Калитка скрипнула так, будто в неё вцепились ржавые когти — протяжно, с надрывом. Я остановилась на пороге, слушая, как звук растворяется в сырой тишине октябрьского вечера. Андрей уже возился с ключом, плечом подпирая перекошенную дверь сеней.
— Ну вот и дома, — сказал он, не поворачиваясь. — Теперь у нас есть место для отдыха.
Дом стоял в деревне Заполье, в двух часах электричкой от города. Табличка на столбе так выцвела, что название еле читалось сквозь ржавые подтёки. Во дворе — яблоня с почерневшими от морозов плодами, колодец с журавлём, покосившийся сарай. Всё как полагается деревенскому дому. Всё правильно.
Но уже на пороге что-то царапнуло — едва заметно, как заноза под ногтем. В сенях на верёвке сохла тёмная куртка, не наша. Андрей прошёл мимо неё так, будто не видел.
В доме пахло сыростью, печной сажей и мышиным помётом. Деревянный пол скрипел под ногами мелодично, как старое пианино. Андрей сразу принялся растапливать печь — сунул скомканные газеты, подбросил щепок, раздул угли. Движения у него были точные, привычные. Слишком привычные для человека, который, по его словам, впервые переступил порог этого дома две недели назад.
— Чайник поставлю, — пробормотал он, исчезая в тёмной кухне.
Я осталась стоять посреди комнаты, где всё было слишком чисто для заброшенного дома. На подоконнике — эмалированный чайник без сколов, на столе — клеёнка в мелкий цветочек, аккуратно расправленная. В углу, у самой печи, стояло старое радио в деревянном корпусе.
— Откуда радио? — крикнула я в сторону кухни.
— А? — донеслось оттуда. — Да хозяева оставили. Сказали, может пригодится.
В кухне зазвенела посуда. Я подошла к окну, за которым сгущались октябрьские сумерки. Где-то скрипнула дверь — то ли в сарае, то ли в соседнем дворе.
— Андрей, — позвала я тише. — А что за семья тут жила?
Пауза. Потом его голос, чуть напряжённый:
— Обычная. Старики. Переехали к детям в город.
Он вернулся с чайником в руках, поставил на плиту. В свете керосиновой лампы его лицо казалось чужим — резче, чем обычно. На кухонной полке я заметила стакан с двумя зубными щётками — одна красная, одна синяя. Обе выглядели новыми.
— Это твои? — кивнула я на щётки.
Андрей обернулся, взгляд скользнул по полке.
— Купил про запас. На всякий случай.
Одинаковые щётки, но разных цветов. Я потрогала красную — щетина ещё влажная.
Чай мы пили при свете лампы, потому что электричество ещё не подключили. Андрей рассказывал про планы: как обустроим участок, поставим теплицу, проведём воду. Голос у него был правильный, но руки дрожали, когда он поднимал чашку. И чашек на столе стояло три, хотя нас было двое.
— Третья откуда? — спросила я.
— Что?
— Чашка. Третья.
Он посмотрел на стол, нахмурился.
— Наверное, со стола не убрал. Когда прошлый раз приезжал.
Я дотронулась до ободка третьей чашки. Тёплый.
Ночью дом ожил. Сначала это были почти неслышные звуки — скрип половиц, шорох в сенях, лёгкий стук, будто кто-то осторожно переставляет миски. Я лежала рядом с Андреем, слушая, как трещат поленья в печи, как ветер свистит в щелях между брёвен.
Потом я услышала шёпот.
Тихий, едва различимый — где-то из-за стены или сверху, с чердака. Не слова, а интонации — кто-то кого-то успокаивал. Детский голосок, едва слышный, и второй — женский, взрослый.
Я приподнялась на локте. Сердце билось так громко, что, казалось, заглушало все остальные звуки.
— Андрей, — прошептала я. — Слышишь?
Он лежал неподвижно, дышал ровно. Слишком ровно для спящего человека.
— Андрей!
— М-м-м? — он пошевелился, будто просыпаясь. — Что?
— Там кто-то говорит. Наверху.
Он помолчал, прислушиваясь. Шёпот стих.
— Радио, — сказал он наконец. — У соседей работает. Звук по трубам идёт, эхо. В старых домах так бывает.
— Какие соседи? Дом же с краю деревни стоит.
— Ну... через дорогу. Или радиоволны ловит. Ночью лучше проходят.
Я легла обратно, но заснуть не могла. В пальцах появилась странная вата, ступни мёрзли, несмотря на тёплые носки. Во рту — металлический привкус, как перед грозой.
Под утро, когда за окнами начало сереть, я услышала шаги. Лёгкие, быстрые — кто-то прошёл по двору от сарая к дому, потом обратно. Калитка скрипнула и затихла.
Андрей спал, уткнувшись лицом в подушку.
Утром он встал первым, затопил печь. Когда я спустилась, чайник уже кипел на плите. Печь была тёплой, хотя с вечера угли должны были погаснуть.
— Рано встал, — сказала я.
— Не спалось, — ответил он, не поворачиваясь. — Дров подбросил.
На полу, у самой печки, лежал детский ботинок. Маленький, на липучках.
— Андрей, откуда ботинок?
Он обернулся, посмотрел туда, куда я показывала.
— А? Да это, наверное, хозяева забыли. У них внуки приезжали.
— Ботинок мокрый.
— Дождь вчера был.
— В доме дождь?
Он подошёл, поднял ботинок, повертел в руках.
— Поставлю в сени. До весны полежит.
После завтрака я пошла осмотреть двор. У сарая, в размякшей от дождей земле, отпечатались следы детских ног. Свежие, чёткие. Рядом — след взрослого ботинка, женского, по размеру меньше моего.
В сарае, на гвозде, висел школьный воротничок со светоотражающей полоской. Новый, только купленный.
Я вернулась в дом. Андрей сидел на кухне, читал какую-то бумагу.
— Что это? — спросила я.
— Документы по дому, — он быстро сложил листы. — Всё в порядке, кадастр оформлен.
Но я успела заметить шапку бланка. ФАП — фельдшерско-акушерский пункт. И внизу, мелким почерком: "повторный осмотр через три дня".
— Андрей, кто заболел?
— Что?
— Справка из ФАПа. Кто заболел?
Он поднял голову, посмотрел на меня долгим взглядом.
— Никто. Это старые бумаги, в доме остались.
— Справка от позавчерашнего числа.
Молчание. Он встал, подошёл к окну.
— Наташ, — сказал он наконец. — Давай не будем копаться в каждой бумажке. Дом купили, переезжаем, начинаем новую жизнь. Разве не этого мы хотели?
— Хотели. Но не с загадками.
— Никаких загадок нет, — он повернулся ко мне. — Ты слишком много думаешь. Устала, наверное. Город, работа — всё это выматывает. Здесь отдохнёшь.
В его голосе появилась нотка, которую я знала — так он говорил, когда хотел закончить неудобный разговор. Вежливо, но твёрдо.
— Я схожу в магазин, — сказала я. — Хлеба купить.
— Давай я схожу.
— Нет, я сама. Прогуляюсь.
Сельский магазин помещался в половине старого дома. Продавщица, полная женщина лет пятидесяти, окинула меня любопытным взглядом.
— Новенькая? — спросила она. — В Трофимов дом переехали?
— Да, а как вы знаете?
— А муж ваш вчера приезжал, — она отвешивала хлеб. — Сахар брал, мешок целый. И ещё... как бы это... детское питание. Кашку такую, в баночках.
Пальцы у меня онемели.
— Детское питание?
— Ну да. И подгузники. Говорит, внуки приедут. А вы молодая такая, не на бабушку похожи.
— А ещё что покупал?
Продавщица задумалась.
— Да по мелочи всё. Аспирин детский, пластыри. Ещё термометр электронный просил, но у нас таких нет. Сказал, в городе купит.
Обратно я шла медленно, обдумывая услышанное. У калитки меня окликнула соседка — старушка в платке, с клюкой.
— Голубушка, ты в Трофимов дом заехала?
— Да.
— А как же так? Дом ведь весной продали. Покупатели всё лето его не заселяли, только изредка приезжали. А тут вон — дым из трубы, свет в окнах.
— Мой муж купил.
— Муж? — старушка прищурилась. — А высокий такой, в синей куртке?
— Да.
— Так он уж месяца два как приезжает. Всё больше по ночам. Один, правда, никого с собой не возил. А теперь вот и вы приехали.
— Месяца два? — переспросила я.
— Ну да. С августа примерно. Соседи ещё удивлялись — дом вроде как пустой стоит, а кто-то в нём возится. То свет мелькнёт, то дымок из трубы. А один раз Валентина видела — девочка во дворе играла. Маленькая такая, лет пяти-шести.
Сердце у меня провалилось.
— Девочка?
— Ну да. В жёлтой кофточке. Думали, может, с дачников кто потерялся. А потом пропала.
Дома Андрей топил печь. Я подошла к нему, села рядом на табуретку.
— В магазине сказали, ты детское питание покупал.
Он замер с полеом в руке.
— Что?
— Кашки в баночках. И подгузники. Продавщица помнит.
Долгое молчание. Поленья трещали в печи, где-то капала вода.
— Наташ, — сказал он наконец. — Не вмешивайся, пожалуйста.
— Во что не вмешивайся?
— Просто... довересь мне. Я всё объясню, но позже. Не сейчас.
— Андрей, кто живёт в доме?
— Никто не живёт.
— Соседка видела девочку. Во дворе.
Он встал, подошёл к окну.
— Соседки много чего видят. Особенно старые.
— А детские следы у сарая? А ботинок мокрый? А справка из ФАПа?
— Наташ, — он повернулся ко мне. Лицо у него было серым, усталым. — Дай мне время. Месяц, может, два. Потом всё встанет на места.
— Время для чего?
— Не могу сказать.
— Не можешь или не хочешь?
— Не могу.
В ту ночь я не спала. Лежала, слушая шорохи, скрип, осторожные шаги. Где-то за стеной кто-то кашлянул — тихо, по-детски. Потом снова тишина.
Под утром я встала, оделась и вышла во двор. Рассвет ещё не начинался, но восток чуть посветлел. У сарая горел жёлтый свет — тонкая полоска под дверью.
Я подошла, прислушалась. Изнутри доносились тихие голоса. Женский — успокаивающий, ласковый. И детский — хнычущий, сонный.
Дверь сарая была приоткрыта. Я заглянула внутрь.
В углу, на матрасе, сидела молодая женщина с ребёнком на руках. Девочка лет пяти, в жёлтой кофточке — той самой, которую видела соседка. Рядом с матрасом стоял электрический обогреватель, на полу — миски, детские игрушки, коробка с лекарствами.
Женщина подняла голову и увидела меня. В её глазах метнулся страх.
— Не пугайтесь, — тихо сказала я. — Я не причиню вреда.
— Вы... жена Андрея? — прошептала она.
— Да. А вы?
— Лена. А это Маша.
Девочка прижалась к матери, смотрела на меня большими испуганными глазами.
— Как долго вы здесь?
— Два месяца, — Лена обняла дочь крепче. — Андрей нас укрывает. От... от Машиного отца.
— Что случилось?
— Он пьёт. Бьёт нас. Угрожает убить, если уйдём. Андрей работает в соцслужбе, помогает таким, как мы. Обещал устроить документы, найти место в кризисном центре. Но это время нужно. А пока...
— Пока вы прячетесь здесь.
— Андрей сказал, что жена может не понять. Что лучше не говорить.
Я присела на корточки рядом с матрасом.
— Маша заболела?
— Простыла, — кивнула Лена. — Андрей лекарства привозит, в ФАП водил. Врач сказал, ничего страшного, но беречься нужно.
Девочка кашлянула, спряталась за мамину руку.
— А вы не боитесь? — спросила я. — Жить в сарае, прятаться?
— Боюсь, — Лена улыбнулась грустно. — Но это лучше, чем дома. Там мы каждый день могли умереть.
Я вернулась в дом, когда Андрей ещё спал. Села за кухонный стол, достала его мобильный. В контактах нашла номера: "Кризисный центр", "Соцопека", "Адвокат Семёнова", "Лена (не писать!)".
В истории звонков — разговоры с юристом, детской больницей, службой психологической помощи.
Андрей нашёл меня на кухне, когда встал. Телефон лежал на столе между нами.
— Ты знаешь, — сказал он. Не вопрос — утверждение.
— Знаю.
— И что теперь?
Я смотрела на него — на знакомое лицо, которое вдруг стало другим. В нём появилось что-то новое. Или то, что было всегда, но я не замечала.
— Почему не сказал сразу?
— Боялся, — он опустил голову. — Думал, ты испугаешься. Скажешь, что это не наше дело. Что нас могут найти, что опасно.
— И что, трусость — это лучше честности?
— Не знаю, — он поднял на меня глаза. — Наверное, нет.
Я встала, подошла к окну. Во дворе, у колодца, стояла Лена с дочкой. Девочка бросала в воду камешки, мать держала её за руку.
— Сколько ещё им здесь жить?
— Недели две, может, три. Юрист говорит, документы почти готовы. Место в центре должны дать в начале ноября.
— А если не дают?
— Найдём другой способ.
— Мы?
Андрей встал рядом со мной.
— Если хочешь.
Я подумала о том, как всё изменилось за одну ночь. Вчера у нас был дом для отдыха, тишина, планы на будущее. А сегодня — две женщины, которые прячутся от насилия, и муж, который оказался не таким, каким я его знала.
— Условия, — сказала я.
— Какие?
— Больше никакой лжи. Если помогаем — то честно, не в тайне друг от друга. Если в доме кто-то живёт — я должна знать.
— Хорошо.
— И я беру телефон социальной службы. Буду сама звонить, узнавать, как дела с документами.
— Хорошо, — он кивнул. — Ещё что?
Я посмотрела во двор, где Маша смеялась, показывая матери расходящиеся по воде круги.
— Обогреватель им в сарай нужен получше. И витамины детские. В аптеке спрошу.
Вечером мы сидели втроём на кухне — я, Андрей и Лена. Маша спала в сенях, на раскладушке, которую мы туда перетащили. Сарай оказался слишком сырым для простуженного ребёнка.
Лена рассказывала свою историю тихим, ровным голосом. О том, как Машин отец сначала только пил, потом начал поднимать руку, потом угрожать. О том, как она пыталась уйти, но он находил, избивал, обещал убить и дочь, и её, если она ещё раз сбежит.
— Андрей появился как спасение, — говорила она. — На работе рассказали, что есть человек, который помогает. Не официально, так. Когда службы не справляются.
— Часто помогаешь? — спросила я у мужа.
— Не очень. Когда есть возможность.
— И всегда в тайне от меня?
— Не всегда. Но в этот раз... — он пожал плечами. — Показалось, что ты можешь испугаться.
— Я и испугалась.
— А теперь?
Я посмотрела на Лену, которая осторожно пила чай из нашей третьей чашки.
— Теперь страшно по-другому. Не за себя, а за них.
Через неделю позвонил адвокат. Место в кризисном центре нашлось, документы готовы. Лена могла забирать дочь и ехать в безопасное место.
Утром мы довезли их до автовокзала. Маша всю дорогу жалась к матери, но перед расставанием подошла ко мне и сунула в руку сложенный листок.
— Что это? — спросила я.
— Рисунок, — прошептала она. — Домик. Чтобы вы не забыли.
На листке был нарисован дом — такой же, как наш. С окошками, трубой, калиткой. Рядом три фигурки — большая, поменьше и совсем маленькая.
Обратно мы ехали молча. Дом встретил нас тишиной — настоящей, без шорохов и голосов.
— Тихо, — сказал Андрей.
— Да.
— Скучаешь?
Я подумала. В сенях больше не было чужой куртки. В кухне стояло две чашки вместо трёх. На полу не валялись детские ботинки.
— Не скучаю. Просто... дом другой стал.
— Какой?
— Настоящий.
Вечером, когда мы сидели у печи, зазвонил телефон. Лена. Голос у неё был счастливый, немного взволнованный.
— Мы доехали. Нас хорошо встретили. Маша уже подружилась с другими детьми.
— Как дела?
— Всё налаживается. Завтра к психологу пойдём. Спасибо вам огромное.
— Не за что.
— Нет, за что. Вы дали нам шанс.
После разговора я вышла во двор. Октябрьский вечер был тихим, звёздным. Калитка скрипнула на ветру — тот же звук, что и в первый день. Но теперь он звучал по-другому. Не как жалоба, а как напоминание.
Я толкнула калитку, чтобы она не скрипела, и пошла обратно в дом. Там меня ждал свет в окне, тепло печи и муж, который оказался лучше, чем я думала.
И тишина. Честная, без секретов.