Войдя в здание «Ленфильма», я сразу почувствовал: жизнь здесь не бурлит. Мрачный вестибюль. Пустые вешалки в гардеробе. В углу сиротливо стоит лоток с книгами. Прогулка по коридорам петербургской киностудии тоже не вселила оптимизма. Напряжённые лица сотрудников. Запустение. Но когда я переступил порог помещения, которое занимает творческая группа Александра Сокурова, я ощутил трудовой ритм. Сокуров со помощники в маленькой, забитой всевозможным кинематографическим оборудованием комнате, был поглощён творческим процессом: съёмкой документального фильма о сокровищах Эрмитажа.
Однако я решил поговорить с маэстро о предмете, каковой не связан с шедеврами мирового искусства: о массовой культуре. Почему? Ведь Сокуров всегда числился среди мастеров элитарного кино. Конечно же, Сокуров – художник, который пребывает в башне из слоновой кости. Но из этого своего убежища он зорко следит за тем, чем живёт общество.
– До перестройки ваше творчество было известно лишь специалистам и киногурманам. «Ветер перемен» пробудил к вам интерес широкой публики. На какое-то время вы стали модным режиссёром. Ваши фильмы показывали по телевидению и в кинопрокате. Однако сейчас о вашем творчестве средства массовой информации говорят мало. Что вы об этом думаете?
– Чем сложнее художественная деятельность, тем кратковременнее к ней интерес. Журналистов интересуют пиковые точки. А если человек последовательно работает над каким-то серьёзным материалом, то пресса этим мало интересуется. Почему-то журналисты, и прежде всего телевизионщики, думают, что население страны настолько убого, что его интересуют только истерики и скандалы или в лучшем случае фестивали. Наша творческая группа отличается тем, что мы последовательно, упорно трудимся, порой в тяжёлых условиях. А в результате упорного труда сенсаций не возникает. К людям, которые упорно трудятся, пресса очень быстро теряет интерес. Ей становится скучно. Может быть, потому что ей невыгодно, чтобы такие люди были?
– Чтобы вы сказали о российском кинонобилитете? О Никите Михалкове, например?
– Мы незнакомы. Он представляет совершенно другое направление. Это человек московского склада. Он очень далёк от меня. Но мне был интересен фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино» и фильм его брата (Михалкова-Кончаловского) об Асе Клячкиной.
– Каждый период в жизни общества сопряжён с определённым эстетическим стилем. Сегодня, например, в моде ремейк на всё советское. Вот и по ТВ опять показали фильм Константина Эрнста «По следам кубанских казаков». Что вы как художник скажете насчет этой нынешней моды в масс-культуре?
– Я должен повториться – это московский стиль; стиль, идущий от той части образованной профессиональной среды, которая не может работать, не создавая эти так называемые модные формы, клише. Не могут люди, занимающиеся не искусством, а самым элементарным социальным заказом, работать по-другому. Не может человек, работающий на ОРТ, работать иначе. Не потому, что он несвободен, а потому, что у него другие внутренние потребности. Они не художники. Это исполнители определённого социального заказа. Все эти, как вы говорите, ремейки – форма неврастении. На самом деле быть режиссёром на телевидении и создать что-то такое, что будет нравиться очень многим людям, несложно. Достаточно умный образованный человек с фантазией может вполне быть телережиссёром. Монтировать телевизионную картинку – ничего не стоит. Нужен просто профессиональный навык. А вот перейти от телевизионной практики к художественной сфере – очень сложно. Удержаться в параметрах художественной задачи – ещё сложнее, а чаще всего невозможно.
– А как вы оцениваете российское телевидение в целом?
– Наблюдая за его работой, я вижу, что оно не любит русскую культуру, классическое искусство даже в самом широком смысле. Это видно по вёрстке программ, по их содержанию, по той поддержке, которая оказывается всеми российскими каналами всем видам развлечений на экране.
– Но ведь телевидение отвечает на запросы публики, которая хочет после работы развлечься, отдохнуть.
– Да, конечно, публика хочет отдыхать. Когда говорят, что Ельцин такой-сякой, я хочу сказать: а вы посмотрите на себя. Вы-то какой народ, какое общество?! Конечно, телевидение такое же, как и общество. Хотя пошлость работников телевидения заключается в том, что они-то думают, что они лучше своего народа. Мы, мол, и Шнитке послушать можем, а народу надо, чтобы пели рок и поп... Но справедливость требует сказать, что на ТВ есть и шедевры в своем жанре: «Играй, гармонь», «Под знаком Пи»...
– Но эти программы создаются вопреки современному телевидению, а не благодаря...
– Я много говорил об этом с Эрнстом. А ведь он породистый телевизионный человек! Я спрашивал его: почему телевидение хочет увековечить в людях плохое и скверное? Почему, признавая, что значительную часть общества представляют собой люди плохо образованные, очень усталые, утомлённые, которым совершенно безразлична культура, почему телевидение совершенно не желает это общество изменить? Ведь и ОРТ, и РТР, и московский 6-й канал, и петербургский 5-й – они все могут работать так, чтобы общество постепенно менялось в лучшую сторону. Но они не хотят это делать, они не хотят последовательно работать для поддержания культуры...
– Вы считаете, что ТВ может людей воспитывать?
– Конечно.
– Каким образом?
– Серьёзным анализом жизни общества прежде всего. Глаза общества нужно повернуть на общество. Нужно осторожно показать людям, что можно жить не только на уровне червя.
– Вот вы ругаете московский стиль. А что тогда такое стиль петербургский? Есть миф о петербургской духовности...
– Это действительно миф! От былой петербургской духовности уже мало что осталось. Сам я – человек не петербургский. Я провинциал и никакого отношения ни к Москве, ни к Петербургу не имею. Я так и не стал петербуржцем. Не чувствую по-настоящему Петербург. И поэтому могу наблюдать как бы со стороны за жизнью обоих городов. Что можно сказать о петербургском стиле? Больше сдержанности и меньше интереса ко всякого рода глупостям, болтовне и интриганству; меньше интереса к фальшивым общественным акциям; меньше интереса к политике, по крайней мере, в художественной среде, которую я знаю. Петербургское общество обернуто своим взором не вперёд, а назад – в сторону классицизма. Физиономия города, его внутренности, существо его выдержаны в строгой классической форме. Жаль только, что молодые петербургские художники и музыканты разрушают классическое настроение Петербурга.
– Всё больше и больше художников отходят от модернизма и обращаются к классике. Что бы вы сказали о Новой классической академии Тимура Новикова?
– К сожалению, я даже не знаю, кто это такой.
– Как вы относитесь к тому, что многие деятели культуры стали сейчас заниматься политикой?
– Это решение людей, которых перестали волновать художественные проблемы, каковые значительно сложнее, нежели политическая деятельность. У этих людей иссякли художественная стойкость, художественная убежденность и понимание ценности художественных критериев. Мне очень много раз предлагали, даже уговаривали, заняться парламентской деятельностью. Государственные должности предлагали. Но я все время от этого отказывался, потому что у меня другая жизнь.
– А какая?
– Мне необходимо делать то, что я делаю. Меня прежде всего интересует все, что связано с культурой и искусством.
– Однако нельзя сказать, что вы все время пребывали в башне из слоновой кости. Например, вы сняли фильм о Ельцине, когда он был в политическом небытие. И в какой-то мере вы его из этого небытия вывели.
– Как художника меня очень интересует то, как складывается власть в обществе. Когда мы снимали фильм о Ельцине, я общался с ним, наблюдал за ним и не сомневался, что он выйдет из политического небытия. Мне важно было понять другое: каким образом он это сделает, что он на этом пути потеряет, насколько изменится, какую цену он заплатит за обладание властью. Поскольку мы с ним до сих пор часто встречаемся, то я могу сказать: он абсолютно не изменился; таким, каким он был, таким он и остался.
– Каким же?
– Он очень угадываемый. У моего отца такой же характер. Ельцин – это человек сильных импульсов. Это абсолютно предсказуемый человек, прямой, с понятной культурной программой. Абсолютный национальный характер – я бы так сказал о Ельцине. Он настолько национален, что можно не говорить о его индивидуальности.
– Есть такое мнение, что ваше творчество выросло из творчества Андрея Тарковского. Согласны ли вы с этим утверждением?
– Я стал работать в экранной форме раньше, чем в первый раз увидел фильмы Тарковского. Я жил в городе Горьком, где фильмы его не показывали. Тарковский, кстати, всё время говорил, что между нами существует огромная разница. Есть пространство культуры. В его рамках Тарковский стремился всё время жить. И я стремлюсь в этом пространстве находиться.
А что это значит? Это значит постоянно держать в памяти духовную традицию общества, народа: классическую литературу, историю религии, философию. И все желания выйти из круга этой традиции порождают модернизм или постмодернизм, что по сути есть выпадение из гнезда.
– Но ведь постмодернизм использует цитаты из классики.
– Классика для меня не цитаты; это основа Искусства как такового. Поэтому постмодернизм ни в одной из форм мне не близок. Ни в одной из форм! Я не понимаю современной поэзии. Я её не чувствую. Я совершенно не чувствую и не понимаю современной музыки.
– Вы не приемлете экспериментов в искусстве?
– Эксперимент? Мне изначально неинтересно то, что называется экспериментальным. Я консервативный человек. Абсолютно консервативный. Все ценности для меня заключаются в классическом наследии.
– А ваш фильм «Скорбное бесчувствие»? Разве это не эксперимент?
– Это портрет модерна. Но не сам модерн. Я свободный человек. Что я хочу сделать, то я и делаю. Кто бы мог про меня сказать, что после «Скорбного бесчувствия» я сделаю такую картину, как «Спаси и сохрани»?
Беседу вёл Дмитрий ЖВАНИЯ
Фото Ольги МОИСЕЕВОЙ
