Поначалу казалось, что это обычное задание. Война требует ресурсов, в том числе и человеческих особенно тех, кто способен дать стране преимущество. Меня вызвали в Главное управление и коротко, без лишней риторики, передали дело: "Старший лейтенант Демидов. Вам поручено курировать Специальный интернат номер три западнее Вязьмы. Сосредоточитесь на выявлении полезных. Остальных ликвидировать. Приказ от Комитета. Подпись действительна". Я не задавал вопросов. Тогда ещё не задавал.
Дорога к интернату прошла среди туманных лесов, размытых дождями дорог и военной тишины, в которой тлела только отдалённая канонада. Сам интернат был помещён в старом монастыре, выкрашенном в серый цвет, с заколоченными окнами и высоким гулким коридором. Над входом табличка с едва читаемой надписью: «Объект двести пятнадцать». Внутри тишина, пахло йодом, сырой известкой и чемто неясным, металлическим.
Меня встретил заведующий, майор медицинской службы Яшин худощавый, лысый, с глазами, в которых давно не было сна. Он проводил меня в кабинет с железной дверью, за которой лежали личные дела.
У нас двадцать семь объектов, сказал он, но живых двадцать пять. Двое умерли от внутренних осложнений после процедур.
Я открыл первую папку. На листе фото девочки. Восемь лет. Звали её Соня Грачёва. Дар: предвидение. При стрессе могла предсказать будущее ближайших трёх минут с пугающей точностью. Во время последнего эксперимента закричала за секунду до того, как один из лаборантов упал с лестницы и сломал шею. Я предложил повысить уровень раздражителя лишить еды, изолировать в комнате без света. Проверить, усиливается ли точность предсказаний.
Следующий Никита Труханов. Одиннадцать лет. В анамнезе шизофрения. Однако при этом мог подслушивать мысли. Не все. Только примитивные страх, гнев. Мы провели эксперимент: привели к нему военного преступника, не сообщая, кто это. Никита, сидя напротив, без слов указал, кто из троих людей на стуле чувствует вину. Мы увеличили дозу возбуждающего препарата, ввели в височную долю ток. На пике паники мальчик начал бормотать слова офицера, не сказанные вслух. Это уже был не слух. Это был прямой доступ.
Я записывал результаты, делал пометки: перспективен. Включить в белый список.
А потом пришла очередь Варвары Феоктистовой. Девочка двенадцати лет. Утверждали, что способна притягивать к себе людей. В прямом смысле физически. Мы не верили. Провели тест поставили солдата у стены, дали приказ стоять неподвижно. Варвара лишь посмотрела на него. Через десять секунд он шагнул вперёд. Через двадцать подошёл и обнял её, дрожа. После сам ударил себя прикладом, прося прощения. Мы нарастили нагрузку: изоляция, провокация, обливание ледяной водой. Каждый раз новые наблюдатели и каждый раз один и тот же эффект. Не гипноз. Чтото иное. Чтото вроде магнетического поля. Сложный случай. Записал в список наблюдаемых. Не передавать в органы до уточнения потенциала.
Сергей Дашкевич. Десять лет. Дар не был определён до вчерашнего дня. Тогда он закричал во сне, и стекло в соседнем крыле дало трещину. Мы ввели препарат, вызывающий сны. Во сне он начал левитировать тело приподнялось над койкой на двадцать сантиметров. При пробуждении истерика, затем апатия. Повторить не удалось. Было решено провести болевой вызов сжать пальцы тисками. На пике боли мальчик взмыл вверх и ударился головой о потолок. Сотрясение. Слабость. Но факт зафиксирован. Потенциал нестабильный. Возможен контроль при правильной методике.
Некоторые дети не показывали никаких явлений. Безымянная девочка, найденная под Киевом, вообще не говорила. Мы кормили её, наблюдали. Через неделю ничего. Ввели голодание. Ноль реакции. Даже когда на глазах убили крысу. На третий день девочка вскрыла себе вены вилкой. Без звука. Мы успели. На её спине ожоги в виде кругов. Как от ожога пара. Никто её не трогал. Мы не поняли. Я внес её в чёрный список. Ненадёжна. Не отвечает.
Яшин сопровождал меня всё это время. Без эмоций. Без комментариев. Только однажды он остановился перед дверью в палату и сказал:
Тут Алик. Он... Ну, увидите сами.
Алик был слеп. С рождения. При этом создавал точные картины происходящего вокруг. На бумаге. Мелом. Без ошибок. Мы проверяли: давали ему описание предмета, просили нарисовать он знал форму, знал тени, знал расположение. Даже когда экспериментатор шёл за его спиной с ножом, Алик успел нарисовать его позу до того, как он приблизился. Был ли это слух? Или нечто иное? Мы начали эксперименты со страхом. Закрыли в комнате с голодным псом, предварительно надев намордник на животное. Алик сел в угол, нарисовал тьму. Только тьму. Пустую и безграничную. После этого перестал рисовать. Только сидел, покачиваясь. Он сказал одну фразу:
Вы не понимаете, во что играете.
Я отложил его дело. Пока.
Каждая ночь в интернате казалась концом. Дети кричали во сне. Стены вибрировали. Один мальчик исчез буквально. Просто пропал из изолированной палаты, запертой изнутри. Остались только сожжённые следы на полу. Записал: нестабильная пространственная аномалия. Потенциально опасен.
Я знал: до конца недели список должен быть утверждён. Белый на обучение и развитие. Чёрный на ликвидацию. Всего у меня было пять дней. И два десятка детских судеб, изломанных, запачканных экспериментами, но... всё ещё живых.
**
На рассвете второго дня я снова открыл папки. На этот раз менее перспективные. Дети без ярко выраженных способностей. Или те, чьи проявления казались иллюзией, симуляцией, эффектом внушения. Но именно в них, как я уже знал, могла прятаться настоящая сила. Та, которую не вырвешь шокером, не добудешь уколом в позвоночник.
Первым в списке был Володя Котельников. Ему было семь лет. Живой, шумный, болезненно любопытный. Врачи не могли понять: мальчик был абсолютно здоров, но каждый, кто к нему прикасался, начинал чувствовать острую тревогу. Психолог назвал это «эмоциональной радиацией». Мы провели простой эксперимент. Сменили трёх санитаров. Все трое в течение суток начали жаловаться на ощущение «нависшей беды». Один плакал ночью. Второй вырвал себе ресницы. Третий ушёл в самоволку, бросив пост. Мы изолировали Володю и установили наблюдение. Через сутки его лицо стало меняться. Не морфологически это было ощущение. Его глаза вдруг становились слишком серьёзными. А губы сжимались, как у старика. Мы зафиксировали волну страха в радиусе трёх метров. Всё это не поддавалось анализу. Я написал: "нестабильный эффект. Требует наблюдения, возможно, форма ментального заражения".
Следующей была девочка Зина Морозова. Родом из Воркуты. Дар сомнительный: утверждала, что разговаривает с умершими. Мы проверили. Привели к ней ветерана старого капитана, чья жена погибла при бомбёжке. Зина села напротив и вдруг прошептала фразу: «Ты не должен был пить то молоко». Капитан обмер. Это была фраза, которую жена сказала ему перед смертью, о чём никто не мог знать. Мы продолжили. Привели женщину, потерявшую сына на фронте. Зина молчала, пока не обмочилась от страха. Затем произнесла имя, дату рождения и попросила простить. Женщина упала в обморок. Я не поверил. Приказал запереть Зину и лишить сна. Через трое суток она начала шептать на языке, похожем на церковнославянский. На утро вся комната была исписана углём обратными фразами, зеркальными. Мы не смогли расшифровать. Но я знал: это нельзя выпускать. Это чтото, что выходит за пределы.
С особым вниманием я подошёл к близнецам Толику и Коле Мурашко. Им было по девять лет. Один был слеп, другой глух. Но вместе они действовали, как единый организм. Один знал, что видит другой. Второй понимал, что слышит брат. Мы развели их в разные корпуса. Через пять минут оба начали истерить. Один рвал на себе волосы. Второй разбивал голову о стену. Мы провели эксперимент: один получил укол с парализующим средством. Второй сразу упал без внешнего воздействия. Параллельная реакция. Я предложил ещё жёстче: имитация смерти одного из них. Врачам было не по себе, но мы провели это. Сердце у Толи замедлили до едва различимого удара. Коля вскочил, закричал и потерял сознание. На лбу кровяное пятно. Оно совпадало с местом укола брата. Мы остановились. Слишком тонкий случай. Но ясно: их нельзя разделять. Это целое. И если одна часть умрёт, вторая... может сгореть вместе с ней. Вопрос: как использовать это?
Потом я взял дело Аркадия Кима. Фамилия не характерная. Сам мальчик молчун, спокойный, почти взрослый. Не ел несколько дней, пока мы не принесли ему тарелку и оставили одну ложку. Тогда он посмотрел на меня и вдруг заговорил голосом моей покойной матери. Не подражанием. А точно. До дрожи. Я бросил ложку. Он улыбнулся и продолжил: "Ты всё ещё слышишь, когда спишь. И ты боишься стать, как отец". Я приказал отключить камеры. На следующий день мы пытались повторить. Не удалось. Он молчал. Я велел вколоть стимулятор. Мальчик впал в транс. И произнёс имя человека, которого я никогда не называл вслух сослуживца, погибшего на Пулковских высотах. Я вышел. Я не знал, что писать. И не знал, в каком списке он должен быть.
Случай с Лерой Давыдовой стал пограничным. Одиннадцать лет. По медицинским данным анемия, слабость, фотофобия. Но после захода солнца девочка оживала. Она не спала ночью. Не в смысле бессонницы она была в полной активности. Мы установили камеры. Сначала она просто ходила. Потом начала рисовать углём по стенам. Глазами, не глядя. Рисунки как карты. Однажды совпала с расположением минного поля под Кировском. Точно. Мы сверили координаты. Потом рисовала лица. Один из них мы узнали капитан, считавшийся погибшим. Его нашли. Живого. Под другим именем. Девочку допросили. Она плакала, говорила, что "видит ночью то, что днём прячется". Я вынес решение: изолировать днём, активизировать ночью. Приказал доставить ей карту Генштаба.
Все эти случаи наполняли меня тревогой. Не потому, что я боялся их. А потому что начинал сомневаться. В приказе. В себе. В смысле отбора. Кто я, чтобы решать, кому жить, кому умирать? Но потом вспоминал: война. Комитет. Родина.
Оставался последний случай в этом дне. Мальчик по прозвищу «Филипок». Настоящего имени никто не знал. Говорили, он был найден в деревне среди мёртвых. Единственный выживший. Он не говорил. Не ел. Но стоило комуто к нему приблизиться начинал звучать странный шум, как помеха в радио. Мы поставили микрофон. Частота в районе десяти килогерц. Подпороговая зона. При этом люди начинали чувствовать головную боль. Один солдат носовое кровотечение. Второй рвота. Мы установили подавитель сигнала. Но тогда мальчик начал смотреть. И взгляд был таким, что санитар вскрикнул и выстрелил в себя. Мальчик не моргнул. Я решил: "чёрный список. Немедленно. Это не управляется".
Но, уходя, я вдруг увидел, как один из младших детей Максим подошёл к Филипку, сел рядом и... ничего не произошло. Ни шума. Ни боли. Только лёгкое биение света на стене. Я остановился у двери и слушал. Они не говорили. Но было ощущение, что говорят.
Я закрыл журнал. На следующий день должен был быть подписан приказ о ликвидации. Я уже видел перед собой этот бетонный задник, ослепительный прожектор и тень от винтовки. Но чтото начинало дрожать внутри.
**
На третий день, ровно в восемь утра, по указанию из Центра, начались процедуры. Эксперименты так мы это называли. Опыты в устах санитаров. В действительности проверка на выживание.
Мы начали с Зины Морозовой. Девочка, говорящая с мёртвыми. Её посадили в цементный бокс комнату без звуков, без света, без запаха. Абсолютная сенсорная изоляция. Мы хотели понять: источник ли она, или только канал. Я стоял за стеклом, наблюдая. Первые четыре часа она сидела спокойно. Потом начала шептать. Мы не слышали слов. Только ритм. Затем встала и, закрыв глаза, провела рукой по стене. Камера показала: на чистом бетоне осталась цепочка символов. Мы пригласили специалиста по древнеславянской письменности. Он бледнел с каждой строчкой: текст был молитвой. Оборванной, старой, как будто переданной из земли. Мы попросили повторить. Но Зина упала в обморок. Мы не смогли её разбудить почти сутки. Когда она пришла в себя долго плакала и сказала: "Теперь они со мной навсегда".
Следующим стал Алик. Слепой мальчик, рисующий чужими глазами. Мы провели серию опытов под общим названием «Слепое зрение». На глаза ему надели плотную повязку. Поставили перед ним четыре предмета: нож, бумажный стакан, кусок хлеба, свёрток с пеплом. Он ни разу не прикоснулся к ним только сидел и качался. Мы включили фоновый шум. Потом свет. Потом музыку. Алик не реагировал. Только когда зашёл один из лейтенантов, Алик внезапно поднял руку и сказал: «Ты снова думаешь о петле». Лейтенант отшатнулся. Мы позже узнали у него действительно были мысли о самоубийстве. Я отметил: восприятие вне сенсорной зоны, но нестабильно. Решили повысить давление: ночь, одиночество, стук метронома. Через пять часов мальчик сам начал чертить: карту, по всей видимости, местности, где когдато располагался концентрационный лагерь. Он не мог знать об этом. Но совпало. До сантиметра. На утро у него началось кровотечение из глаз. Мы прервали. Я написал: "Способен к ментальному видению. Возможна утрата сознания. Требуется щадящий режим". Но мои слова никого не волновали. От мальчика требовали продуктивности.
Случай с Никитой Трухановым, который слышал мысли, пошёл дальше. Его заперли с двумя арестантами один убийца, другой предатель. Никита молчал. Через пятнадцать минут он начал дрожать, а потом кричать: «Не бей! Я не говорил!» Никто его не трогал. Его забрали. Мы провели серию инъекций усилители восприятия. На пике боли он начал произносить чужие мысли вслух. Слова совпадали с тем, что в этот момент говорили охранники, в другом помещении. Через бетонную стену. Я дал указание усилить дозу. На восьмой минуте он замер. А затем сказал моим голосом: «Ты тоже боишься за душу, Демидов». Я выронил ручку. Через пять секунд он потерял сознание. Температура тела сорок два. Мы едва спасли его. Но с тех пор он больше не говорил. Ни слова. Как будто перегорел.
Близнецов Мурашко мы подвергли проверке на связь на расстоянии. Разнесли в разные здания. Один в подвале. Второй в лаборатории. Одному сообщили, что брат умер. Второй в этот момент выл от боли, хотя был под наблюдением. Я присутствовал при этом. И не мог не признать: между ними не просто связь. А слияние. Когда одному вкололи мышечный паралитик второй ослеп. Временно. Мы не знали, почему. После третьего эксперимента оба впали в коматозное состояние на три дня. Их дыхание совпадало в ритме. Пульс идентичный. Мы назвали это «биодвойной симбиоз». Говорили: "Если бы мы могли клонировать сознание оно бы выглядело так".
Соня Грачёва, предсказательница, оказалась в ещё более трагическом положении. Мы решили протестировать границу её предвидения. Под угрозой смерти. Ввели её в камеру, где на экране показывали обратный отсчёт. Девочка считала, что по истечении времени её убьют. Она начала предсказывать падение объектов чашка, лампа, собака, испугавшаяся выстрела на улице. Всё сбывалось. Потом мы стали давать ложные стимулы. Отсчёт, который ничего не значил. На пятой попытке она уже не реагировала. Но глаза оставались расширенными, а руки тряслись. Последний эксперимент электрошок. До судорог. Она предсказала, что "у мужчины за спиной стул сейчас упадёт", и стул действительно упал. Никто его не касался. Мы остановили процедуру. Я смотрел на неё худую, дрожащую, с выбитыми зубами. И вдруг понял: она всё ещё пытается жить.
Мальчика по кличке Филипок мы протестировали особым образом. Ввели троих офицеров в свинцовых масках и дали приказ воздействовать на ребёнка психологически. Унижение, угрозы, давление. Он молчал. Сидел. Потом началось. Звук. Такой, что аппаратура зашкалила. У одного из офицеров начался эпилептический припадок. Второй упал без сознания. Третий заорал и разбил себе лоб о стену. Мы еле успели их унести. А мальчик просто смотрел. Через тишину. Потом сказал: "Теперь вы слышите, как умирает тишина?"
К полуночи я не мог уснуть. Дети кричали. Гдето рыдали. Один пел. Ктото молился. Я сидел в тёмном кабинете с кружкой чёрного кофе и понимал: я нахожусь в аду, созданном руками человека. И дети не демоны. Демоны мы. Мы, кто пишет списки. Кто ставит галочки.
Но работа должна быть завершена.
**
На третий день, ровно в восемь утра, по указанию из Центра, начались процедуры. Эксперименты так мы это называли. Опыты в устах санитаров. В действительности проверка на выживание.
Мы начали с Зины Морозовой. Девочка, говорящая с мёртвыми. Её посадили в цементный бокс комнату без звуков, без света, без запаха. Абсолютная сенсорная изоляция. Мы хотели понять: источник ли она, или только канал. Я стоял за стеклом, наблюдая. Первые четыре часа она сидела спокойно. Потом начала шептать. Мы не слышали слов. Только ритм. Затем встала и, закрыв глаза, провела рукой по стене. Камера показала: на чистом бетоне осталась цепочка символов. Мы пригласили специалиста по древнеславянской письменности. Он бледнел с каждой строчкой: текст был молитвой. Оборванной, старой, как будто переданной из земли. Мы попросили повторить. Но Зина упала в обморок. Мы не смогли её разбудить почти сутки. Когда она пришла в себя долго плакала и сказала: "Теперь они со мной навсегда".
Следующим стал Алик. Слепой мальчик, рисующий чужими глазами. Мы провели серию опытов под общим названием «Слепое зрение». На глаза ему надели плотную повязку. Поставили перед ним четыре предмета: нож, бумажный стакан, кусок хлеба, свёрток с пеплом. Он ни разу не прикоснулся к ним только сидел и качался. Мы включили фоновый шум. Потом свет. Потом музыку. Алик не реагировал. Только когда зашёл один из лейтенантов, Алик внезапно поднял руку и сказал: «Ты снова думаешь о петле». Лейтенант отшатнулся. Мы позже узнали у него действительно были мысли о самоубийстве. Я отметил: восприятие вне сенсорной зоны, но нестабильно. Решили повысить давление: ночь, одиночество, стук метронома. Через пять часов мальчик сам начал чертить: карту, по всей видимости, местности, где когдато располагался концентрационный лагерь. Он не мог знать об этом. Но совпало. До сантиметра. На утро у него началось кровотечение из глаз. Мы прервали. Я написал: "Способен к ментальному видению. Возможна утрата сознания. Требуется щадящий режим". Но мои слова никого не волновали. От мальчика требовали продуктивности.
Случай с Никитой Трухановым, который слышал мысли, пошёл дальше. Его заперли с двумя арестантами один убийца, другой предатель. Никита молчал. Через пятнадцать минут он начал дрожать, а потом кричать: «Не бей! Я не говорил!» Никто его не трогал. Его забрали. Мы провели серию инъекций усилители восприятия. На пике боли он начал произносить чужие мысли вслух. Слова совпадали с тем, что в этот момент говорили охранники, в другом помещении. Через бетонную стену. Я дал указание усилить дозу. На восьмой минуте он замер. А затем сказал моим голосом: «Ты тоже боишься за душу, Демидов». Я выронил ручку. Через пять секунд он потерял сознание. Температура тела сорок два. Мы едва спасли его. Но с тех пор он больше не говорил. Ни слова. Как будто перегорел.
Близнецов Мурашко мы подвергли проверке на связь на расстоянии. Разнесли в разные здания. Один в подвале. Второй в лаборатории. Одному сообщили, что брат умер. Второй в этот момент выл от боли, хотя был под наблюдением. Я присутствовал при этом. И не мог не признать: между ними не просто связь. А слияние. Когда одному вкололи мышечный паралитик второй ослеп. Временно. Мы не знали, почему. После третьего эксперимента оба впали в коматозное состояние на три дня. Их дыхание совпадало в ритме. Пульс идентичный. Мы назвали это «биодвойной симбиоз». Говорили: "Если бы мы могли клонировать сознание оно бы выглядело так".
Соня Грачёва, предсказательница, оказалась в ещё более трагическом положении. Мы решили протестировать границу её предвидения. Под угрозой смерти. Ввели её в камеру, где на экране показывали обратный отсчёт. Девочка считала, что по истечении времени её убьют. Она начала предсказывать падение объектов чашка, лампа, собака, испугавшаяся выстрела на улице. Всё сбывалось. Потом мы стали давать ложные стимулы. Отсчёт, который ничего не значил. На пятой попытке она уже не реагировала. Но глаза оставались расширенными, а руки тряслись. Последний эксперимент электрошок. До судорог. Она предсказала, что "у мужчины за спиной стул сейчас упадёт", и стул действительно упал. Никто его не касался. Мы остановили процедуру. Я смотрел на неё худую, дрожащую, с выбитыми зубами. И вдруг понял: она всё ещё пытается жить.
Мальчика по кличке Филипок мы протестировали особым образом. Ввели троих офицеров в свинцовых масках и дали приказ воздействовать на ребёнка психологически. Унижение, угрозы, давление. Он молчал. Сидел. Потом началось. Звук. Такой, что аппаратура зашкалила. У одного из офицеров начался эпилептический припадок. Второй упал без сознания. Третий заорал и разбил себе лоб о стену. Мы еле успели их унести. А мальчик просто смотрел. Через тишину. Потом сказал: "Теперь вы слышите, как умирает тишина?"
К полуночи я не мог уснуть. Дети кричали. Гдето рыдали. Один пел. Ктото молился. Я сидел в тёмном кабинете с кружкой чёрного кофе и понимал: я нахожусь в аду, созданном руками человека. И дети не демоны. Демоны мы. Мы, кто пишет списки. Кто ставит галочки.
Но работа должна быть завершена.
**
На четвёртый день я впервые почувствовал себя чужим в этом здании. Не потому, что я сомневался в приказах. Нет. Я сомневался в природе самого задания. Я всё ещё носил форму. Всё ещё ставил подписи. Но чтото трещало в позвоночнике, когда я открывал следующую папку.
Девочка. Имя Оля Карасёва. Возраст по документам двенадцать лет. Однако лицо, снимки, анализы всё говорило о другом. Она не старела. В медкарте стояли отметки: биологический возраст не более шести. Последние три года без изменений. Рост, вес, состояние кожи, зубов как у первоклассницы. Её уже обследовали. И не один раз. Врачи не могли понять: клетки не делятся. И при этом не умирают. Мы взяли кровь. Пробы дали уникальные показатели. Лейкоциты почти вдвое выше нормы. А главное она не болела. Вообще. Даже в условиях переохлаждения.
Мы проверили на вирусы. На радиацию. Ноль. Тогда я предложил провести стрессовую активацию. Закрыли её в морозильной камере. Температура минус восемь. Время полтора часа. Она не дрожала. Просто сидела. Через стекло мы видели: пар от дыхания исчез. А потом и вовсе остановился. Через тридцать минут решили открыть. Она сидела на том же месте, живая. Когда я вошёл, она посмотрела на меня и спросила:
Вы умрёте раньше меня?
Я ничего не ответил. Только отметил в журнале: «Наблюдать. Угроза нулевая. Потенциал неизвестен». И добавил на полях: «Или мы ошибаемся?».
Следующим был мальчик по имени Давид. Его прозвали «Сновидец». Во сне он влиял на окружающих. Мы это узнали случайно после того как двое охранников, дежуривших возле его палаты, пожаловались на странные сны: женщины без лиц, пожары в домах, в которых они когдато жили, запах крови, детский плач. Оба впоследствии отказались заходить в корпус. Мы не поверили. Тогда провели эксперимент: тринадцать человек врачи, военные, даже один партийный. Все в разных зданиях. Все в ту ночь спали в пределах радиуса ста метров. На утро каждый описал одно и то же: темноту, лестницу вниз, ребёнка, сидящего в углу. Давид. Мы провели нейромониторинг его сна и зафиксировали активность в зоне, отвечающей за визуальную проекцию.
Тогда я предложил ввести в него препарат, вызывающий яркие сновидения. Но реакция оказалась иной: через тридцать минут у спящего врача началась паническая атака. Второй вскрикнул во сне и выбежал в коридор, разбив себе голову о батарею. Сам Давид спал. Глубоко. Без признаков тревоги. На четвёртую ночь он проснулся, сел и прошептал: «Больше не могу их держать». Мы не поняли. А потом увидели на потолке слова, написанные детским почерком: «Они приходят, если я не сплю». Никто не смог объяснить, как он добрался до потолка. Комната была опечатана. Он не умел писать.
Третий случай был... особенным. Девочка, имя неизвестно. В деле числится как «Роза». Была найдена в пустом поезде, в котором погибли все пассажиры. Причина смерти остановка сердца. Без следов насилия. Её подобрали санитарные части. Живую. Спокойную. Лицо не выражало эмоций. Когда её привезли, она не говорила. Не ела. Не спала. Мы поставили за ней круглосуточное наблюдение. Трое санитаров сменили друг друга за сутки все жаловались на ощущение сильного давления в груди, необъяснимый страх и слёзы во сне. Один описал её взгляд как «приговор без суда».
Тогда я решил провести эксперимент. Мы привели к ней заключённого предателя. Приказали девочке остаться на месте. Он подошёл, попытался накричать на неё. Она молчала. Через три минуты он упал. Прямо перед ней. Пульс ноль. Судмедэксперт не нашёл следов. Сердце просто остановилось. Её изолировали. Мы начали изучать помещение стены, воздух, излучения. Всё было чисто. Она же просто сидела. Глаза как у старой женщины. Не двенадцать лет. Не восемнадцать. За пределами. На пятый день наблюдения камера перегорела. Новую ставили уже мы сами. С того дня её никто не называл по имени. Только «Роза».
Было уже поздно, когда я вернулся в кабинет. Передо мной лежали десятки карточек. Сканов. Снимков. Папок. Каждый ребёнок как файл, как статистическая ошибка. Но внутри каждого душа. Я знал это. Потому что видел, как они молча смотрели в глаза, не прося пощады. Знали не будет.
И всё равно. На следующий день начались новые эксперименты. Жестче. Глубже.
**
Утро пятого дня началось с приказа: ускорить цикл исследований. «Война требует немедленных решений, товарищ Демидов. Ждать некогда». Фраза, продиктованная голосом, которому не возражают. Это был не просто звонок. Это было напоминание: ты не человек ты механизм. И я подчинился. Как подчинялись все.
В этот день в интернате начали вводить так называемую фазу прямой стимуляции. Не просто наблюдение за детьми. А намеренное вмешательство. Протокол был прост: вызывать паранормальную активность искусственным путём, через боль, страх, или перегрузку нейронных цепей. Я стоял у истоков этих процедур. Я и отвечал за их результат.
Первым стал Максим семилетний, мелкий, нервный, вечно жующий пальцы мальчик. До этого его дар не проявлялся. Мы решили ввести метод «катализа травмой»: показ видеозаписей пыток, затем имитация гибели его товарища по палате. Перед ним поставили телевизор, подключили к проигрывателю кадры из немецкого лагеря настоящие. А затем актёра в военной форме, изображающего расстрел. Максим не закричал. Он просто замер. Глаза расширились. А через минуту загорелась аппаратура. Мониторы начали искрить. Один из генераторов вышел из строя. Когда охранник вошёл в комнату он, не говоря ни слова, выстрелил себе в живот.
Максим сидел спокойно. А на стене кровью была нарисована спираль. Ровная, как будто вычерченная циркулем. Мы назвали это «психогенной индукцией среды». Ребёнок, не имеющий способностей, их… создал. Из пустоты. Из страха.
Затем эксперимент по синхронизации. Мы попытались «сшить» дары между детьми. Переливание крови от Филипка к Зине. Мы хотели посмотреть: сохранится ли эффект. Оба ребёнка пережили процедуру тяжело. Температура поднялась выше сорока. Зина начала говорить на незнакомом языке. Потом петь. Голосом, которого раньше у неё не было. Филипок напротив замолчал. Совсем. На третий день после операции из ушей у обоих пошла чёрная жидкость. Мы с трудом остановили отёк мозга.
Я доложил: «Слияние нестабильно. Реакции агрессивные». Мне велели продолжать.
Мы начали фиксировать сны Давида «Сновидца». Но не просто фиксировать мы намеренно вводили в сон других детей, чтобы посмотреть: способны ли они разделить его видения. Эксперимент провели с Алексеем, девятилетним мальчиком без выраженных способностей. Ему ввели сонный препарат и подключили к аппарату синхронизации. В это время Давид спал в соседней комнате.
Через тридцать минут Алексей проснулся с криком. Он утверждал, что видел сам себя в пустом городе, где не было ни звука, ни людей только вороны, сидящие на проводах. Он шёл и слышал голос: «Это ты сделал». После этого он потерял сознание. Давид в этот момент открыл глаза и сказал: «Он слишком слаб». Я не знал, кого он имел в виду.
На следующий день Алексей перестал есть. Потом говорить. А через два дня умер. Официальная причина отказ органов. Но тело не имело повреждений. Ни следов голода, ни отёков. Как будто он просто… выключился.
Мы сделали вывод: «перенос образа разрушителен при неготовом сознании».
Дальше была попытка воздействия на Варвару, девочку с эффектом "притяжения". Мы хотели понять природу её влияния. Для этого провели изоляцию в течение семи суток, без тактильного контакта и звуков. Она перестала реагировать на пищу. На свет. На любые раздражители. А потом, в полном молчании, начала петь. Без слов. Голос ровный, тихий, вибрирующий. Он проникал под кожу. Один из охранников начал тереть себе грудь, другой плакать. Третий застрелился. Варя продолжала петь, пока не потеряла сознание. Мы изъяли аудиозапись. Передали в Центр. Через день пришёл ответ: «Повторить при повышенной изоляции. Возможно, инструмент воздействия».
Но что меня беспокоило больше всего это то, как дети смотрели друг на друга. Уже не как на товарищей. Как на части эксперимента. Они понимали. Они знали, что идут по списку. И знали, что никто не придёт.
К ночи начались спонтанные реакции. Вода в ванне в комнате Сони замёрзла, хотя отопление работало. Камера видеонаблюдения у палаты Давида вспыхнула и расплавилась. Двое санитаров, случайно увидевших Зину в коридоре, пожаловались на галлюцинации и были списаны по психозу.
Чтото начинало ломаться в системе. И это было не в детях. Это было во мне. Во всех нас. Мы вызывали в них чудовищ, и они приходили.
Я знал: утром решающий день. Чёрный список должен быть завершён.
Но в ту ночь я впервые не смог заснуть. И впервые в жизни пожалел, что остался жив после Финской.
**
На шестое утро тишина в интернате казалась зловещей. Не было криков, не было шагов будто здание вымерло. Только редкий скрип металла да гул ламп в коридоре. Над территорией опустился серый туман, плотный, как цемент, будто сама природа решила спрятать нас от постороннего взгляда. Или наоборот.
В кабинете меня ждали бумаги. Тонкая папка с надписью «чёрный список». Внутри незаполненные строки. Я должен был принять решение. Не лаборатория. Не комиссия. Я. Фамилия. Имя. Подпись. Жизнь. Смерть.
Первым пунктом стоял Филипок. Ни один эксперимент не дал нам ответа, кем он был. Только последствия мёртвые, сошедшие с ума, сбежавшие. Но сам он не проявлял воли. Не просил. Не сопротивлялся. Просто смотрел. Я отложил его дело.
Второй Алексей, погибший во сне. Его тело ещё не было вывезено, но по бумаге он числился живым. Я вычеркнул. Смерть раньше решения парадокс, которого бюрократия не терпит.
Я продолжал листать, отмечая тех, кто «не подлежит дальнейшему изучению». Так звучала формулировка. Не «ненужный». Не «обречённый». Просто «неподлежащий».
Но на самом деле всё уже рушилось. Охрана устала. Медики просили об эвакуации. Один санитар подал рапорт о переводе его нашли в подвале, он выцарапал на стене гвоздём: «Они внутри». Кто не уточнил.
На совещании с Яшиным и остальными кураторами я предложил приостановить ликвидационную фазу.
Мы слишком близки к провалу, сказал я. Нужна ревизия. Пауза.
Яшин ответил без эмоций:
Приказ получен. Завтра. В восемь нольноль. Все из списка на расстрел.
Медсестра по имени Галина подошла ко мне вечером. Тихо, не глядя в глаза, она прошептала:
Они знают.
Кто?
Дети. Они знают, что завтра…
Я вышел на улицу. Холодно. Сырой ветер с востока. И туман. Я чувствовал его пальцами он проникал в воротник, обволакивал кожу. В том воздухе была тяжесть. Не атмосферная человеческая. Мы ждали утро, как ждут лобовое стекло, мчащееся к лицу.
Перед сном я заглянул в камеры. Все дети были на месте. Все кроме троих. Варя, Зина и Давид. Я поднял тревогу. Мы обшарили здание. Их не было. Но не было и следов побега. Двери заперты. Окна целы. Охрана на местах. Яшин сказал, что это саботаж. Я знал это начало.
Около четырёх утра электроснабжение погасло. Генераторы отказали. Здание погрузилось в темноту. Мы с факелами и карманными фонарями обошли палаты. Почти все дети спали. Но не естественно. Слишком спокойно. Как будто им дали команду: «спать».
И вот семь часов сорок пять минут. Камера хранения оружия открыта. По коридору идут трое в форме. Это «тройка». Ликвидационная группа. Офицер, медик, свидетель. Всё по протоколу. Они не здороваются. Не задают вопросов. Только говорят:
Приготовьте первых.
И ждут.
Филипок был первым. Его повели молча. Он не сопротивлялся. Только перед выходом остановился и сказал мне:
Мы не исчезаем. Мы остаёмся в головах.
Зина вторая. Её вели за руки. Но она вдруг запела. Тихо. Еле слышно. Как будто колыбельную. Один из охранников остановился. Задрожал. Плача, он бросил винтовку и убежал.
Третьей была Варя. Когда она увидела меня не испугалась. Только спросила:
А вас тоже убьют, когда мы исчезнем?
Они стояли у стены. Спиной. Как положено. И тройка приготовилась.
Но именно в этот момент Давид вошёл в зал. Один. Медленно. Как будто не чувствовал тела.
Он поднял руки.
И сказал:
Нет.
И всё произошло за секунду.
Офицер, державший винтовку, начал кричать. Но не словами. Рёв, надрывающий гортань. Он рухнул на пол, извиваясь. Медик вскрикнул и его глаза вытекли, оставив чёрные дыры. Третий пытался выстрелить, но его рука вывернулась на сто восемьдесят градусов, будто кость стала воском. И они умерли. Без выстрела. Без удара.
Я тоже упал на колени. Грудь горела. Я не мог дышать. Давид посмотрел на меня и я увидел в его зрачках лица всех детей, которых я пытался убить.
И вдруг он сказал:
Мы хотели просто спать.
Тьма поглотила меня. И я больше ничего не видел.
**
Меня нашли через трое суток. В подвале под северным крылом, среди оплавленных стен и искорёженного пола. Я был жив, но без сознания. Врачи говорили шок. Повреждений не было. Ни синяков, ни переломов. Только странная сыпь на груди, похожая на ожоги, и уши, из которых сочилась кровь. Глаза были открыты. Но я ничего не видел. Не внешне. Внутри да. Там я видел их.
Меня доставили в полевой госпиталь. Потом в Москву. Допрос длился восемь часов. Меня спрашивали: кто дал приказ? Кто саботировал ликвидацию? Почему трое членов тройки погибли без следов борьбы? Я отвечал, что не помню. Я лгал. Я помнил всё. Каждую секунду. Как воздух стал плотным, как гул пронзил кости, как дети смотрели не с ненавистью, а с сожалением. Как жертвы, которых толкнули к краю и они толкнули в ответ.
Потом меня посадили. Не официально. Меня как бы «перевели на реабилитацию». Адрес НИИ номер шестнадцать, санитарное крыло. Снаружи больница. Внутри архив. Стены тут слушают. Люди молчат. В палате восемь на четыре метра я провёл четыре месяца. Один. Без имени. Только как объект семьсот девятнадцать. Я знал, что мне не верят. И не хотят верить.
Но однажды, в середине декабря, ко мне пришёл человек. В штатском. Без удостоверения. Он сел напротив и, не глядя мне в глаза, сказал:
Мы изучили материалы. Ваш случай… интересен. Мы предполагаем, что произошёл выброс нестабильной энергии. Возможно, агентурное внедрение. Или влияние неучтённых внешних факторов.
Я молчал. Он продолжил:
Однако, учитывая вашу службу, ваши награды и молчание в ходе следствия, Комитет готов предложить вам компромисс.
Он достал документ. Там было три строки.
«Условная реабилитация. Перевод в резерв. Запрет на разглашение. В случае согласия освобождение».
Подпись: Комитет. Печать без герба. Только круг.
Я спросил:
А дети?
Он посмотрел в сторону и тихо сказал:
Исчезли. Интернат сгорел. Фонд расформирован. Дела уничтожены. Свидетели переведены. Вас больше не существует, товарищ Демидов.
Я подписал.
Меня отпустили через неделю. Без вещей. Без имени. Я был другим. Я не знал, кто я теперь. Только в голове остались голоса. Взгляды. Тени. Иногда, просыпаясь ночью, я слышу, как Давид говорит:
Мы всё ещё спим. Но проснёмся снова.
Я живу в деревне. На границе Калужской области. Ни писем, ни звонков. Только ветер по утрам, да радио, в котором иногда слышны странные частоты будто ктото говорит за пределами диапазона.
И когда я слышу их я выключаю свет. Потому что знаю: это не конец. Это пауза.
А если однажды вы увидите девочку, которая не стареет…
…или мальчика, чья тень появляется раньше его самого…
…или услышите, как ктото поёт колыбельную там, где давно нет детей —
Просто молчите.
Не спрашивайте.
И не смотрите в глаза.
Потому что они помнят.
И если мир снова повернётся к ним спиной они вспомнят, кто был первым, кто поставил подпись.
И придут. Не как дети. А как приговор.
Без суда. Без помилования.
Тьма знает их по именам.
А я до сих пор помню всех.
**