***
— Оль, ты надолго?
— На пару часов. Работы много, потом встреча с Ленкой.
— Мне ужин готовить или подождать?
— Лучше поешь сам, я не знаю, когда вернусь…
Глухо захлопнулась входная дверь. В последний раз пахло её духами — резкими, как усталость после долгой дороги. Я долго стоял в прихожей, слушая, как по батареям стучит вода, по сердцу — неизвестность.
Позже в комнате было только одно окно и пустой диван.
Я не стал есть. Грел себе чайник, потом забыл выключить его, потом разбил кружку, и звякнувшая керамика заставила меня вспомнить старое:
трещины всегда появляются раньше, чем мы их замечаем.
***
— Ты звонил? — на экране выскочило сообщение.
— Да.
— Пропустила, прости.
Каждая её "прости" была отдельным пластом вины. Словно просила не за то, что где-то задержалась, а за то, что уже не моя, а чужая.
— Ты сегодня странная…
— Работа. Устала.
Я хотел спросить про новые серьги (очень красивые, точно не из наших магазинов), про неожиданные встречи по вечерам, про "случайных коллег", которых никогда не называли по именам.
Но молчал. У всех бывают сложные периоды, правда?
Мы редко теперь ужинали вместе.
Мясо с душком, картофель, который она бросала на сковороду без привычной аккуратности, — всё было чуть-чуть "не так". Дом напоминал съёмную квартиру: ты вроде свой, но будто живёшь по чьим-то правилам.
— Погладишь рубашки?
— Завтра, ладно? Я сплю на ходу…
Она стала уставать слишком часто. Возвращалась позже, пахла чужим одеколоном, или — хуже — ничем.
***
— Ты не хочешь поговорить?
— О чём?
— Я не узнаю тебя.
Она зевнула, посмотрела в окно, как будто там, за стеклом, был другой, какой-то правильный мир, где люди не делают больно друг другу по-настоящему.
— Что ты хочешь услышать?
— Правда меня устроит.
Помолчала.
— Я просто устала… Я уже месяц не сплю нормально.
Пауза была длинной и густой. Я слышал её дыхание, и вдруг мы оказались так далеко друг от друга, как будто нас разделили года одиночества.
— У тебя кто-то есть?
— …
Слова "нет" не было. Только всхлип, только дрожь в руках.
— Ты знал бы, если бы любил.
***
Разговор выплеснулся ночью, как вода из дырявого ведра.
— Прости… всё было случайно.
— Это… сколько?
— Раз пять?
Знаете, когда искренне хочешь, чтобы тебя ударили — потому что это боль честнее, чем тихая жалость к себе?
Я сидел на краю кровати. В доме было тихо, только за окном орали коты. Я думал: "Вот оно, дно. Вот тут люди либо прощают — и всю жизнь потом носят этот камень в груди, либо уходят".
Она плакала, закрыв лицо.
— Это тебе не месть, Илюш…
— Я спрашиваю, ты к нему уйдёшь?
— Я… нет. Я… не знаю.
Ходов больше нет.
Я собрал пакет: зубную щётку, две футболки, блокнот.
В кухне пахло прошлой жизнью: выжатым лимоном, старыми полотенцами, её редким голосом с "прости".
Нет ничего глупее, чем цепляться за разбитое зеркало — каждый взгляд только сильнее режет.
***
— Паша, можно к тебе?
— Всё такое серьёзное?
— Очень.
Лучший друг понял всё, потому что ничего не спрашивал. Просто вытащил лишнюю подушку и налил коньяку.
— Оля?
— Да.
Паша только кивнул. Иногда мужчины говорят лучше всего молчанием.
— Ты как?
— Пусто.
— Знаешь… бывает так, что ты уходишь не от человека, а из собственной клетки.
Я тогда не поверил.
Казалось: утро не наступит, этот апрель останется навечно, голос внутри будет только шептать: "ты лох, ты виноват".
***
Оля писала ночами:
— Мне страшно.
— Прости, пожалуйста...
— Я чудовище…
Я давно отключил звук уведомлений: тяжесть каждого сообщения давила сильнее любого обвинения.
Все фразы, все оправдания однообразны, когда внутри чужой человек.
Самый точный ответ — молчание.
Один вечер Оля вдруг позвонила.
— Ты помнишь наши фиалки на кухне? Они сохнут без тебя…
Я ничего не ответил. Иногда в разрыве нет красивых слов — есть только паузы.
***
Время потекло иначе — через свидания, бессонницу, уличные фонари с рваным светом.
Я встретил Марину в очереди за кофе. Она держала в руках потрёпанную книгу, перчатки из дешёвого кож зама, – смеялась так, будто у неё никогда не было измены в прошлой жизни.
— Привет.
— Привет, ты, наверное, тоже любишь ждать?
С Мариной было легко.
Ей не нужно было объяснять свои молчания, свои шрамы. Мы гуляли по дождливым улицам, потом болтали часами, как будто за этими разговорами можно прожить ещё одну подростковую жизнь.
— Ты всё время выглядишь усталым, — однажды сказала она.
— Просто накапливается.
— Ты ещё любишь её?
— …Нет.
Сказал это впервые — самому себе, и вдруг стало свободнее.
***
Оля жила на автопилоте.
Первые недели она вызывала такси домой, покупала себе вина "на вечер", лишь бы голос не дрожал, когда подружки звонят. Потом звонки прекратились.
Оля закрывалась в квартире, заглушала дни градусами. Телевизор, залитый светом парты у окна, запах старой куртки — всё слилось в один длинный декабрь, в котором никто не ждёт конца года.
— Ты зачем всё это? — пытался спрашивать Пашка, наш общий приятель.
— Жду, пока станет легче, — смеялась Оля в трубку. — Может, в следующей жизни…
Когда уходит любовь, люди иногда остаются в своих руинах — потому что не знают, куда идти дальше.
У Оли не осталось ни плана, ни страха. Только туманный февраль за окном, запах перечного самогона в стакане, и она сама — в этой пустотелой крепости своей вины.
***
— Она совсем другая, — говорил я Мише, маминому брату, спустя год. — Ни намёка на ложь, ни одной игры в недоговорённости.
— А прошлое?
— Не болит. Уже не болит.
С Мариной мы иногда говорили о своих бывших. Не ради сравнения, а чтобы признаться: "да, у меня были ошибки", чтобы честнее смотреть друг другу в глаза.
— Бывшие не возвращаются?
— Иногда пишут.
— Ругают?
— Нет. Просто исчезают.
Я видел Олю один раз — летом того года.
В парке, по погоде. Она стояла у качелей, чуть покачивалась, с дешёвой бутылкой в пакете. Волосы спутанные, глаза — где-то между "извините" и "наплевать".
— Привет.
— Привет, Илья.
— Как ты?
— Как те цветы… твои, помнишь? Умерли давно.
Смотрел на неё и уже не знал ту женщину из своего прошлого. Просто сломленная тень, неотданное тепло. Хотелось обнять, пожалеть, но что-то держало — невидимое, но сильное: чужую беду нельзя лечить без согласия того, кто болеет.
— Может, выздоровеешь? — спросил я.
— Ты уже не мой врач, — горько ухмыльнулась она.
— Прости меня.
— Уже всё равно… Очень всё равно.
***
Осень пришла, как спасение.
Мы с Мариной сняли маленькую квартиру, клали на подоконник апельсины и вместе вставали по воскресеньям в семь — слушать, как город только растирает глаза.
Я учился заново смеяться, спорить, засыпать рядом.
Были, конечно, и ссоры, и банальные бытовые перепалки — но не было главного: вранья, этой вечной занозы.
— Ты можешь мне доверять?
— Я учусь.
— Я никогда тебя не предам.
— Спасибо.
Оля иногда писала. Всё реже, всё короче.
Зимой знакомые рассказали: "Оля перепила, чуть не умерла, врачи еле откачали".
Я слушал и больше не ощущал ни злости, ни жалости, только желание: пусть она найдёт выход, даже если этот выход — навсегда не со мной.
***
Прошло много времени.
Я перестал считать, сколько чашек чая остыл без меня. Сколько остывших слов, сломанных обещаний, давно развалились в той старой квартире.
Я не прощал Олю. Я прощал себя — за то, что не заметил засыхающие фиалки, за молчаливую усталость, за тысячи раз несказанное "я тебя люблю", за ложь в её голосе, которую научился не слышать.
— Ты знал, что всё закончится? — как-то спросила Марина.
— Нет. Просто раньше боялся думать об этом.
— Это твой дом?
— Теперь — да.
— Можно прижаться?
— Конечно.
В тот вечер я понял — тяжёлых историй больше не будет, если честно смотреть себе и другому в глаза. Даже в темноте.
***
Теперь иногда на кухне по вечерам я слышу второй смех: чужой, родной, не прикрытый падением стула или стуком чужих туфель.
Запах порошка для стирки такой же, как был у Оли…
Но теперь этот запах не ранит. Теперь он — о будущем, а не о прошлом.
Когда выпадает одиночество — оно, как снег: сначала давит, потом укрывает нежно, а потом тает. Остаётся земля. Твоя — и только твоя.
***
Если читаете сейчас — значит, что-то отзывается.
– Ты знала, что я замечу?
– А если бы не заметил… мы бы были счастливы?..
И если боль ваша ещё не остывает — пишите сюда, ниже.
У меня был свой “развод”, у вас — свой.
Но мы все однажды плакали за кухонным столом.
Пусть больше никто не будет в одиночестве молчать про свою боль.
Жду ваших узнаваний, историй, обессиленных “почему?”
Давайте поддержим друг друга — здесь это точно не будет зря.