Вечный страх: экспансия как лучшая защита
В самом начале своей истории Рим не мечтал о мировом господстве. Он мечтал о том, чтобы его не сожгли в очередной раз. Ранняя Республика была не хищником, а скорее затравленным зверьком, окруженным стаей волков. С севера нависали загадочные и дикие этруски, с юга и востока — воинственные италийские племена вроде самнитов и вольсков, которые считали набег на соседские поля лучшим видом спорта. А за Апеннинами, в туманной дали, бродили галлы — бородатые варвары, само существование которых было для римлян экзистенциальным ужасом. В 390 году до н.э. этот ужас материализовался. Галльское племя сенонов под предводительством Бренна разгромило римскую армию, ворвалось в город и предало его огню и мечу. Это событие стало для Рима тем же, чем для Америки стало 11 сентября. Оно оставило в коллективном бессознательном нации глубокую, незаживающую травму.
Именно этот первобытный страх, а не врожденная агрессия, стал первым и, возможно, самым мощным двигателем римской экспансии. Римские политики поняли простую вещь: чтобы твой дом не сожгли, нужно сжечь дом соседа первым. Лучшая защита — это нападение. Мир на границах — это иллюзия, временная передышка. Единственный способ обезопасить себя — это создать вокруг своих стен буферную зону, пояс безопасности. Так началась методичная, упрямая работа по «отодвиганию» угрозы. Рим подчинял себе ближайших соседей не столько из жажды наживы, сколько для того, чтобы обезопасить себя от их набегов. Но тут сработал неумолимый закон геополитики: каждая завоеванная территория создавала новую, еще более протяженную границу, за которой обнаруживался новый, еще более опасный враг.
Подчинив Лаций, римляне столкнулись с самнитами. Победив самнитов после трех изнурительных войн, они вышли к греческим колониям на юге Италии, что немедленно привело к конфликту с Пирром. Утвердившись на юге, они лицом к лицу столкнулись с Карфагеном, владыкой морей. Римская экспансия была похожа на работу человека, который строит забор вокруг своего участка: он ставит один ряд столбов, но видит, что за ним все еще есть угроза, и начинает ставить следующий, еще дальше. Этот процесс не имел логического конца. Рим был обречен расширяться, потому что любая остановка воспринималась им как создание уязвимости.
Понятие «справедливой войны» (bellum iustum) было для римлян не пустым звуком. Они почти никогда не объявляли войну первыми без формального повода. Но поводы находились всегда. Оскорбление посла, помощь врагам Рима, нападение на союзника — все это было достаточным основанием для того, чтобы легионы пришли в движение. Римский империализм на раннем этапе был «защитным» по своей риторике. Рим всегда изображал себя жертвой, вынужденной отвечать на агрессию. Но ответ этот всегда был непропорционально жестоким и всегда заканчивался аннексией или установлением полного контроля над территорией противника.
Эта параноидальная потребность в безопасности пронизывала всю римскую внешнюю политику. Они не доверяли никому. Любое сильное государство на их границах воспринималось как потенциальная угроза, которую нужно было нейтрализовать — либо подчинив, либо стравив с другим сильным соседом, либо, в крайнем случае, полностью уничтожив, как это произошло с Карфагеном. Рим не мог терпеть рядом с собой равных. В его картине мира существовал только один центр силы, и все остальные должны были вращаться вокруг него на безопасном расстоянии.
Так, из страха перед уничтожением родилась машина уничтожения. Из желания обезопасить свои границы Рим превратился в государство, которое стерло все границы в известном ему мире. То, что начиналось как отчаянная борьба за выживание маленькой общины на берегу Тибра, превратилось в неумолимый каток, который прокатился по всему Средиземноморью, оставляя за собой либо римские провинции, либо дымящиеся руины. Вечный город мог чувствовать себя в безопасности, только когда вокруг него на тысячи километров простиралась выжженная или покоренная пустыня.
Слава, доблесть, консульство: аристократия как двигатель войны
Если страх был топливом для римской военной машины, то неуемные амбиции римской аристократии были ее двигателем. Вся политическая система Республики была построена на культе военной славы. Путь наверх, к высшим должностям и вечному почету, лежал не через ораторские баталии в Сенате или успешные бизнес-проекты. Он лежал через поле боя. Карьера любого знатного римлянина, cursus honorum («путь чести»), была неразрывно связана с военной службой. Прежде чем претендовать на должность квестора, ты должен был отслужить в армии. Чтобы стать консулом, высшим должностным лицом в государстве, ты должен был быть претором, а претор — это, в первую очередь, военачальник.
Вершиной карьеры, заветной мечтой любого римского аристократа был триумф. Это было не просто праздничное шествие. Это был почти религиозный ритуал, который ставил полководца в один ряд с богами. Въехать в Рим на позолоченной колеснице, в пурпурной тоге, с лавровым венком на голове, ведя за собой пленных царей и демонстрируя народу несметную добычу, — вот что было настоящим смыслом жизни для представителя рода Корнелиев, Фабиев или Эмилиев. Но чтобы получить право на триумф, нужно было выполнить ряд условий: ты должен был быть высшим магистратом, одержать победу в «справедливой войне» и уничтожить не менее пяти тысяч врагов. Это создавало чудовищную по своей эффективности систему мотивации. Каждый год два новых консула, вступая в должность, первым делом начинали искать, с кем бы повоевать.
Мир был для них карьерной катастрофой. Консул, чье правление прошло без большой войны, считался неудачником. Поэтому римская аристократия постоянно находилась в поиске новых врагов. Если врага не было, его можно было спровоцировать. Любой пограничный инцидент, любой спор между союзниками раздувался до масштабов casus belli. Сенат, состоявший из бывших и будущих полководцев, почти всегда поддерживал объявление новой войны, ведь это давало шанс кому-то из них прославиться, а их сыновьям и племянникам — набраться военного опыта. Война была главным социальным лифтом и индустрией по производству славы.
Эта система породила целую касту «ястребов», профессиональных лоббистов войны. Они были заинтересованы в экспансии не из патриотических или стратегических соображений, а из чистого карьеризма. Победа в войне приносила не только славу, но и огромное политическое влияние. Полководец-триумфатор становился одним из самых авторитетных людей в государстве. Его слово в Сенате имело огромный вес. Он мог продвигать своих сторонников на важные посты, раздавать земли своим ветеранам. Война была самым эффективным инструментом для накопления политического капитала.
Вся внешняя политика Рима была, по сути, заложницей внутриполитической борьбы аристократических кланов. Решение о начале войны часто принималось не потому, что государству угрожала реальная опасность, а потому, что одному консулу нужно было затмить славу другого, или потому, что один знатный род хотел укрепить свои позиции в борьбе с конкурентами. Римская Республика была похожа на акционерное общество, где главными акционерами были несколько десятков знатных семей, а главным бизнесом — война.
Именно эта неуемная жажда личной славы (gloria) и достоинства (dignitas) и толкала легионы все дальше и дальше от дома. Завоевание Галлии Цезарем было не столько государственной необходимостью, сколько его личным проектом по завоеванию абсолютной власти в Риме. Походы Помпея на Восток превратили его в богатейшего человека и самого влиятельного политика своего времени. Римская аристократия, в своей бесконечной гонке за почестями, сама того не осознавая, выковала империю. Они думали о своих триумфах, а в итоге подарили Риму весь мир.
Земля, рабы и серебро: экономический аппетит Республики
Слава и безопасность были прекрасными лозунгами, но за ними всегда стоял холодный и циничный экономический расчет. Война для Рима была невероятно прибыльным предприятием. Это была не статья расходов, а главная статья доходов государственного бюджета и частных состояний. Каждый успешный поход приносил три главных вида добычи: землю, рабов и ценности. И каждый из этих ресурсов был жизненно важен для римской экономики.
Земля была главной ценностью в аграрном обществе. Покорив очередной народ, римляне, как правило, конфисковывали у него от трети до половины всех земель. Эта земля объявлялась ager publicus — общественной землей. Часть ее раздавалась римским колонистам, бедным гражданам, которые получали свой надел и становились верной опорой Рима в завоеванном регионе. Но львиная доля ager publicus сдавалась в аренду или просто захватывалась представителями знати. На этих землях возникали латифундии — огромные поместья, которые производили зерно, вино и оливковое масло на продажу. Таким образом, война постоянно подпитывала земельный фонд, обогащая аристократию и решая (хотя бы частично) проблему безземельных граждан.
Второй, и, возможно, главный экономический продукт войны — это рабы. Каждый завоеванный город, каждая разбитая армия — это тысячи новых рабов, которых продавали прямо на поле боя специальным работорговцам, следовавшим за армией. Цифры поражают воображение. После победы над Карфагеном в рабство было продано 50 000 человек. После завоевания Эпира — 150 000. Покорение Галлии Цезарем, по некоторым оценкам, принесло на невольничьи рынки до миллиона новых рабов. Эта дешевая, бесправная рабочая сила и была тем фундаментом, на котором строилось все экономическое благополучие Рима. Рабы трудились в латифундиях, работали в шахтах, строили дороги и акведуки, служили в домах богачей. Вся римская экономика была, по сути, рабовладельческой. И чтобы эта система работала, ей требовался постоянный приток нового «говорящего инвентаря». А единственным источником этого инвентаря в таких масштабах была война.
Наконец, третья составляющая — это прямая добыча. Золото, серебро, оружие, произведения искусства — все это свозилось в Рим из завоеванных земель. Полководец часть добычи раздавал своим солдатам, часть оставлял себе, превращаясь в мультимиллионера, а оставшееся сдавал в государственную казну, эрарий. Кроме того, на покоренные провинции налагалась ежегодная дань. Потоки серебра из Испании, зерна из Сицилии и Египта, налогов из Азии — все это позволяло римскому государству не просто покрывать свои расходы, но и строить грандиозные общественные здания, устраивать пышные праздники для народа и даже на какое-то время отменять прямые налоги для римских граждан. Война кормила всех: сенаторов, солдат, и даже простой плебс, который получал свой «хлеб и зрелища» за счет ограбления остального мира.
Эта экономическая модель была похожа на финансовую пирамиду. Чтобы она не рухнула, ей требовался постоянный приток новых ресурсов извне. Каждое новое завоевание приносило временное облегчение, но одновременно создавало новые потребности, которые можно было удовлетворить только за счет следующего завоевания. Экономика, построенная на ограблении, не могла остановиться. Она была обречена на постоянную экспансию. Любой длительный мир грозил ей стагнацией и коллапсом.
Союзники поневоле: как система союзов порождала новые войны
Римская дипломатия была не менее грозным оружием, чем римские легионы. Римляне редко полагались только на грубую силу. Они были мастерами политики «разделяй и властвуй», создавая вокруг себя сложную паутину из союзов, договоров и клиентских отношений. Но римский союз редко был союзом равных. Это была завуалированная форма подчинения. Государство, вступавшее в союз с Римом, теряло право на самостоятельную внешнюю политику и обязывалось оказывать Риму военную помощь. Взамен оно получало защиту от внешних врагов и внутреннюю стабильность. Для многих малых народов и городов это была выгодная сделка.
Однако эта система союзов, созданная для обеспечения безопасности, сама стала мощным катализатором экспансии. Она работала как цепная реакция. Рим, заключив союз с одним государством, брал на себя обязательства по его защите. Рано или поздно сосед этого союзника нападал на него. Рим, верный своим обязательствам (а на самом деле, защищая свой престиж и авторитет), вступал в войну. Победив агрессора, Рим либо превращал его территорию в провинцию, либо навязывал ему свой «союз». В результате граница римского влияния отодвигалась еще дальше, и Рим обзаводился новым соседом, с которым рано или поздно тоже возникал конфликт.
Эта модель прекрасно видна на примере завоевания Греции и эллинистического Востока. Рим не собирался изначально завоевывать эти земли. Он ввязался в первую войну с Македонией, чтобы защитить своих греческих союзников. Победив Македонию, римляне провозгласили «свободу Греции», но на самом деле превратились в верховного арбитра во всех греческих делах. Любой конфликт между греческими полисами теперь решался в римском Сенате. Постоянные дрязги греков, их интриги и войны друг с другом втягивали Рим все глубже и глубже в местные дела. В итоге, устав от этого хаоса, римляне один за другим превратили своих бывших союзников и протеже в провинции.
Рим вел себя как мировой полицейский, который, приходя на вызов, чтобы разнять двух дерущихся соседей, в итоге забирал себе дома обоих. Любое проявление неповиновения, любое действие, которое могло быть истолковано как ущемление римского достоинства (maiestas), каралось немедленно и жестоко. Рим требовал от своих союзников не просто лояльности, а полного подчинения. Эта система превратила Рим в заложника своей собственной гегемонии. Он был вынужден постоянно вмешиваться в чужие дела, вести войны за тысячи километров от дома, чтобы поддерживать порядок в своей неформальной империи. И каждое такое вмешательство неизбежно заканчивалось расширением уже формальной, провинциальной империи.
Инерция завоеваний: когда война становится самоцелью
На определенном этапе, где-то на рубеже II и I веков до н.э., римская экспансия перестала быть результатом осознанного выбора, продиктованного страхом, амбициями или экономикой. Она превратилась в инерцию. Военно-политическая машина, созданная для завоеваний, стала настолько огромной и самодостаточной, что уже не могла остановиться. Война из инструмента политики превратилась в образ жизни, в саму суть римского государства.
Реформы Гая Мария, превратившие армию из гражданского ополчения в профессиональную силу, стали последним шагом на этом пути. Теперь армия состояла из людей, для которых война была единственным источником пропитания и единственной надеждой на будущее. Их благополучие зависело не от Сената и народа Рима, а от их генерала. Именно он вел их к победе, давал им долю в добыче и выбивал для них земельные наделы по окончании службы. Легионы превратились в частные армии, а их полководцы — в своего рода «полевых командиров», которые использовали свои войска для достижения личных политических целей.
Чтобы поддерживать лояльность своих солдат, этим генералам нужны были постоянные войны. Мир означал для них потерю влияния и банкротство. Им нужно было где-то брать деньги на жалованье и землю для ветеранов. А единственным источником и того, и другого были новые завоевания. Так возник порочный круг: армии нужны были для войн, а войны — для содержания армий. Экспансия стала самоцелью, процессом, который поддерживал сам себя.
Вся римская экономика и общество к этому времени уже были глубоко зависимы от войны. Постоянный приток рабов, зерна, драгоценных металлов из провинций стал нормой. Любое прекращение экспансии грозило экономическим коллапсом. Аристократия привыкла к тому, что управление провинциями — это самый быстрый способ обогатиться. Простой народ привык к дешевому или бесплатному хлебу, который оплачивался за счет дани с покоренных народов. Вся система была построена на постоянном расширении. Рим был похож на акулу, которая должна постоянно двигаться, чтобы не задохнуться.
Именно эта инерция и привела к последней, самой страшной фазе римских завоеваний — гражданским войнам. Когда внешний мир был уже практически весь покорен, гигантская военная машина, не найдя себе применения, обратилась сама на себя. Полководцы, такие как Марий, Сулла, Помпей и Цезарь, начали воевать друг с другом за верховную власть в государстве, используя для этого свои личные, преданные им легионы. Это была агония Республики. Система, созданная для завоевания мира, в итоге пожрала и саму себя, расчистив путь для новой формы правления — Империи, где власть одного человека, опирающегося на армию, стала единственным способом остановить бесконечную войну всех против всех.
