твёрдо сказала Ольга. – Я даю вам возможность решить ваши проблемы, не разрушая последнее, что у нас осталось. А цену этой квартиры, Дима, ты измеряешь не в тех единицах».
«Мама, как ты могла? – зарыдала Татьяна. – Я думала, ты на моей стороне! Я думала, ты понимаешь! Ты отбираешь у своих внуков их будущее, их дом!»
«Я не отбираю у них дом, Таня. Я его для них сохраняю. Возможно, когда-нибудь они это поймут. В отличие от тебя».
Она смотрела на их искажённые гневом и обидой лица и не чувствовала ничего, кроме горького опустошения и… странной, новой лёгкости. Она сделала свой выбор. Она защитила не стены. Она защитила мамину веру.
Они ушли, громко хлопнув дверью. Дима процедил сквозь зубы, что будет консультироваться с юристами. Таня крикнула, что он больше ей не мать.
Ольга осталась одна в густеющих сумерках. Она не зажигала свет. Подошла к окну. На набережной зажглись фонари, их свет отражался на тёмной воде Которосли. Было тихо. Больно. Но правильно. Впервые за долгие месяцы она чувствовала, что поступила правильно.
***
Процесс переезда был похож на хирургическую операцию без наркоза. Ольга методично упаковывала свою жизнь в картонные коробки. Каждая вещь из её квартиры в панельке, где она прожила тридцать лет с мужем, казалась якорем, тянувшим в прошлое. Вот его любимая чашка с трещинкой, вот стопка журналов «Техника – молодёжи», которые он перечитывал. Она упаковывала всё это с сухим, отстранённым чувством, словно хоронила ещё одну часть себя.
Дети не звонили. Эта тишина была громче любых криков. Ольга знала, что они оба ждут, что она сломается, передумает, позвонит сама. Но она не звонила. Раз в неделю она разговаривала со своей старой подругой Светланой, школьной учительницей.
«Ты тиран, Олька, – смеялась Светлана в трубку. – Настоящий домашний тиран. Взяла и построила всех. Молодец!»
«Я не тиран, Света. Я просто очень устала», – отвечала Ольга.
«Это не усталость. Это мудрость называется. Иногда, чтобы спасти семью, её нужно хорошенько встряхнуть. Как пыльный ковёр».
В день переезда, когда грузчики выносили последний короб, в дверях появилась Татьяна. Она стояла бледная, с красными от слёз глазами.
«Я просто хотела забрать фотографии», – тихо сказала она, не глядя на мать.
«Они в маминой квартире. Все альбомы там. Я их сохранила», – так же тихо ответила Ольга.
Таня кивнула и уже развернулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась. «Деньги… ты правда продаёшь?»
«Уже продала. Покупатели нашлись быстро. На следующей неделе оформляем сделку. Ваша часть будет ждать вас».
Татьяна ничего не ответила. Просто вышла. Но в её глазах Ольга на мгновение увидела нечто большее, чем обиду. Там был страх. Страх перед новой, взрослой жизнью, где нужно будет брать ипотеку, принимать решения и нельзя будет больше спрятаться за мамину спину и жалобы на тесноту.
В маминой квартире, заставленной коробками из её прошлой жизни, Ольга почувствовала себя странно. Словно эмигрант, вернувшийся на родину спустя много лет. Всё было знакомым и одновременно чужим. Она разобрала в первую очередь книги и посуду. Поставила на полку мамину отремонтированную чашку рядом со своей. Повесила на кухне свои занавески в мелкий цветочек. Дом медленно принимал её, а она – его.
Вечером, после долгого дня, она заварила чай с чабрецом, как любила мама. Села в своё кресло у окна. На улице шёл первый настоящий, пушистый снег. Он медленно укрывал город белым саваном, и в его свете купола монастыря казались сказочными.
Телефон завибрировал на столике. «Дима». Ольга смотрела на экран, на имя своего сына. Сердце ёкнуло. Она ждала этого звонка, боялась его. Представляла, как он будет кричать, угрожать судом. Она провела пальцем по экрану, сбрасывая вызов. Не сейчас. Она имела право на этот тихий вечер. Она имела право на мир в своём собственном доме.
Она отпила горячий, ароматный чай. Снег всё шёл. Мир за окном становился чище, проще. Она знала, что впереди ещё много трудного. Разговоры с сыном. Неловкие встречи с дочерью. Долгий путь к прощению, если оно вообще возможно. Но сейчас, в этой тишине, в этом доме, полном памяти и света от падающего снега, она впервые за долгое время чувствовала не тревогу, а покой.
Она встала, подошла к старому трюмо, посмотрела на своё отражение. Усталая женщина с морщинками у глаз. Но глаза… глаза были живыми. В них больше не было страха.
Она вернётся. Таня вернётся. И Дима, возможно, когда-нибудь тоже. Не сегодня и не завтра. Но она будет ждать. С чаем и яблочным штруделем. В их общем доме. Ольга улыбнулась своему отражению. Это было только начало.