Всё это началось, наверное, ещё тогда, когда мы только первый раз повесили табличку «Дача» на старые, покосившиеся ворота. Мне тогда и двадцати не было, а Юрий, муж мой, гордо тащил тот самый ящик с малиновыми кустами, блуждая по участку в поношенных шортах, как будто от того, на какой грядке они приживутся, зависит его мужская честь.
Сейчас… Сейчас нам обоим уже далеко за шестьдесят. Дача — как старая книга с перепачканной обложкой: тёплая, местами чуть потрёпанная, пахнет землёй, жаром костра, шорохом веников на веранде. Воспоминания врезаются в неё штрихами — полуденный сон в тени вишен, смешные крики наших детей в холодном августовском пруду, чай с облепихой, который, если честно, любила только я сама. Да и кто ещё будет варить варенье на жаре, если не я?
Три года. Три года одно и то же. Вот уже в который раз — ужин, дети приехали, стол ломится от котлет и домашних вкусностей. Крепкий чай, шоколад — по кусочку для каждого, чтобы не ругались. И опять…
— Споры о продаже дачи тянутся уже третий год, но решения всё нет, — с той самой обречённой улыбкой выдал Юрий, нюхая свежие листья мяты.
Боже, какой у него вид… Иронично приподнятая бровь, будто говорит: ну давай, Тамара, защищай свои помидоры и платья из прошлого века, а я опять буду дипломатом. Хотя сердце на самом деле уже сдалось. Я-то вижу.
— Ну а как не тянуть, если тебе всё равно, а мне — больно, — отозвалась я, сразу почувствовав, как затрепетала щёка. — Ты думаешь, для меня это только грядки?
— Это и для меня только грядки, — сказал он, но дальше спорить не стал.
Дети — Татьяна и Олег — заёрзали. Видно, честно устали слушать про наш спор каждое воскресенье.
— Мам, пап, может, всё-таки компромисс? — осторожно предложила Таня.
А за окном ночь, варенье пузырится в банках, кошка Лида тянется на подоконнике. Тётя Поля ещё в детстве говорила — «старость, Тамарочка, не в паспорте, а в привычках». Вот я и держу каждую привычку за руку, чтобы не потеряться навсегда ни в даче, ни в себе.
Пауза растянулась. Кто-то шумно вздохнул.
— Мам, ну ведь правда, — Олег не выдержал первый, у него как у Юрия: если задело, глаза становятся яркими, как у мальчишки. — Можно было бы сдавать — и деньги будут, и место не потеряете. Или вообще оставить только одну-две грядки, а остальное под газон.
Юрий откинулся назад, скрестил руки на груди, любимый его приём, когда спорить больше не хочется, но на компромисс не тянет.
— Ну да, газон, шашлык, городские друзья. Вон, Галина с Валерием в прошлом году так сделали — сейчас с утра до вечера в Турцию ездят. Только страшно мне, если честно: заведёшь газон — и окажется, что и домик этот не нужен.
Не пойму: ему куда хочется, к турецким берегам или, наоборот, к нашим комарам и печёной картошке? Высказался — и замолчал.
— Городские друзья… — вздыхает Таня, уже отвыкшая от этих семейных выходных. — Нам бы и правда было удобней бывать на даче, если бы там всё не было как музей бабушкин.
— Я никому ничего не навязываю, — резко бросила я, чувствуя себя угловато, будто ей-богу, лишний раз зашла не с той ноги.
— Подождите, — тихо сказал Юрий. — Давайте честно. Я устал - это правда. Заболела спина этой весной? Заболела. Курчатник развалился? Развалился. Каждую зиму крыша течёт.
Он замедлил тембр, будто ловил нотку сострадания.
— А ты, Тамара, всё латаешь, глиной мажешь — и сама от усталости рыдаешь.
Я отвела взгляд, отчаянно хотелось возразить — но сил не было, ни упрёка.
— Для меня это часть жизни, этой… истории, что ли, — выдавила я наконец. — Тут мы детей растили, тут мама моя уходила… Ты хочешь отдать всё вот так? Сколько там лет нашим яблоням?
Таня с Олегом сухо переглянулись: устали оба, нет у них этой нити, что сжимает мне сердце. У детей свои квартиры, ипотека, и дача для них — бесконечная проблема, а не то самое дерево, на котором впервые вырезали «Т+Ю=любовь» в семнадцать лет.
В воздухе повисла пауза. За окном уже начинало темнеть, от дома тянуло яблоками, в остывшем самоваре булькала вода — символ, будто уже пора расходиться, а никто не уходит.
— Помните, когда фотоальбом летом искали? — неожиданно вмешалась Таня. — Вдруг эта дача и правда не про огород… А про нас. Не про подвязанные помидоры, а про то, что мы когда-то были семьёй, а не просто соседями в доме.
Я смотрела на неё, и в горле щёлкнуло что-то мягкое, растроганное.
— Ну вот, — усмехнулся Юрий. — Вечное возвращение, только дача никуда не уедет, а мы обязательно поедем.
— Да и я, если честно, подустала, — выдохнула я. — Просто страшно всё отпустить. Будто палку из рук выбрасываешь, а дальше — чёрт знает куда.
Тёплый вечер перебивался этой тихой усталостью, как будто мы судорожно держались за край старой скатерти, под которой уже многое перемололось временем: радости, страхи, обиды.
Счастья не было, но и войны не было, только спор, который, как шёпот травы, будет тянуться и завтра.
— Может, соберёмся как-нибудь у костра, а? — предложил Юрий. — Просто не спорить, а какой-нибудь концерт устроить. Пригласить друзей…
— Опять мечтатель, — я улыбнулась через слёзы.
А потом мы молчали. Каждый думал своё, вспоминал про просохшие грядки и почти высохшую воду в рукомойнике — но отпускать, просто вот так, никто не мог.
Прошло несколько недель. Началась та самая осень: тёмная, пахнущая листвой и мокрым железом. Домик стоял опустевший, окна тускнели, словно ждали чьих-то голосов. Я приезжала иногда проведать — просто посидеть на крыльце, взять из шкафа чашку и водить пальцами по трещинам на эмалированной поверхности.
Застоялся воздух, заплесневел луковый ящик, даже Тома из соседнего дома махнула рукой — «Бросили все, ничего не жалко».
Не жалко?
Да ведь не в грядках счастье и не в грядках — горе.
Привычки пересыхают, как малиновая ветка без воды.
Всё перемешалось: злость, усталость, немного вины… Но под кожей — пустота, будто домик и правда ждёт не меня, а кого-то полегче на подъём, поновее мыслями.
Вот и тянулась к даче только по инерции, повторяя самой себе: «Последний раз приеду, полю любые оставшиеся травы — и хватит, Тамара, хватит…»
Такой уж сентябрь стоял: влажный, вязкий, мошкара висела гирляндами у окон, а под ногами с хрустом раздавливались яблоки — самые невкусные, паданки, на уксус.
В этот день я и не собиралась оставаться надолго — думала, просто пройтись, сорвать базилик, да и домой, но у калитки меня окликнул знакомый голос —
— Тамара Андреевна, вы? Ой, как хорошо… — это Ирина из соседнего дома.
Рядом с ней стоял муж, Валентин, грузный, с добрейшими глазами, тащил какую-то странную коробку с книгами. Они всегда были «те самые соседи», вечные планы, ремонт, то пропадут надолго, то шумно отметят новоселье.
Теперь на лицах у обоих — не радость, нет, какая-то усталая решимость.
— Мы вот… — начала Ирина, — решили к детям перебраться, совсем.
— Ты подумай, — вставил Валентин. — Года два тянули, а теперь уж никак — не по силам всё.
Он оглянул свою дачу с такой горечью, будто расстаётся с родной книгой, с которой и рад, и трудно прощаться.
— Может, нам и не надо уже… — виновато улыбнулась Ирина, осторожно. — Но… Мы тут подумали: теплицу нашу, книги, весь инструмент — не хотите забрать? Жалко смотреть, если бросим. Да и вы же тут, может, останетесь, чтобы хоть свет горел…
Что-то во мне дрогнуло.
Не из-за теплицы — а от чужой боли, похожей на мою. От того, как страшно нам, старым, становиться лишними не только для детей, но и для самих себя — вроде жили, старались, вкладывались… и вот уже на дачах хрустит пустота.
— Спасибо, — прохрипела я, еле улыбаясь. — Конечно, мы всё заберём… Только сами ещё не решили.
Ирина кивнула понимающе: такой взгляд — без осуждения и без утешения.
Оставшись одна, я вдруг впервые увидела свою дачу другой: с облупившейся террасой, кривым сараем, с мокрыми следами от прошлых костров…
— Чего я держусь? — вырвалось вслух. — Неужели я просто боюсь, что без этих перил, без этих яблонь… меня не будет? Останусь совсем… ненужная?
Сердце будто обдало льдом: признать, что всё — не дом, и не яблони важны, а то, что я не хочу быть забыта, отдана на милость перемен…
Вдруг уловила себя на улыбке. Глупой, обречённой…
— Юрий, — позвонила я мужу дрожащим голосом, — заедь ко мне на дачу сегодня, ладно? Надо поговорить.
— Ты только не говори, что решила уже всё продать, — в голосе его скользнуло что-то несмелое.
— Нет. Хочу, чтобы ты просто приехал, чтобы мы просто… были здесь вместе.
— Хорошо, — выдохнул он. — Всё не так резко, Тамара. Всё… как-нибудь утрясём.
И в тот вечер, под шелест яблоневых листьев, мы сидели на качелях перед домиком. Глупо молчали, вспоминали…
— Ты знаешь, я ведь тоже боюсь, — вдруг сказал Юрий тихо. — Боюсь, что если отпущу тебя из этого дома, совсем потеряю.
— А я тебя… — тоже тронула его ладонь, — и себя.
Теплицу соседей мы забрали.
И книги — пусть стоят. Неважно, что старые.
Главное, чтобы был свет, и были мы — хоть иногда. Хоть бы на час.
Мы с Юрием уже не обсуждали продажу. Тёплый март всё расставил по местам.
Я, признаться, стала меньше держаться за старое. Не потому что разлюбила — просто поняла: самое важное во мне живёт не в этих обшарпанных стенах, а в том, как смеётся Юрий, когда первый раз за сезон пилил ветки, и в том, как мы вечером расставляли по периметру свечи, чтобы комары не покусали гостей.
Юрий вдруг стал другим — он впервые за долгое время сам приглашал кого-то на дачу, рассказывал друзьям анекдоты, хлопал себя по колену так, что было слышно до другой улицы. Тёплый человек в тёплом доме — только теперь я понимала, какой это подарок.
Решение пришло само — в один день, когда в наш "музей бабушкиных колготок" приехали люди, которых раньше здесь никогда не было.
Татьяна притащила коробку с акварелями и пару подружек:
— Мам, давай рисовать! Тут такой закат!
Олег устроил на веранде импровизированную сцену из старого стола — почти театр. Юрий насмешливо говорил: "Сейчас у нас будет Московский Художественный дачный".
Пришли и друзья из города — с песнями, с тёплыми шарфами и фотоаппаратами. Смех разносился по участку, кружа воздух между яблонями.
— Тамара, да вы тут как на мини-фестивале! — восхищалась соседка Галина, глядя, как внуки запускают бумажных змеев прямо на картофельной гряде.
И как будто всё стало на место. Мои страхи улетучились между костром и песнями: оказалось, не за память я держусь, не за саму землю… а за людей. За то, чтобы не быть забытой и не забывать самой.
Юрий к вечеру, когда гости расходились, привычно сипло заметил:
— Главное — чтобы спор теперь шёл о том, какой концерт делать первым, — и подмигнул.
Я только хмыкнула:
— Вот и договорились.
Между нами больше не было той старой боли. Мы нашли новый смысл: не хоронить старое, а впускать новое. Дача стала не прошлым, а чем-то почти будущим — тёплым, щедрым, как весенний ветер после долгих холодов.
Уже не важно, будет ли картошка в этом году сортовая, и останутся ли те самые старинные яблони. Важно — чтобы смех детей звучал под окном, и чай варился на костре.
Я теперь знаю, что настоящие корни не в земле, а — в людях, которые с тобой рядом.
