Артём вышел из квартиры, не оборачиваясь, и плотно прикрыл за собой дверь. Он не хлопнул ею, не стал добавлять к уже и так оглушительной ссоре ещё и этот финальный, грубый аккорд. За спиной ещё звучал срывающийся на крик, полный обиды и ярости голос Олеси, но он уже не слушал.
Слова, острые и колючие, как осколки стекла, больше не ранили, а лишь создавали глухой, раздражающий фон. Он сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, вырвался на улицу, в прохладный, влажный вечер, и жадно глотнул воздух. Этот воздух, пахнущий мокрым асфальтом и прелой листвой, показался ему спасением после удушливой атмосферы их дома.
Сев в подъехавшее такси, он бросил водителю короткий адрес и отвернулся к окну, глядя на смазанные огни города. «Может, когда-нибудь она научится ценить людей. Может, когда-нибудь она повзрослеет», — промелькнула усталая, почти безразличная мысль, но он тут же отогнал её. Думать об этом уже не было ни сил, ни желания.
А в квартире, из которой он только что ушёл, крики стихли. Вместо них воцарилась тяжёлая, вязкая тишина, которую нарушало лишь прерывистое дыхание Олеси и еле слышное, затруднённое дыхание из дальней комнаты.
***
— Я так больше не могу, Ир, честное слово, — Олеся сидела на скамейке детской площадки, кутаясь в тонкий плащ, и хмуро смотрела на качающихся на качелях малышей. Возвращаться домой, в их красивую, но теперь чужую квартиру, не хотелось до тошноты. — Каждая неделя — это какая-то пытка. Мы ругаемся из-за любой мелочи. То я не так посмотрела, то он не то сказал. Это не жизнь, а выживание на минном поле.
Ирина, её лучшая подруга, сочувственно качнула головой, поправив шапочку своему сыну.
— Так у всех бывает, Олесь, это называется притирка, кризис. Вам бы ребёнка завести, знаешь, как это сближает? Сразу появятся общие заботы, цели.
Олеся дёрнулась, словно от удара.
— Ребёнка? Ты смеёшься? Мне только этого для полного счастья и не хватало! У меня дома и так… — она замолчала, подбирая слова, чтобы не прозвучать совсем уж чудовищем. — У меня и так полный букет проблем.
Она наконец решилась выговориться, выплеснуть всё, что накопилось за последние два месяца. Рассказала, как Артём, её любящий, заботливый муж, в один день превратился в сиделку. Как он привёз из больницы своего отца, Григория Николаевича, после обширного инсульта. Почти полностью парализованного, не говорящего, лишь изредка издающего невнятные звуки. И с тех пор их дом, их уютное гнёздышко, превратился в филиал больничной палаты.
— Я не могу это выносить, понимаешь? — шептала она, и в её голосе звенели слёзы обиды. — Этот запах… Смесь лекарств, хлорки и чего-то ещё, стариковского. Он везде. Я прихожу с работы, где весь день улыбаюсь клиентам, и хочу просто тишины и отдыха, а попадаю в хоспис! Постоянные процедуры, кормление с ложечки, смена белья… Это отвратительно!
— А он что, все заботы на тебя переложил? — осторожно спросила Ирина.
— Да нет, — нехотя призналась Олеся, и это злило её ещё больше. — Он сам всё делает. Моет его, кормит, переворачивает, лекарства по часам даёт. Он даже отпуск взял, чтобы первое время быть с ним. Но мне от этого не легче! Мне просто противно находиться с ним в одной квартире, с этим чужим, беспомощным, больным стариком. Это не моя жизнь! Я выходила замуж за Артёма, за нашу с ним жизнь, а не за его отца-инвалида!
Ирина вздохнула.
— Ну что ты хочешь, это же его отец. Он не может его бросить.
— А я могу? Я могу бросить эту жизнь? — почти выкрикнула Олеся. — Он даже не думает обо мне, о том, как мне тяжело это видеть каждый день!
Вернувшись домой, Олеся с порога увидела то, что стало последней каплей. Поперёк всего коридора, от стенки до стенки, была натянута бельевая верёвка. На ней, закрывая проход, сушилась большая белая простыня. Она пахла стиральным порошком и больницей.
— Артём! Что это такое?! — закричала она, не снимая обуви, её голос эхом разнёсся по квартире.
Муж вышел из комнаты отца. Выглядел он измотанным, под глазами залегли тёмные круги.
— Тише, Олесь. Папе только что укол сделали, он только уснул. Простыня чистая, я постирал.
— Мне всё равно, чистая она или нет! — не унималась Олеся. — Мы теперь что, всю нашу квартиру в бардак превратим? У нас что, не дом, а прачечная? Я не могу пройти в собственную кухню!
Конфликт, тлевший несколько недель, вспыхнул с новой силой. Она кричала о запахах, о том, что ей осточертела эта жизнь, о том, что из-за его отца они не могут даже подумать о ребёнке, о котором когда-то мечтали. Ей казалось, что этот чужой, сломленный болезнью человек украл у неё мужа, их будущее, превратив его из любимого мужчины в санитара. Артём мог быть хорошим сыном, но он становился ужасным мужем.
— Есть же выход! — ледяным тоном произнесла она, когда крики иссякли. Она уже не раз думала об этом, просматривала сайты в интернете. — Есть специальные пансионаты для пожилых. С профессиональным уходом, с врачами, с процедурами. Так будет лучше для всех. И для него тоже. Там ему смогут помочь лучше, чем мы.
Артём долго смотрел на неё, и во взгляде его было что-то новое, чего она раньше не видела. Не просто усталость, а холодное, глубокое разочарование.
— То есть, ты предлагаешь мне сдать родного отца в богадельню?
— Это не богадельня! Это цивилизованный подход! — парировала она. — Мы будем его навещать! Но я хочу жить нормальной жизнью!
Позже вечером Артём сидел у кровати отца. Григорий Николаевич с трудом пошевелил единственной действующей рукой, его глаза были полны слёз.
— Прости… сынок, — прошептал он так тихо, что слова едва можно было разобрать. — Не ругайтесь… из-за меня.
— Всё хорошо, пап, не думай об этом, — тихо ответил Артём, поправляя ему одеяло. — Отдыхай.
— Олеся… она права, — выдавил из себя старик. — Отправь меня… Туда, где специалисты. Я вам… обуза. Мешаю.
Артём сжал его сухую, пергаментную руку.
— Я этого не сделаю, папа. Никогда. Ты меня вырастил, на ноги поставил, когда мама умерла, ты один меня тянул. Я тебя не брошу. Мы справимся.
Григорий Николаевич отвернулся к стене, и по его щеке медленно покатилась скупая мужская слеза. Он понимал, что стал причиной раздора в семье сына, и винил себя в том, что Артём рискует потерять любимую женщину.
Олеся стояла за дверью и слышала каждое слово. Она не подслушивала специально, просто шла на кухню за водой. Но последняя фраза Артёма, брошенная в ответ на какой-то невнятный шёпот отца, ударила её наотмашь, как пощёчина:
— Захочет — пусть уходит. Жен в мире много, а родители — одни.
Внутри у неё всё оборвалось. Пожертвовал. Он так легко пожертвовал ей, их любовью, их тремя годами брака ради парализованного старика. Она рванулась в спальню, срывая с вешалок свои вещи и швыряя их в дорожную сумку. Платья, блузки, джинсы — всё летело вперемешку.
— Так вот как, да?! — выкрикнула она, когда Артём вошёл в комнату. — Я для тебя — одна из многих? Разменная монета? А моя жизнь, мои чувства, мои мечты — это ничего не значит?
Она не слушала его ответов, его попыток что-то объяснить. В коридоре, натягивая куртку, она бросила ему в лицо:
— Ты теперь чужой мне, слышишь? Чужой! И отец твой мне чужой!
Хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла в серванте, она выбежала во двор. В душе клокотала ярость и обида. Она заслужила большего. Больше любви, больше уважения, больше… всего. Она не будет жить в больничной палате. Никогда.
***
Ночь была тёмной и мокрой. Мелкий дождь, начавшийся вечером, превратился в настоящий ливень. Дворники на максимальной скорости едва справлялись с потоками воды на лобовом стекле. Слёзы застилали глаза, смешиваясь с дождевыми каплями на боковых окнах.
Мысли путались в тугой, болезненный комок обиды и отчаяния. Она неслась по ночному шоссе, не разбирая дороги, просто уезжая прочь от своей разрушенной жизни, от запаха лекарств, от чужого горя, которое стало её собственным.
Яркий свет фар вырвал её из оцепенения. Грузовик, выезжающий со второстепенной дороги. Она инстинктивно вывернула руль, но было поздно. Мокрый асфальт, изношенная резина… Оглушительный визг тормозов, резкий, сокрушительный удар в бок, и мир, качнувшись, взорвался тысячей искр и погрузился в плотную, вязкую темноту.
***
В себя она приходила медленно, рывками. Белый потолок, резкий запах лекарств, писк какого-то прибора. Рядом сидел седовласый врач в очках.
— Как вы себя чувствуете, Олеся Викторовна? — спросил он спокойно и ровно.
Она попыталась пошевелиться, но тело не слушалось. Ноги она не чувствовала совсем, а в руках была странная, ватная слабость. Паника начала подступать к горлу.
— У вас тяжёлое повреждение позвоночника в шейном отделе, — продолжал врач бесстрастным голосом. — Мы сделали всё, что могли.
Страшная, ледяная правда начала проникать в её сознание.
— Что… что это значит? — прошептала она пересохшими губами.
Врач снял очки и устало потёр переносицу.
— Это значит, что вы не сможете ходить. Руки, возможно, со временем частично восстановят функции. Но ноги — нет. Примите мои соболезнования.
Артём пришёл на следующий день. Олеся ждала его, цепляясь за последнюю, иррациональную надежду, что он обнимет, скажет, что они справятся. Но его лицо было непроницаемым, а тон — холодным и отстранённым.
— Я говорил с твоей матерью, — сказал он, не глядя ей в глаза, рассматривая капельницу. — Она сказала, что не может тебя забрать. У неё самой здоровье, да и квартира однокомнатная. Она не собирается нанимать сиделку, денег таких у неё нет.
Олеся молчала, не веря своим ушам. Мама… её мама от неё отказалась?
— Я тоже не возьму тебя домой, — продолжил Артём, и каждое его слово было гвоздём, вбиваемым в крышку её гроба. — У меня на руках отец-инвалид. Двоих я просто не потяну. Это нереально.
Он положил на тумбочку какие-то бумаги.
— Я всё подписал. Тебя переведут в государственный реабилитационный центр. По сути, пансионат для таких, как ты. Там будет уход, процедуры. Я не вижу другого выхода. — Он помолчал и наконец посмотрел ей прямо в глаза. — Ты ведь сама всегда считала, что людям в таких случаях нужен профессиональный уход в специализированном учреждении.
Он цитировал её собственные слова. Слова, которые она говорила о его отце. Холодно, безжалостно, как хирург скальпелем.
Когда он ушёл, Олеся впервые осталась по-настояшему одна. Бессонная ночь превратилась в нескончаемую пытку. Паника сменялась истерикой, слёзы текли без остановки, обжигая щёки. Её руки были пристёгнуты к кровати мягкими фиксирующими ремнями — медсестра объяснила, что это стандартная процедура после таких травм, чтобы пациент не навредил себе. И это бессилие, эта невозможность даже пошевелиться сводили её с ума.
«Лучше бы я погибла… Лучше бы я умерла там, в машине…» — стучало в висках.
Она чувствовала себя покинутой, ненужной, абсолютно беспомощной вещью на больничной койке. И в этом липком, удушающем страхе она впервые подумала не о себе.
Она вдруг с ужасающей ясностью представила, что чувствовал Григорий Николаевич. Каково это — лежать, зависеть от других в самом унизительном, быть обузой, слышать за дверью ссоры, причиной которых являешься ты. Лежать среди чужих людей, в казённом учреждении, и знать, что ты никому не нужен. Она осознала, насколько тяжёлой и страшной оказалась та сторона жизни, которую она так легко советовала другим.
На следующий день Артём пришёл снова. Олеся была измотана, с опухшими от слёз глазами, и уже ничего не ждала. Молча, он подошёл к кровати и начал расстёгивать фиксирующие ремни на её запястьях.
— Что ты делаешь? — в ужасе прошептала она. — Врач запретил! Ты что, убить меня хочешь?
— Вставай, — спокойно сказал он.
— Я не могу! Я не чувствую ног!
— Можешь. Вставай, Олеся.
И тогда он всё объяснил. Это была инсценировка. Жестокий, страшный урок, который он придумал в ту ночь, когда она уехала. Врач, старый друг его отца, согласился подыграть. Диагноз был ложью. У неё были лишь сильные ушибы и сотрясение мозга. Никакого повреждения позвоночника не было.
— Я хотел, чтобы ты почувствовала, — говорил Артём, и в его голосе не было ни злости, ни торжества, только бесконечная, выжигающая усталость. — Чтобы ты хотя бы на один день, на одну ночь оказалась на месте моего отца. Чтобы ты поняла, что предлагала ему, что готовила для него. Теперь ты знаешь, каково это, когда родные от тебя отказываются, потому что ты стал для них неудобен.
Олеся сидела на кровати, опустив ноги на холодный пол. Она чувствовала его. Чувствовала свои ноги. Но радости не было. Было только оглушающее чувство предательства и опустошения.
— Надеюсь, ты изменишься, — закончил он. — Научишься сочувствовать людям. Но меня… меня ты потеряла. Для меня ты умерла в тот вечер, когда предложила сдать отца в пансионат.
— Ты чудовище, — проскрипела она шокированно. — Я хочу развод.
Он положил на тумбочку сложенный вдвое лист бумаги. Заявление на развод. И вышел, не слушая ни её криков, ни рыданий, которые теперь разрывали её на части.
Она осталась одна в пустой больничной палате, способная ходить, но полностью раздавленная. Голос Артёма всё ещё звучал в её ушах, вынося приговор: «Ценить и поддерживать близких — это не долг. Это просто человечность».
Она впервые в жизни плакала от настоящей, обжигающей боли и сочувствия к тем, о ком раньше говорила с холодной брезгливостью.
Но то, что сделал Артём с ней, было непростительно. Неужели нельзя было просто сказать "я выбираю отца" и развестись? Человек, которого она любила, считал себя вправе давать ей такие жестокие "уроки"? Да кто он такой? Как он посмел? Как вообще после этого доверять мужчинам? И он ещё что-то говорил ей о человечности. У него человечность, выходит, только для близких, а она — чужая.
Три года жизни коту под хвост.
Конец.
👍Ставьте лайк и подписывайтесь на канал с рассказами. ✅