Гранитная табличка и пустота
Перед домом №24 на Литейном проспекте особо делать нечего. Люди проходят мимо памятной доски «Здесь жил Иосиф Бродский», листают смартфоны и спешат дальше. За парадной дверью — «где-то полторы правды». Из шести комнат бывшей коммуналки семьи Бродских лишь часть стала музеем.
Реконструкция «полутора комнат» заняла ту площадь, которую удалось выкупить. Здесь воссозданы 1960-е: пишущая машинка под стеклом, книги, виниловые пластинки. Голые стены с остатками обоев, оголённая кирпичная кладка. Пустота, которую Бродский называл «фоном для трагедии», теперь — арт-объект.
За тонкой перегородкой — чужая жизнь. Кухня с советской плитой и видом на Спасо-Преображенский собор — тот самый, что на фото из окна молодого Бродского. Парадокс места: музей-памятник и квартира-граница, где чужая история существует вне контекста.
На снимке 1961 года юный Бродский стоит у дома. Если не знать, кто это, можно подумать например, что он ждёт начала городского кросса. Застенчивый, скромно одетый, слегка отрешённый — хорошо вписывается в нуарно-бледный взгляд города.
В эссе «Полторы комнаты» Бродский пишет о Ленинграде как о «фоне, на котором разворачивалась трагедия». Сухо, без пафоса, иногда протокольно. Воспоминания о детстве, родителях, витринах — не ностальгия, а судебный акт утраты. Он не просто вспоминает — выносит приговор времени, которое не вернуть.
В поздних интервью девяностых поэт так говорит о Ленинграде так: «город безупречной перспективы, где человеческая лажа заметней на его фоне… вот этот ансамбль должен быть у него задником, а вот этот… не место ему здесь. У меня была перспектива. Свои места? У зодчего Росси, у Невы. Если это кино, то оно черно-белое. В отечестве звериное чутьё обострено — враждебная среда. В джунглях живешь — и у тебя развивается чутьё на людей. Люди на улице обнюхивают друг друга, как собаки. Этот вот из твоей стаи…»
Сегодня этот «фон» стал туристическим аттракционом: душным и шумным. Окружение дома Мурузи — уже не то место действия многих стихов поэта. Это отреставрированные кварталы с новым лицом. Неизменно только освещение города: если встать у подъезда около пяти, солнце ляжет под тем же углом, что и на фото 1961 года. На три минуты время замрёт… а потом снова умчится вперёд. Ловите свет — он, пожалуй, последний свидетель Осиного Ленинграда.
Топография марафона: от Литейного до «Крестов»
Ленинград Бродского — город иронии и конечно побега.
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя…
Город, из которого надо бежать — сначала мысленно, потом физически. Но бегство — метафора: бунт духа, ведь остаться невозможно. По воспоминаниям А. Наймана: «В 18 лет он уже не выносил почти всего — хамства, ужаса, пошлости, из которых состоял окружающий мир». Конечно послевоенный город давил и поэт искал правду в стихах.
Позже Бродский скажет иначе об этом «бунтарстве» иначе: «Когда у человека отнимают историю — это ещё можно пережить. Но когда отнимают географию — это невыносимо. Хочется путешествовать… У моего поколения отняли всё, оставив шестую часть. Это не объяснимо… звериные дела… Возникали экстренные идеи: воздушный шар, где бы гелий достать…»
В СССР у него была своя «география». Сначала — бегство от системы: травля как «тунеядца», суд 1964 года, ссылка в архангельскую глушь.
Потом — бегство в языке: даже в Ленинграде он уходил от него, превращая улицы в лабиринты метафор. Наконец — изгнание: 4 июня 1972 года его выпихнули из страны.
Ленинград Бродского — не адреса, а атмосфера. Трамваи, люди, сознание — карта общества, которого уже нет. Город не точки, а траектории: от казарменного порядка к анархии кухонь, от суда на Фонтанке к камерам «Крестов», от порога на Литейном — к утренним полям архангельской области и прощанию на взлётной полосе.
Сегодня по этим улицам идут другие люди, не зная, что под асфальтом и стеклом — иные координаты. Тени маршрутов — в трещинах брусчатки, в отражении невской воды, в свете, который он когда-то замечал. Их можно увидеть, если присмотреться.
Следы поэта — не в мемориальных досках, а в разрывах между эпохами: как старые стены сопротивляются новой штукатурке, как перспективы улиц сталкиваются с современной архитектурой. Его мосты — призраки в структуре города, в его способности хранить память.
Места, которых нет и …. не было
Большой проспект Васильевского острова
Для Бродского — линия горизонта, линия перспективы, которая всегда отступает. Те места, о которых ты все знаешь, но есть ощущение, что там есть что-то не знакомое.
В 1960-е это была метафора несбывшихся надежд. Сегодня те же дома, тот же убегающий горизонт — но ощущения иные.
Тучков мост
Здесь он заметил, как «вода в Неве замерзает вертикально». Ледяные наросты на сваях (по воспоминаниям Я. Гордина, Л. Штерн) могли быть символом советского абсурда — мира, где всё происходит «наоборот». Теперь на месте промзон — крафтовые пивоварни,
а «вертикальный лёд» заменили вертикальные ЖК.
В 1964 году здесь судили «тунеядца Бродского». По словам Е. Эткинда: «Суд был полнометражным. Публику составляли привезённые на грузовиках рабочие — улюлюкали, аплодировали обвинению…». Теперь здесь бизнес-центр «На Фонтанке» — в залах, где клеймили поэта, работают дизайнеры и копирайтеры.
Пулково
В 1972 году воздушная гавань Ленинграда стала последним мостом в никуда. Он не хотел уезжать — его выгнали. Впереди была Вена, США, Нобелевка.
А Ленинград остался «городом, которого нет». «Вернуться в родной город — как к первой жене. Интересно, но зачем?». Теперь здесь живут люди, которые «контролируют реальность… я не знаю их… и не хочу знать». Но если пробегая по Литейному, в районе дома 24, замедлить шаг, можно разглядеть «что творилось внутри комнат со вспученными обоями…» в Ленинграде, оставшемся в XX веке. «Есть города, в которые нет возврата… ни за какие злата…». Теперь это только сны, застрявшие в камне.
автор: Константин Ш., КристаллСаунд
