Из личного дневника профессора А.С. Воронова. Институт им. В.М. Бехтерева, Санкт-Петербург.
24 октября
Снова за окном висит эта свинцовая петербургская хмарь, неотличимая от чугунной ограды Летнего сада. Она просачивается сквозь стеклопакеты, оседает пылью на корешках книг и, кажется, проникает прямо в душу, смешиваясь с усталостью. Пятнадцать лет я заведую этим отделением. Пятнадцать лет я, как и завещал великий Бехтерев, смотрю на человеческую психику как на сложный, но познаваемый механизм. Рефлексы, биохимия, травмы прошлого, создающие причудливые защитные конструкты... Я всегда верил в рациональное объяснение.
До появления пациента Сомова.
Михаил Петрович Сомов, тридцати шести лет. Поступил к нам три месяца назад после острого психотического эпизода на работе. Обычный человек, системный администратор в крупной IT-компании. Неглупый, начитанный в пределах своей сферы, женат, дочь-школьница. В анамнезе — ничего примечательного, кроме тяжелой автомобильной аварии в детстве, после которой он несколько дней был без сознания. Классический случай для запуска диссоциативного расстройства идентичности. Его разум, не выдержав стресса, раскололся на осколки. Так я думал вначале.
Но осколки оказались слишком странными.
Первая наша встреча проходила стандартно. Михаил сидел напротив меня, ссутулившись в неудобном кресле, — испуганный, потерянный человек с виноватым взглядом.
— Я не понимаю, что происходит, Андрей Сергеевич, — его голос дрожал. — Коллеги говорят, я... я начал говорить что-то странное. Смотрел в одну точку и бормотал. А потом... потом я очнулся уже в медпункте. Словно выключили на пару часов.
Я кивал, делая пометки. Классическая амнезия, типичная для переключения между личностями. Я начал задавать наводящие вопросы о его детстве, о той самой аварии. Михаил отвечал неохотно, его взгляд блуждал по моему кабинету, по портрету Бехтерева на стене.
И вдруг он замер. Его плечи расправились. Сутулость исчезла, сменившись почти царственной осанкой. Он поднял на меня глаза, и я невольно подался назад. Это был взгляд не испуганного айтишника. Это был взгляд человека, привыкшего повелевать. Тяжелый, древний, как камень, пролежавший тысячу лет на дне реки.
— An-dir-u, šarrum dannum, — произнес он глубоким, рокочущим баритоном, который никак не вязался с его телосложением. Голос был полон металла. — Minûm têšûka?
Я опешил. Это не было похоже на бессвязное бормотание. Это была членораздельная речь. Незнакомая, гортанная, с четкими фонетическими ударениями.
— Простите? — переспросил я, пытаясь сохранить профессиональное самообладание.
Он медленно, с легким презрением оглядел мой кабинет.
— Illat ur-sag. Bīt ša ṭuppi. At-ta... lā lē’ûm, — он указал на мои дипломы в рамках.
Я включил диктофон. Позже, с помощью специалиста с Восточного факультета СПбГУ, мы расшифровали эти фразы. Это был аккадский язык. Мертвый язык Месопотамии, на котором не говорят уже более двух тысяч лет.
Он сказал:
«Андрей, могучий царь. В чем твой беспорядок?».
А затем, глядя на мои дипломы:
«Сила воина. Дом табличек. Ты... неграмотный».
Эта личность, которую мы условно назвали «Шумер», появляется, когда речь заходит о законах, порядке, знаниях. Он называет себя Иль-бани, «бог создал». Он спокоен, высокомерен и обладает пугающими познаниями. Однажды я решил провести эксперимент. Я спросил его мнение о Кодексе Хаммурапи.
Михаил-Иль-бани усмехнулся. Усмешка была тонкой, едва заметной, но полной такого превосходства, что мне стало не по себе.
— Ḫammurapi... muštālum, — сказал он, переходя на русский, который звучал в его устах чужеродно, как перевод с древнего наречия. — Он был мудрым правителем, но не всегда справедливым. Я помню запах мокрой глины, когда мы вырезали на ней законы. Он велел мне, писцу Иль-бани, изменить два параграфа о долгах. Чтобы защитить интересы одного богатого торговца. Этого нет в табличках, что нашли ваши... археологи. Истину иногда хоронят глубже, чем города.
Он говорил об этом так, будто лично присутствовал при составлении величайшего свода законов древности. Я провел ночь в библиотеке. Никаких упоминаний о подобных правках в академических трудах не было. Но сама мысль, сама возможность... Она подрывала все основы. Откуда системный администратор из Купчино мог это знать? Изощренная криптомнезия? Прочитал когда-то и забыл? Но аккадский язык...
Но Иль-бани был не единственным «гостем». Есть и другой. Он появляется внезапно, обычно как реакция на попытку физического ограничения или на громкие, резкие звуки. Мы зовем его «Варвар».
— Андрей Сергеевич, нам нужно увеличить дозировку, — сказала мне молодая медсестра Анечка, ее руки слегка дрожали. — Он снова пытался выломать дверь.
Я вошел в палату. Михаил сидел на кровати, но это уже был не он. Тело было напряжено, как тетива лука. Глаза горели хищным желтым огнем. Он дышал шумно, как загнанный зверь.
— Hwa galeikaz þu? — прорычал он. Звуки были грубыми, лающими.
Лингвисты снова развели руками. Это было нечто, похожее на реконструированный прагерманский язык. Язык племен, которые во времена Римской империи бродили по лесам Европы. Перевод был приблизительным: «Кто ты такой?».
Я попытался заговорить с ним спокойно. В ответ он оскалился.
— Ekwaz! Staiga! Isa-baita! — выкрикнул он, указывая на окно, за которым виднелись машины, дорога, ледяной ветер.
«Лошади! Дорога! Укус льда!».
Он говорил о том, что видел, используя слова, умершие за полторы тысячи лет до изобретения автомобиля. В его мире не было понятий «машина» или «асфальт». Только лошади, тропы и холод. Этот «Варвар», которого мы назвали Вульфаз (Волк), не рассуждал. Он чувствовал. Голод, холод, ярость. Он был чистым, первобытным инстинктом выживания.
Вчера у нас состоялся самый важный разговор. Я решил пойти на риск и обратиться напрямую к Иль-бани. Я принес в палату репродукцию стелы с законами Хаммурапи.
Михаил сидел на кровати. Я поставил репродукцию перед ним. Через минуту его взгляд изменился. Он стал тем самым, древним и тяжелым.
— Андрей Сергеевич, — сказал он на чистом русском, но с той же металлической интонацией. — Ты принес мне работу.
— Я принес тебе вопрос, Иль-бани, — ответил я, решив играть по его правилам. — Кто ты?
Он провел пальцем по клинописным знакам.
— Я тот, кто помнит. Вы, люди вашего времени, считаете, что «личность» — это то, что сидит у вас в черепе. Набор рефлексов и воспоминаний одной короткой жизни. Вы похожи на кувшин, который считает себя водой, что в него налита. Но что, если кувшин пуст? Что, если он может вместить в себя воду из разных источников?
— Это называется диссоциативным расстройством, — возразил я, мой голос звучал неуверенно даже для меня самого. — Разум Михаила создал вас, чтобы защититься от травмы. Вы — сложные, но все же... фикции.
Иль-бани посмотрел на меня. В его взгляде не было безумия. Была лишь бездонная, как ночное небо над зиккуратом, мудрость.
— А что есть «Михаил»? — спросил он тихо. — Тело? Этот кусок плоти, который носит нас? Или тот испуганный мальчик, что плачет внутри, когда мы с Вульфазом говорим? Он слаб. Он не выжил бы. Ни в Вавилоне, ни в лесах Германии. Ни даже в вашем странном мире из стекла и скорости. Мы — его сила. Мы — память этой плоти. Память крови.
Память крови... Эта фраза засела у меня в голове. Что, если Бехтерев, изучая мозг, видел лишь сам механизм, но не понимал природы энергии, что его питает? Что, если в нашей ДНК, в этой спирали, хранятся не только инструкции по сборке тела, но и отголоски опыта, «архив» предков? И сильная травма, как удар молнии в библиотеку, может распахнуть двери в хранилища, которые должны были быть заперты навсегда.
— Ты считаешь себя реальным? — спросил я.
— А ты, Андрей Сергеевич? — ответил он вопросом на вопрос. — Ты уверен, что твои мысли — это твои мысли, а не эхо твоего отца, деда или прадеда, который тоже смотрел на хмурое небо над этой рекой? Ваша наука так гордится тем, что все разложила по полкам. Но ваша вселенная так молода. А мы... мы просто помним. Я помню порядок. Вульфаз помнит, как выжить. А Михаил... он тот, кто должен научиться нас слушать. Он — не сломанный сосуд. Он — хранитель осколков.
Он замолчал, и его плечи снова опустились. Передо мной сидел Михаил Сомов, растерянно моргая.
— Я... я опять отключался, да? — спросил он виновато.
Я смотрел на него и впервые в жизни не знал, что ответить. Кого я должен лечить? Испуганного Михаила? Высокомерного Иль-бани? Дикого Вульфаза? Или мне нужно лечить самого себя от губительной уверенности в том, что я понимаю, как устроен мир?
Сегодня я отменил медикаментозную терапию. Мы будем говорить. Я буду слушать. Возможно, моя задача не в том, чтобы «собрать» Михаила, заперев его «гостей» в подвале подсознания. А в том, чтобы научить их жить вместе. Стать не домом с призраками, а храмом, где у каждого бога есть свой алтарь.
Петербургская хмарь за окном кажется уже не такой гнетущей. Скорее, она похожа на занавес, за которым скрывается нечто огромное и непостижимое. И мне выпала честь немного его приоткрыть.