Вся моя жизнь долгие годы пахла утренним кофе и Игорем. Вот правда. Я просыпалась раньше, чтобы сварить ему кофе в турке, и этот горьковатый аромат смешивался с его, таким родным, запахом сонного тепла. Он терпеть не мог растворимый, морщился, говорил, что это «пыль с дорог». А мои блинчики или сырники уплетал так, что за ушами трещало, и целовал меня в щеку, перепачканную мукой. Наши дни были сплетены из сотен таких мелочей, незаметных ритуалов, которые и называют жизнью. Или счастьем. Мы ведь рано сошлись, совсем молодые, и вросли друг в друга так крепко, как корни старых деревьев. Не та пылкая страсть, что показывают в кино, нет, что-то гораздо большее. Спокойствие. Уверенность, что ты не один. Никогда.
Потом выросли сыновья, Максим и Андрей, и привели в дом своих женщин — Аню и Лену. С обеими я была... ну, как положено быть свекрови. Приветлива, но на расстоянии. Мы улыбались друг другу на семейных обедах, я передавала им тарелку с оливье, они мне — салат с рукколой, который я не понимала. Спрашивали про работу, про здоровье, но никогда — о том, что на самом деле на душе. Помню, как-то раз Лена, яркая, быстрая, начала взахлеб рассказывать о каком-то модном блогере. Я сидела, кивала, улыбалась, а сама думала:
«Господи, о чем она говорит? Какие-то лайки, хайп...».
А Аня, наоборот, всегда была тихой, почти незаметной. Сидела рядом со своим Максимом, внимательно слушала и редко вставляла слово. Между нами была вежливая дистанция. Они — из своего мира, яркого, быстрого, непонятного. Я — из нашего с Игорем, тихого, уютного, предсказуемого. И меня, честно говоря, всё это абсолютно устраивало.
Когда Игорь заболел, мир вообще схлопнулся до размеров одной комнаты. Все эти запахи, ритуалы, вся жизнь сжалась до графика приема таблеток и звука его тяжелого дыхания. Это было страшное время, но и оно было наполнено любовью. Я научилась делать уколы, хотя до дрожи боялась иголок. Я читала ему вслух по ночам, когда боль не давала спать, и мой голос становился его обезболивающим. Я видела страх в его глазах и врала, что все будет хорошо, а потом плакала в ванной, зажав рот полотенцем, чтобы он не услышал. Я похудела, осунулась, но он этого не замечал. Он видел только мою улыбку и верил ей. Сыновья, конечно, приезжали, помогали. Но у них своя жизнь, работа, семьи. А моя жизнь была там, у его кровати. И я не считала это жертвой. Это была любовь. Моя последняя миссия.
А потом его не стало. В одну секунду. Он просто выдохнул. И всё. Тишина, которая наступила после, была не просто отсутствием звука. Она была физической. Плотной, тяжелой, как свинцовое одеяло, от которого закладывало уши. Я ходила по квартире как лунатик, натыкаясь на пустоту. Пустое кресло. Пустая чашка на столе. Пустота на его половине кровати, которую я так и не решалась застелить. Первые недели — сплошной серый туман. Еда казалась ватой, слова — бессмысленным шумом. Кто-то звонил, что-то говорил, сыновья обнимали, невестки сочувственно качали головами. Я кивала, но ничего не слышала и не чувствовала. Просто живая оболочка.
И вот в этой ватной тишине, когда дни слились в один бесконечный серый ком, — стук в дверь. Я даже не хотела открывать. На пороге стояла Аня, жена Максима. В руках — судочек, заботливо обернутый в кухонное полотенце.
— Валентина Петровна, здравствуйте... Я тут борща сварила. Наваристого. Возьмите, пожалуйста.
Она не лезла в душу, не навязывалась, не задавала глупых вопросов вроде «Как вы?». Просто отдала теплый контейнер и ушла. В тот вечер я впервые за долгое время смогла проглотить хоть что-то, кроме слёз и комка в горле. Этот борщ, настоящий, с чесноком, пахнущий домом, был как первое дуновение жизни в затхлом склепе.
Назавтра она приехала снова. С котлетами и пюре. И опять так же: тихо, деликатно, на пороге. Это стало повторяться через день. Суп, запеканка, иногда просто салат. Она никогда не спрашивала, хочу ли я. Она просто привозила. Как будто знала, что у меня нет сил не то что готовить, но даже думать о еде. И эти её судочки, теплые, пахнущие домом, стали единственным, что связывало меня с реальностью. Это продолжалось год. Вы можете себе представить? Целый год, через день, эта тихая девочка была моим ангелом-хранителем с кастрюлькой в руках.
А через месяц после похорон объявилась Лена, жена Андрея. У нее методы были совсем другие.
— Так, Валентина Петровна, — зазвенел в трубке ее энергичный голос, вырывая меня из оцепенения. — Собирайтесь. Я записала нас на маникюр. Через час буду.
— Леночка, какой маникюр, о чем ты... Зачем мне? — пролепетала я.
— Я сказала, собирайтесь. Возражения не принимаются.
И всё. Спорить было бесполезно. Она влетела в квартиру, как вихрь, сама выбрала из шкафа какую-то мою кофту, почти силой натянула на меня пальто и уволокла в какой-то салон, где всё блестело и пахло духами.
«Что я здесь делаю? Старая женщина среди этих молодых, красивых... Стыдоба», — стучало у меня в висках.
Пока чужая девушка пилила мои ногти, которые отродясь не видели ничего, кроме грядок и кастрюль, Лена тарахтела без умолку. Про какую-то ерунду — скидки, новый фильм, смешную собачку на улице. А я смотрела на свои руки, на которых появлялся нежно-розовый лак, и не узнавала их. Это было странно. Но не неприятно.
Дальше — больше. Театр. Я упиралась, как могла. Траур, неудобно, не хочу...
— Траур — он в сердце, а не вместо сердца, — отрезала она. — Ваш муж любил жизнь. Он бы не хотел, чтобы вы себя хоронили.
И ведь она была права. В театре я сначала съежилась от яркого света и нарядных людей. Но потом заиграла музыка, и я забылась. И даже смеялась в голос, когда на сцене происходило что-то забавное. А потом украдкой вытирала слезы. Я почувствовала себя... живой.
Потом пошла одежда. Лена привозила то блузку, то брюки, то мягкий кашемировый свитер.
— Купила себе — не подошло, представляете? — сокрушалась она с обезоруживающей наивностью. — Не выбрасывать же. Примерьте, вдруг вам пойдет.
Конечно, я всё понимала. Понимала, что вещи куплены для меня, что размер мой, и цвет подобран под мои глаза. Эта её хитрость была такой трогательной, такой детской, что я не могла не подыграть. Сначала я просто складывала эти вещи в шкаф. А потом, однажды, достала. Надела. И женщина в зеркале стала мне всё симпатичнее.
Вершиной всего стала поездка в Рим. Она просто пришла с двумя билетами.
— У Андрея сорвалась командировка, билеты горят! — затараторила она. — Полетите со мной, а? Одна я боюсь, ну пожалуйста!
Я смотрела на нее, на эти билеты, и понимала, что это мой шанс. Или не шанс, а просто... что-то новое. И я согласилась.
То, что было в Италии, я и пересказать толком не могу. Шумный аэропорт, чужая речь, теплое солнце прямо в лицо. Я, которая дальше дачи никуда не ездила, вдруг оказалась в центре мира. Мы с Леной сидели на Испанской лестнице, ели невероятно вкусное мороженое, смотрели на весёлую, разноязыкую толпу. И меня вдруг как током ударило. Я смотрела на всё это буйство жизни, и в голове проносились картинки: вот я, девятнадцатилетняя, в простом ситцевом платье, на свадьбе. Вот я с двумя малышами на руках. Вот я пеку пирог для Игоря. Вот я меняю ему повязку. Вся жизнь — для кого-то. Ради кого-то. И это было прекрасное служение, полное любви. Но где во всем этом была я? Кто я? Не жена, не мать, не сиделка. Просто Валентина. А какая она, эта Валентина? Что она любит, кроме своей семьи? О чём она мечтает? Я поняла, что не знаю ответов. Я никогда не задавала себе этих вопросов. Мой мир был уютным, но очень маленьким. И вот эти две девочки, две чужие, по сути, женщины, взяли и раздвинули стены моей раковины. Одна — Аня, моя тихая спасительница, — терпеливо и молча кормила меня, чтобы я не умерла от горя. Другая — Лена, мой личный ураган, — взломала мою темницу и вытащила на свет.
Я вернулась другим человеком. И мне стало стыдно. Остро, пронзительно. Стыдно за то, что мне хорошо. Что я радуюсь солнцу, новой кофточке, вкусному ужину. Однажды я купила себе яркий шёлковый платок, повязала на шею, рассмеялась своему отражению — и тут же замерла. Смеюсь. А Игорь... Будто я предаю его своей радостью. Этот стыд до сих пор иногда накатывает, колет изнутри.
Но потом я закрываю глаза и разговариваю с ним. Я знаю, это глупо, но мне помогает. Я рассказываю ему, как Лена утащила меня пробовать кофе с лавандовым сиропом, и как это было странно и вкусно. Как Аня принесла пирог, который пах точь-в-точь как мамин. И я почти слышу его смех. Он бы точно сказал:
«Ну что ты, Валюша? Живи. Радуйся за нас двоих».
Я и радуюсь. Тихонько. Учусь радоваться. Мы теперь часто видимся с моими девочками. И с Аней, и с Леной. Они мне не невестки. Они — мои крылья. Одна — которая не дала упасть. Другая — которая научила летать. И знаете, что я поняла? Жизнь — невероятно странная штука. Иногда она начинается именно тогда, когда, казалось бы, всё уже кончено.
