Телефон завибрировал в кармане. Кирилл в этот момент копался в двигателе, руки по локоть в машинном масле. Вытер ладони о промасленную ветошь, потянулся к аппарату, но не успел — звонок оборвался. Только он собрался перезвонить, как устройство снова зажужжало. На экране мелькнуло имя: «Лариса».
— Кирилл… папы не стало. В понедельник… Я всё уладила. Похороны — в субботу.
Он облокотился на верстак, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. Голос мачехи звучал приглушённо, с паузами. В мастерской стоял привычный запах металла и машинного масла. Он молчал, потом выдавил:
— Приеду. Обязательно.
С отцом они не общались шесть лет. Ни звонков, ни сообщений. Лишь изредка кто-то из общих знакомых упоминал его, а однажды пришла новогодняя открытка без подписи.
Дорога прошла в тумане. Поезд, такси, чужие улицы. В зале прощания — человек пятнадцать, в основном знакомые Ларисы. Всё прошло тихо, без пафоса. Он стоял в стороне, руки в карманах, не произнося ни слова.
Через две недели — новый звонок. Опять Лариса.
— Кирилл… — голос её был ровным, но теперь звучал жёстче. — Я нашла документы. Насчёт мастерской. Он завещал её тебе. Есть бумаги. Сходи к нотариусу, пока не поздно.
Он не стал расспрашивать. Через день поехал — просто посмотреть. Кооператив на окраине, ряд старых гаражей. Полумрак внутри. Ключ скрипнул в замке.
Лариса шла следом.
— Он здесь почти жил последние годы… — Она приподняла роллет. — Всё твоё. Хотел, чтобы ты продолжил.
Пахло сыростью, пылью, старым железом. В углу — верстак, над ним лампа с треснутым абажуром. На стенах — ключи, кривой уровень, жестяные банки с гайками. В дальнем углу темнел старый станок.
Он вошёл, провёл рукой по поверхности стола. Пальцы стали серыми от пыли.
— Есть, правда, небольшие долги, — пробормотала Лариса. — По аренде, за свет. Не критично.
— Сколько? — спросил он, не отрывая взгляда от инструментов.
Она пожала плечами:
— Ну… где-то сто. Может, чуть меньше. Не пугайся, Кирилл, это ерунда.
Дома, за ужином, он рассказывал Насте:
— Там всё на месте. Инструменты, помещение. Не новое, но своё. Мечта. Долги — копейки. Пятьдесят, ну сто максимум.
— А ты не забыл, что у нас ипотека на рассмотрении?
— Это шанс, Насть. Своя мастерская. Я вытяну. Это даже выгоднее.
— А ты не думал, что нам уже за тридцать? У нас ребёнок. И у меня тоже есть планы.
Он промолчал. Потом сказал:
— Я просто оформлю наследство. Пока — формально. Это ничего не решает. Потом разберёмся.
Он подал заявление. Через неделю заказал оценку. Результат пришёл на почту: 350 тысяч. Меньше, чем он рассчитывал. Но не ноль. Хоть что-то.
Он сидел на кухне, уставившись в цифры. За окном чирикали воробьи, в комнате дочка возилась с игрушками. Хотел сказать Насте, но передумал. Пусть думает, что больше.
— Насть, завтра к нотариусу надо съездить.
— По тому делу?
Он кивнул. Она ничего не ответила, лишь налила чай, не глядя.
Через три недели пришло заказное письмо. Кирилл расписался, не глядя на отправителя, и вскрыл конверт на ходу. Внутри — копия расписки, подписанной отцом два года назад. Сумма — 780 000. Назначение: «на оборудование». Кредитор — частное лицо.
Он остановился в коридоре, прислонился к стене. Бумага дрожала в пальцах. Второй лист — уведомление от юрфирмы: если он принимает наследство, то вместе с мастерской получает и долг. Ответственность — в пределах стоимости имущества, но платить всё равно придётся.
Он долго смотрел на документы. Потом аккуратно сложил их и прошёл на кухню.
Письмо легло на стол с лёгким шорохом — будто ставило точку.
Настя подошла. Прочитала.
Тишина.
— Это ты сделал. Сам. Ради мечты? Ради чего? Ты же сам говорил — не больше ста! — её голос сорвался. — А это что? Почти восемьсот? Это не долги — это яма! Ты нас туда тащишь? Как это понимать, Кирилл?
Он хотел ответить.
Настя уже шагнула к двери, но замерла в проёме.
— Я не наследница, и меня это не касается, — сказала она, не оборачиваясь. — Я не собираюсь платить за чужие долги.
Он остался на кухне. Письмо лежало, как обвинение.
Из комнаты доносился детский лепет. Дочка разговаривала с куклами. В прихожей Настя говорила по телефону:
— Мам, я не подпишусь под этим. Пусть сам разбирается. Он вляпался — пусть и выкарабкивается.
Он вышел на лестничную площадку. Дверь за ним захлопнулась.
На улице стояла весна. Холодная, сырая, с редкими проблесками солнца.
Он шёл, не зная куда.
На следующий день он поехал к Ларисе. Без предупреждения. Просто сел в машину, проехал по мокрому асфальту, где лужи уже не были грязными, а лишь отражали серое небо.
Она открыла не сразу. Долго смотрела в глазок. Потом щёлкнул замок.
— Заходи…
В квартире пахло духами и варёной картошкой. На подоконнике — герань, на стене — фото отца в рамке. Лариса была в халате, волосы слегка растрёпаны.
— Ты знала про расписку? — спросил он, не снимая куртки.
— Какую расписку? — нахмурилась она.
— На семьсот восемьдесят. Подписана два года назад. Оборудование, развитие… твои слова, помнишь?
Она отвела взгляд, достала платок.
— Ну… я не думала, что… — запнулась. — Ты же понимал, на что шёл. От таких вещей не застрахован никто.
Он стоял посреди кухни, словно незваный гость. Потом просто кивнул и вышел.
Он ехал в оцепенении. Заехал в гараж. Открыл ворота. Всё было на месте: тот же верстак, те же ржавые банки, тот же запах тоски и металла.
Из соседнего бокса донёсся стук. Он выглянул. В проёме стоял мужик в замасленной робе.
— Ты Сергея сын?
— Да.
— Думал, не появишься. А раньше тут порядок был. Станки, сварка, даже пресс. Он всё собирал.
— Я ничего не нашёл, — тихо сказал Кирилл.
— Так она же всё вывезла, — мужик кивнул в сторону. — Через пару дней после похорон. По объявлениям. Часть — в металлолом. Я сам видел.
Кирилл поблагодарил и вернулся в бокс. Сел на стул. Огляделся. Остались стены, пыль. И долг.
Теперь всё складывалось. Вот почему она молчала. Пока он ещё мог отказаться. Пока не вступил в права. Она не хотела быть той, кто разрушит его иллюзии. Пусть сам разбирается.
Он пошёл к юристу. Подтвердили: расписка действительна, сумма — бесспорна. Ответственность — в пределах оценки. 350 тысяч. Но не меньше.
Он продал мотоцикл. Любимый, но старый. Устроился в сервис на ночные смены. Днём брал подработку. Денег не хватало. Ипотеку пришлось отложить. Руки болели, спина гудела.
Как-то утром дочка спросила:
— Пап, а ты ночью дома был? Я тебя не слышала.
— Был. Просто тихо.
Настя смотрела в чашку. В её глазах не было ни злости, ни жалости. Только усталость.
Через две недели она собрала вещи. Дочка складывала в рюкзак альбом и карандаши.
— Куда?
— К маме. Я не хочу жить в этом цирке.
Он молча смотрел, как она застёгивает сумку.
— Когда вернёшься?
— Если поймёшь, где кончается долг и начинается глупость — тогда и поговорим.
Дверь закрылась. Тишина в квартире стала гулкой. Он мыл посуду, глядя, как вода утекает в слив.
Он не звонил, не писал. Просто работал. Коллеги перешёптывались. Один как-то сказал:
— Ты крепкий, Сань. Про тебя тут говорят, но ты держишься.
Он не ответил. Лиш затянул гайку до упора.
Через два месяца он наскрёб нужную сумму. Перевёл платёж. Остаток — позже.
Настя вернулась без предупреждения. Без звонка. Вошла, поставила сумку. Дочка сразу рванула в комнату.
— Слышала, ты закрываешь, — сказала она.
Он кивнул.
— Осталось сто пятьдесят.
— Надеюсь, ты всё понял.
— Да.
— Я — твоя семья. Не они. Не тот гараж, не та женщина, не их долги. Мы.
Он молчал. Её слова звучали как приговор, но без злости. Просто констатация.
Потом он прошёл в комнату, сел рядом с дочкой, смотрел, как она рисует.
Он сдал мастерскую в аренду. Через юриста. Взял подработку по выходным. Без ночных смен.
Он не победил. Но и не сдался.
На верхней полке, за банкой с гвоздями, он нашёл фото. Себя — лет десяти, рядом отец. Оба в замасленных комбинезонах. На заднем плане — тот самый станок. Отец держал руку на его плече, будто что-то объяснял.
Кирилл посмотрел. Подержал в руках. Положил обратно. Без эмоций. Просто прошлое.
Он закрыл гараж, повесил замок. Мастерская больше не злила, не манила. Просто помещение с арендатором.
Дома было тихо. Настя гладила бельё. На батарее сохла детская куртка. Пахло мылом и мандаринами. Он положил хлеб на стол. Сел.
— Всё?
— Почти, — ответил он.
Она не спрашивала, сколько осталось. Просто выключила утюг.
Позже, когда дочка играла, Настя достала папку с документами.
— Вот, — сказала. — Если всё… можно снова подавать. На ипотеку. Только уже без риска.
Он кивнул.
— Я понял.
— Без героизма. Мы не герои. Мы семья.
Они не говорили о прошлом. Оно будто сдулось, как проколотое колесо — ещё есть, но уже никуда не везёт.
Через месяц они получили одобрение. Через два — внесли задаток. Квартира была с ремонтом, старомодным, но уютным.
— Смотри, — показала Настя, — тут в коридоре ниша. Можно под верстак. Если вдруг.
Он усмехнулся.
— Вдруг.
Соседи оказались тихими. Дочка подружилась с девочкой с первого этажа. Он починил кран, прибил полку, поменял лампочку.
На старую мастерскую приходили деньги — немного, но регулярно. Он больше не проверял, не контролировал.
Дочка как-то сказала за ужином:
— Ты сам всё закрыл. Не дед. Ты.
Он усмехнулся:
— Ты точно моя.
На кухне кипел чайник. Настя играла с дочкой в слова. На подоконнике лежали сухие ветки — она принесла их с прогулки.
Он смотрел на них. Будто в этих ветках осталось что-то от его прежних решений. От тех лет, что уже не вернуть. Ни отец, ни гараж, ни мальчик с фото — ничего этого больше не было. Только след.
Он вдруг ясно понял: так жить нельзя. Нельзя ставить своих под удар ради чужих долгов или ошибок. Ему повезло, что сумма была не больше. А если бы нет?
Если бы это был дом, бизнес, миллионные долги? Он бы потянул за собой Настю и ребёнка. Это было бы уже не ошибкой. Это было бы предательством.
Он налил чаю. Сел. Смотрел, как поднимается пар.
Раньше он думал, что сила — в упрямстве. Теперь знал: она в том, чтобы вовремя сказать «нет» и не платить за чужое.
Он не стал героем. И не стал жертвой. Он просто выбрал тех, кто рядом. И этого хватило.