Московская ночь висела тяжело, как мокрый тулуп. За окнами особняка на Тверской метель выла и стонала, словно предчувствуя, что в этом доме вот-вот случится нечто важное. Нечто, что растянется на целых сто двадцать пять лет.
Сергей Иванович Волков мерил шагами кабинет. Шесть шагов до окна, разворот, шесть шагов обратно к камину. И так уже который час. На столе остывал чай в тонкой фарфоровой чашке — пить не мог, горло сдавило тревогой.
Из спальни доносились крики жены.
— Господи, да что ж так долго-то, — бормотал он в бороду. — Уже полночь прошла...
А в спальне разворачивалась древняя, как мир, драма. Мария Петровна металась на перинах, хваталась за простыни, кричала то от боли, то от отчаяния. Рядом с кроватью суетилась горничная Дуня, а у изголовья колдовала бабка Марфа — повитуха с сорокалетним стажем, видевшая на своем веку всякое.
И в эту самую минуту — между одиннадцатью пятьюдесятью девятью и полуночью пятнадцатого января тысяча девятисотого года — случилось чудо. Или проклятие. Кто знает.
Ребенок наконец решился явиться в этот мир.
Но явился странно. Не так, как другие. Обычно новорожденные кричат — надрывно, истошно, возмущенно. А этот молчал. Выскользнул из материнского чрева тихо, будто крался. И сразу открыл глаза.
Марфа, принимавшая роды с времен турецкой войны, остолбенела. За всю свою долгую практику она видела всякое — и младенцев, рождавшихся в сорочке, и уродцев, и мертворожденных. Но такого — никогда.
Ребенок лежал на ее руках и смотрел. Не просто смотрел — изучал. Глаза у него были не младенческие, мутно-голубые, а какие-то взрослые. Темные. Глубокие. И в них светилось что-то... нечеловеческое.
— Дуня, — прошептала Марфа, — неси пеленки. Живо!
Но глаз от младенца не отводила. Странно ей было. И страшновато.
Завернула ребенка в тепленькую пеленку, прижала к груди. А он все смотрел. Не морщился, не кричал — изучал ее лицо, будто что-то важное пытался понять.
— Ну и глазищи у тебя, касатик, — тихо проговорила старуха. — Будто уже все на свете видел...
Мария Петровна, обессиленная, едва приподнялась:
— Марфушка... как он? Здоровенький?
— Здоровенький, матушка. Крепенький. Только... — Марфа замялась.
— Что "только"?
— В год Крысы родился, а глаза змеиные. — Старуха покачала головой. — Долго жить будет. Очень долго. И много всего увидит. Больно много...
Дуня перекрестилась:
— Господи, чего говоришь-то, Марфа Семеновна! Грех какой!
— Не грех, девка. Правда. — Марфа осторожно передала младенца матери. — Я на своем веку тысячу ребятишек принимала. Все забываются, а этого не забуду. Меченый он.
— Чем меченый? — Мария Петровна прижала сына к груди, и тот наконец закрыл глаза.
— Временем меченый. — Марфа собирала свои нехитрые пожитки в холщовый мешок. — Он время видеть будет. Не только свое — чужое тоже. То, что было, и то, что будет. Потому и глаза такие.
— Бабушка, да что ты мелешь? — Дуня всплеснула руками. — Какое время? Это же младенец!
Марфа остановилась у двери, обернулась. Посмотрела на мать с ребенком долго, задумчиво.
— Младенец, да. Только не простой. Этому вся история России через руки пройдет. И хорошее увидит, и страшное. И поймет он то, что другим не дано понять.
Вышла, оставив в комнате тишину и запах роз — Мария Петровна всегда розовым маслом натиралась.
А в кабинете Сергей Иванович услышал наконец долгожданное — плач ребенка. Не сразу заплакал, через полчаса после рождения, но заплакал. Громко, требовательно.
Купец бросился к двери, чуть не снес горничную:
— Ну что? Как? Живой?
— Живой, Сергей Иванович! Сынок у вас! Богатырь!
Сергей Иванович ворвался в спальню, увидел жену с младенцем на руках. Мария Петровна была бледная, измученная, но счастливая.
— Сережа, посмотри... Алешенька наш...
Взял сына на руки. Тяжеленький такой, крепкий. И глаза... действительно необычные для новорожденного. Слишком осмысленные.
— Алексей Сергеевич Волков, — торжественно произнес купец. — На стыке веков родился. Дай-то Бог ему их пережить.
Подошел к письменному столу, открыл семейную Библию в кожаном переплете. Вывел аккуратным почерком в разделе "Рождения":
"Сын Алексей Сергеевич. Родился 15 января 1900 года в 00 часов 05 минут. Крещен в церкви Николая Чудотворца. Восприемники: дядя Иван Иванович Волков и тетка Екатерина Михайловна Левицкая."
Поставил точку, промокнул чернила промокашкой. Закрыл книгу.
А потом, как будто услышав чей-то голос, снова открыл, приписал внизу мелкими буквами:
"Особые приметы: в глазах светится что-то древнее."
Сам не понял, зачем написал. Рука сама вывела.
За окном метель стихла. Московские колокола возвестили полночь. Наступило 16 января 1900 года.
Алексей Волков мирно спал в материнских объятьях, не подозревая, что ему предстоит стать свидетелем величайших потрясений в истории человечества. Что он увидит крушение империй и рождение новых держав. Что через его жизнь пройдут революции и войны, надежды и разочарования, любовь и утраты.
Что каждые двенадцать лет, в год Змеи, с ним будет происходить что-то необъяснимое. Что-то, что позволит ему заглянуть за завесу времени и понять: история — это не прямая линия, а замкнутый круг.
Спал младенец, а время уже готовило ему первые уроки.