Всё было, как обычно, — тёплый вечер, чайник на плите, котяра у батареи, нетающая снежность за окном. В такие вечера жизнь кажется прозрачной: видно насквозь, чем занят муж, как растёт луковица в стакане на окне, как легко и плавно утекает твой собственный возраст. Вроде всё спокойно. Никто не ждёт бури из чистого неба. А если и ждёт — не признается.
А я ждала только одного: визита родителей. Приедут через неделю! Наведут порядок, найдут каждую крошку, дадут сто один совет, но всё равно — лучше на свете поддержки нет. Как девочка – пекла ватрушки, выбрала новые занавески, даже вазу старую протёрла. А тут… Константин вдруг вечером, стоя в проёме кухни, тихим, будто застенчивым голосом говорит:
— Кстати… Я ипотеку взял.
Пауза. Чайник запищал.
— Чего? — спросила я, не поверив ушам.
— Ну… На ту квартиру, что смотрели. Пока ты у тёти Лиды была. Я… уже всё оформили, даже платёж первый внёс. Вот, держи бумаги.
…Секунду я ещё думала, что шутка. Ну, правда?! Ведь у нас всегда — всё вместе. Даже продукты покупаем вдвоём, чтобы не ошибиться с сортом яблок или колбасой по акции. А тут — сразу такой скачок. Деньги! Бумаги! Печати и подписи… без меня.
У меня будто горячий туман залил глаза. Я даже не помню, то ли кричала на него, то ли плакала. Странное было чувство — как будто любимая кружка вдруг треснула: видно, что держится, но если приглядеться — уже и не выпить ничего…
— Ты что, с ума сошёл, Костя?! Ты с кем советовался? Ты вообще думал о нас? Или только о себе?
Он, как побитый школьник, — голову в плечи, руки в карманы. Едва шепчет:
— Хотел сюрприз сделать. Думал, понравится… Ты всегда хотела свою квартиру. Без этих вечных съёмов и переселений.
— Я хотела — но вместе! Вместе решать, вместе волноваться, вместе радоваться! — у меня язык заплетался, всё перемешалось: злость, обида, страх.
В ту ночь мы не разговаривали. Я легла под пледом, уткнувшись в свой угол. Сердце трещало: как жить с человеком, если между вами — тайна? Большая, тяжёлая, пахнущая долгами и недоверием.
***
А родители всё ближе… День за днём. Нужно всё убирать, готовиться — а у меня всё из рук валится. Глаза — отёчные, на кухне — вечная недомолвка. Костя пытался шутить, приносил тортик, покупал цветы, даже заговорил про рынок — мол, вместе дешевле! — но я не могла смеяться. Только ждать… и бояться.
В последний день перед приездом родителей я сказала:
— Чур, им ничего! Я не переживу их реакцию. Обманем? Ради спокойствия всех…?
Он только кивнул. Вроде согласился, но будто глубже ушёл в свой панцирь.
Приезд родителей
Мама с папой вошли ярко, оглушительно и весело: запах духов, серебро на щеках от мороза, подарки, сумки, заботливое "Анютка, не заболела ли?" Всё, как раньше. Но я сама — не как раньше. Словно тонкая плёнка между мной и этой семейной радостью. Мне было неловко, гадко — ведь вот сейчас я обманываю своих же, на кухне, за блинами.
Им казалось, что мы идеальная пара — "голубки", "одно целое", "всё друг для друга". А я только смотрела на мужа — и думала: и любовь, бывает, ломается. Иногда не от крика — а от тишины. Именно эта тишина висела в воздухе всю первую половину вечера…
Всё шло к празднику, только внутри — настоящее наводнение. Я МАМЕ ВРУ! Ей, которая всегда чувствовала фальшь раньше меня самой! Каждый раз, когда она пересчитывала ложки на столе или кивала на антресоль: "Старый чайник пора выбросить", — я смотрела ей в глаза и уворачивалась от взгляда.
***
Вечером, ровно в семь, сели мы за ужин. Всё как всегда — хруст солёных огурчиков, густой чай, папино любимое рагу. Мама рассыпается комплиментами: "Как уютно, Анют! Словно у бабушки в детстве. Молодцы…"
Но я сижу, будто не в своей тарелке — ищу взглядом мужа. А он, наоборот, веселится: рассказывает, шутит, словно ещё успевает что-то подправить, замазать… Хоть бы глазом не моргнул! Мне вдруг становится обидно — за себя, за доверие, за ту простую, счастливую нас, которая была ещё месяц назад.
Папа, ковыряя вилкой в рагу:
— Константин, ну, у вас ремонт ведь? Когда переедете-то, снимать надоело, верно?
Я чуть было не выронила вилку. Костя, не мигая, отвечает:
— Да вот… скоро, наверное. Оформляют бумаги, ипотека ведь штука небыстрая.
Сначала мне показалось, что он произнёс это шёпотом, но мама тут же вскинула брови:
— Ипотека?! Какая ипотека? Аня, вы что, купили квартиру?
Я почувствовала себя так, будто пол вмиг ушёл из-под ног. Хочется либо засмеяться — до слёз, истерично, либо выбежать на балкон и не возвращаться. Все смотрят — и Костя, и мама, и папа… А я молчу. Слов в горле — ком, стыд и злость вместе.
— Анюта! Родная, почему ничего не сказала? — мама тянет руки, будто хочет обнять, но я отступаю.
Костя начинает объяснять, заливать: мол, хотел подарок, хотел порадовать, да всё сам, чтобы не грузить Аню в её сложные недели… Но вдруг я не выдерживаю:
— Ты не «порадовать» меня хотел… Ты испугался, что я не соглашусь! Вот и всё!
Вдруг мои слова — громче всех. Даже чем вспыхнувшая лампа над столом; она мерцает, как моё горло, — комом.
Папа сдержанно, но твёрдо:
— Константин, почему без Ани? В семье так нельзя. Мы ж тебе не враги, мы семья.
Мама качает головой, у неё слёзы на глазах — от обиды за меня, может, от страха за нас.
А я впервые говорю Косте всё при всех. Говорю не про деньги, документы или долг. А про доверие, про то, как страшно остаться в одиночестве вдвоём. Про то, что теперь мне важно, чтобы он знал: больше — ни одной тайны за моей спиной. Ни одной подписи без меня. Если любовь — значит, вместе. Даже, если страшно. Даже, если дорого.
Костя тяжело вздыхает. Долго молчит.
Потом кладёт руку мне на плечо — осторожно, боясь отпугнуть.
— Прости… — тихо, почти неслышно. — Я думал, делаю лучше… Но вышло только хуже. Глупость моя — не подарок. Я всё исправлю.
Тишина. Только скрип стульев, стук моего пульса в висках.
Ночь после этого ужина была долгой. Родители устроили короткий семейный совет на кухне — без нас. Мы с Костей сидели в комнате, не включая свет, не говоря ни слова. Даже кот, кажется, понял: тут лучше не мурчать, не топтаться… Тишина такая, что слышно, как по стене капает вода из чьей-то трубы.
Костя тихо сказал:
— Я правда не хотел плохо… Просто у меня всё наперекос — от усталости, от страха всё потерять. Хотел, чтобы ты радовалась… А вышло наоборот.
Я молча смотрела в окно. Заметила, как свет фонаря дробится на мокром стекле. И вдруг поняла: усталость — она не только физическая. Когда долго носишь груз, боишься сказать слово, боишься, что разочаруешь, этот груз становится почти невыносимым.
— Не так радуют даже победы, если за ними — один страх, — вырвалось у меня полушёпотом.
Он сел рядом.
— Я не хочу рисковать тобой. Я ой как понял, что натворил…
Тут я впервые повернулась к нему, не пряча лица. Плакать было нечего. Всё уже выплакала. Просто учусь впервые говорить не по привычке, а "за себя".
— Нам не нужен герой между нами. Нам нужен союзник. Понимаешь?
Костя кивнул. И вдруг протянул мне папку с документами:
— Решай всё сама. Я на тебя половину оформляю. Без тебя — ни шагу. Ни решения.
***
Утром мы пошли в нотариальную. Он подписал, переписал долю. Без лишних слов, без торопливости — осторожно, чтобы мне всё было ясно, чтобы не было подвоха, чтобы я смогла перечитать, переспросить. Молча… но будто впервые — вместе.
Папа, когда мы вернулись, одобрительно сжал мне руку. Мама обняла, тихо шепнула:
— В семье ошибки случаются, главное — уметь их признавать. Вы ещё научитесь.
А я подумала — наверное, она права. Именно так и становится меньше страха, когда знаешь: тебя услышат, даже если ты кричишь не голосом, а глазами. Или просто молчишь, когда хочется сказать тысячу слов.
С тех пор всё изменилось маленькими шагами. Мы с Костей ведём "все семейные дела" по-настоящему вместе. Бюджет обсуждаем оба. Квартира теперь — наша не только по бумаге, а по жизни, по решениям, по пролитым слезам и заглаженным ошибкам. Родители приезжают — а мне уже нечего скрывать: вот мы, со всеми нашими несовершенствами, маленькой ипотекой и большой работой над собой.