На днях у была финальная трёхдневка в учебной группе. Подводили итоги. Каждый рассказывал, как видел свой собственный путь и путь каждого другого. Я тоже говорила. Говорила о том, как изменилась за это время. О том, как чувствовала себя на старте и на финише. Пыталась, как могу, говорить о любви. Много говорила. Иногда сумбурно, иногда не находя слов, иногда импульсивно... Но так-то это больше не про путь, а про итоги. А есть и про путь. И это тоже важно. Поэтому я принесу это сюда. В том числе и для того, чтобы показать, как можно переиграть, в конце-концов, привычную историю, в которой раз за разом больно.
Мне важно обозначить заранее, что итоги, они, всё равно, про любовь. И про большую благодарность и себе, и тем людям, которые были рядом.
И ещё важное: если вы мой клиент, я настоятельно рекомендую пройти мимо этого текста.
Часто при наборе групп, особенно терапевтических, ведущие говорят про безопасное и поддерживающее пространство. За кадром остаётся тот факт, что пространство может поддерживать только собственные процессы участников, уж какие есть, а ещё тот факт, что группа не просто является моделью мира, а для каждого конкретного человека — моделью именно его мира, и если ты усвоил, что мир небезопасен, именно это ты и спроецируешь на группу, и именно это и воспроизведётся в ней. Непременно воспроизведётся. А вот что будет дальше, зависит в том числе и от готовности видеть свой вклад в это воспроизведение. Нам, кстати говоря, в рекламе безопасность и поддержку не обещали, но щедро обещали много другого, что, действительно удалось взять.
Я пришла в группу, принеся с собой свой собственный внутренний мир. Точнее сказать — свой внутренний ад, который я умело умудрялась не замечать годами. Его и воспроизводила. Сначала — совершенно не понимая, что происходит, потом — совершенно не понимая, как я это делаю.
Я много в последний год и особенно в последние дни писала о том, что учебная группа стала для меня семьёй. Той самой достаточно хорошей, куда хочется возвращаться, той самой, на образ которой можно опираться уже внутри себя, той самой, с которой горько расставаться, той, которую есть за что любить и вспоминать с благодарностью и теплом. Я никогда не писала о том, что группа изначально была семьёй. Но не той, о которой я писала в последний год, а той, в которой я выросла и образ которой разворачивала во вне.
На группу очень легко проецируется своя семья. Не только на терапевтическую. На любую. Примерно так я всякий раз оказывалась в центре травли, хоть в любой школе, хоть в детском саду. Собственный внутренний тиран проецируется на другого, а когда другой принимает и честно отыгрывает (или кажется, что принимает и отыгрывает) эту роль, внешний мучитель соединяется с тем, который внутри, и шансов дать отпор нет. Нет внутри никого, кто мог бы. Есть только бесконечная попытка добить уже ту себя, которой чудом удалось когда-то выжить. Добить, потому что кажется, будто всё из-за неё, это же она болит, значит, она и виновата, нужно её ампутировать поскорее.
Моя родная семья была местом, вспоминая которое я всякий раз удивляюсь, за счёт чего я там выжила. (Впрочем, правда, было, за счёт чего. Правда, было. Я помню). Это было место, где самые близкие назначают ответственной за их состояние и их благополучие, место, где невозможно стать достаточно хорошей, потому что сейчас требуют одно, а через минуту — совершенно противоположное, место, где регулярно бьют, и это не история про шлепок или оплеуху, место, где «вот тебе дорогущие куклы, велосипеды, вещи, но только не вздумай доставать их из шкафа, играть, надевать, использовать, потому что испортишь и не заслужила», место, где вместо того, чтобы лечить, к примеру, от бронхита, накрывают подушкой, придавливая сверху, чтобы не мешала спать своим кашлем, место, где «хорошие дети должны прыгать с крыши, чтобы помирить родителей», место, где слова «я тебя вижу» и «смотри на меня» были очень страшными, такое себе место. Это было место, где те, кто чуть дальше, но тоже близкие, могли иногда функционально позаботиться, могли даже с теплом, но только если вести себя так, будто у тебя ничего и нигде не болит.
Сколько себя помню, загадывала, чтобы родители развелись, а мама умерла. Пыталась оттуда убегать. Чтобы выжить. Дожить до момента, когда загаданное исполнится. Я не буду рассказывать, о том, что раз за разом случается с тобой, если ты ребёнок, если ты девочка, если ты на улице, если домой невозможно, а на улице метель и минус тридцать. Я научилась где-то диссоциироваться, где-то романтизировать, а где-то — рационализировать, уговаривая себя, что зато эти люди, что бы они ни делали, по крайней мере, не пытаются меня убить, да больно, но не потому, что убивают. Я никогда не сопротивлялась. Потому что бежать некуда, место, куда можно было бы убежать, было местом, откуда я уже убежала. А потом я вляпалась в историю, где шансов выжить практически не было. Оттуда никто до меня не возвращался (это я узнала потом). Формально там не пытались убить, нет, там было всё то же, что и с другими, которые до. Разница была в том, что те, которые до, они выбрасывали наутро, иногда не выбрасывали а провожали, а тут варианта однажды уйти не было. Бесконечный круговорот тех, для кого ты — вполне определённая функция. А ещё разница была в том, что в отличие от тех, кто до просто использовали на свой лад, там требовали включения. Попытка сбежать в диссоциацию или в психоз воспроизводила слова из дома: «я тебя вижу» и «смотри на меня». К ним добавлялось требование сохранять чувствительность. Но была и функциональная забота. И то, что ею казалось. «Там сейчас слишком больно? Ты можешь выбрать, чем ты будешь работать».
Мне повезло. Мне, правда, повезло вернуться оттуда. Ну, как вернуться? Часть меня на долгие годы как будто осталась там. Я больше не ждала, что мама умрёт или я вырасту и уйду. Я планомерно пыталась то уничтожить себя, то воспроизвести ту самую историю, чтобы либо уже добили, либо переиграть. Первое я делала намеренно, второе — не осознавала. Что любое прикосновение к моему телу не по моей инициативе чрезмерно больно, потому приводит к побегу в диссоциацию, дереализацию, откат на психотический уровень, где меня нет, а значит, и болеть нечему, я тоже не осознавала.
Самые близкие отреагировали по-разному. В одном варианте было: «Так тебе и надо, сама заслужила». Во втором — на меня спроецировали свой собственный стыд. Бинго! Те, кто чуть дальше, но тоже близкие, старались функционально позаботиться, даже с теплом, но только если вести себя так, будто у меня ничего и нигде не болит. А я уже не могла так, будто не болит. Снаружи же была всё та же девочка-отличница (хоть в книжки сбегать), рисует, пишет стихи, серьёзная, ответственная, но очень странная, очень.
Я пришла в учебную группу и, сама того не замечая, развернула для себя вот это всё там. На тренеров проецировались то родительские фигуры, то фигуры тех, кто «оттуда», на остальных участников — фигуры либо тех, чуть дальше, но тоже близкие, либо тех, кто воспроизводил семью через школьный буллинг. Бинго!
Тренерские интервенции сплошь про тело, к которому больно даже, если его касаются словами, для которого любое «у тебя напряжена верхняя губа», которое для обычного клиента про фокусировку на осознавании себя, для меня — вторжение в моё тело без моего приглашения. Мои попытки убежать на психотический уровень, где меня нет, а значит, и вторгаться в меня невозможно. Попытки вернуть меня в реальность через «я тебя вижу» и «посмотри на меня». Страх одних наблюдающих всё это участников, желание держаться подальше — других, внутреннее недоумение и осуждение неадекватности при внешней готовности позаботиться и доброжелательности третьих... Моё огромное количество стыда за собственный психоз, за неадекватность, дефектность Все нормальные, а одну меня раз за разом рвёт на части, хотя я изо всех сил стараюсь потерпеть и сдержать взрыв, слёзы, сопли, невнятные слова сквозь скулёж и рыдания, причины которых никому, даже мне самой, толком неясны. Мои попытки попытками выключить себя, хотя бы постфактум, по дороге домой, через алкоголь и селфхарм, хотя прежде я не использовала ни то, ни другое (программа с выходом в окно на тот момент была уже деактивирована в терапии).
Я возвращалась домой после каждого дня в группе и смотрела в тиктоке ролики. Авиакатастрофы. Как водители пропускают машину скорой помощи. Видеоряды с радостными лицами суицидентов из знаменитостей.
Первое помогало справляться с моим внутренним ужасом: как когда видишь причину, а хоть и на экране смартфона, становится легче, чем когда внутри беспричинный и бесконечный ужас. Второе было опорой, воплощённой фантазией о хорошем мире. (И плевать, что многие пропускают из-за страха перед штрафами, я же в фантазии). А третьим я просто очень сильно завидовала.
Я не могла ни понять, ни, соответственно, объяснить, что со мной происходит, почему мне так плохо, когда мне никто не делает ничего плохого. Сиблинги-коллеги не решались напрямую сказать о том, каково им на всё это смотреть (приходишь учиться на психолога, а тут психи какие-то). Это могло бы стать той ещё ретравматизацией. Например, если бы я ушла. Но нет, не стало.
В какой-то степени мне, наверное, повезло, что наш город довольно небольшой, а потому мы много, где пересекались и с тренерами, и с однокурсниками. И там, «много где» я видела иначе их, а они — меня. Привычные проекции на другом фоне не работали, потому для меня стало возможным постепенно начать разглядывать этих людей настоящими. Они тоже разглядывали (спасибо им за это). Чем лучше я узнавала их вне группы, а потом и в группе, но вне своих проекций, тем всё дальше удавалось уйти от постоянного воспроизведения персонального ада, переходя в отношения настоящей собой с настоящими людьми. Мля психика перестала достраивать реальность до привычных картинок. Группа постепенно становилась прообразом другой семьи. Такой, какой в идеальной вселенной она должна была бы быть у каждого ребёнка, но в реальном мире достаётся немногим.
Когда я обнаружила, что проецировала и воспроизводила, мне сначала было страшно и стыдно, потом как будто виновато за то, что видела в людях каких-то таких себе людей, потом горько и очень больно. Очень-очень больно. На самом деле, до сих пор больно, но я научилась просто давать этой боли проходить сквозь меня, а не изводить меня до изнеможения. Легче стало, когда я смогла понемногу, но говорить обо всём этом. К тому моменту достаточно хорошая семья, которой стала группа, успела интериоризироваться, заменив внутри меня образ изначальной семьи на новый хороший образ, который грел изнутри, на который можно было опираться. К тому моменту я научилась заботиться о себе, обнаружила внутри себя не только тирана и жертву, которую тиран бесконечно пытается добить, но и адекватного взрослого, который может обо мне позаботиться. К тому моменту я научилась понемногу опираться на других.
Я злилась на тренеров, за то, что они не сняли с себя сразу мои проекции. Как будто можно было и помедленнее. И поаккуратнее. Подождать, пока будет побольше устойчивости, а не помогать подкручивать чувствительность всё выше и выше. Злилась, потому что мне больно, а я не видела ресурса себя подлечить. Очень злилась. И эта злость сначала никак не могла уместиться внутри меня одновременно с благодарностью за новую хорошую семью, за группу, как тёплый дом, за отражённость в по-настоящему заботливом взгляде, за то, что вырастили из меня хорошего терапевта... Но я уже умела расширяться настолько, чтобы вместить и то, и другое. Сначала я притормаживала свою злость, говорила себе, что злюсь не по адресу, но всякий раз, когда притормаживала, моя злость размазывала меня же, поэтому я сознательно выбирала злиться и дальше на них. Не только злиться, вообще, чувствовать, что есть, не прибивая себя виной, страхом, стыдом, ещё чем-то. И оно просто прошло. И осталось только тёплое. Про любовь и про благодарность. После этого стало легче с телесными аффектами. Стало возможно пропускать их сквозь себя, а не зажимать спазмом. Стало возможным увидеть, что это не аффекты, а попытки тела переработать, наконец, травму. Начать перерабатывать.
В какой-то степени моя злость даже при том, что я уже осознавала, про что она, всё равно, была злостью в адрес в адрес насильников, и тех, что изначально дома, и всех тех, что потом. И это стало отличным завершением. Стало историей о том, как всё удалось-таки переиграть с другим финалом. С финалом, где такая себе семья превратилась в тёплую и поддерживающую. С финалом, где моя агрессия перенаправилась с самоуничтожения и аффектов в активную заботу о себе в то, чтобы сделать себе лучше здесь и сейчас. С финалом, где меня захотели и смогли увидеть и принять мной. С финалом, где я могу всегда быть собой. С финалом, где можно прояснять, не попадать раз за разом, промахиваться, творить не то, что стоило бы, ошибаться, но продолжать пытаться двигаться навстречу друг другу, не разрушая ни себя, ни другого, ни связь. Хорошая история. Правда, хорошая. Хотелось бы мне заплатить за неё цену поменьше, но ни одна история не предполагает сослагательного наклонения. Мы пересобрали-таки гештальт.
