Мне тогда было уже около двадцати пяти. Оленька, дочка моя от первого брака, совсем крохой была — года три, не больше. Первый муж мой погиб, и жили мы с ней в родительском доме, с моими отцом и матерью. Дом тот старый, ещё прадед строил, и, знаешь, всегда в нём что-то странное творилось, но об этом я тогда особо не задумывалась. Жили и жили. А вот одна ночь мне до сих пор покоя не даёт — такая она была жуткая и непонятная.
В тот вечер у соседей гулянка была знатная. Они, как водится, всё по-простому, но с душой: во дворе столы буквой «П» накрыли, самовар дымил, мясо на углях шкворчало, а мужики бочку пива откуда-то притащили. Мой отец, твой дед, на аккордеоне наяривал, девки плясали, ребята песни горланили. Я с Оленькой тоже там была, и родители мои, и полдеревни, почитай, собралось. Весело, шумно, как в старые добрые времена. Оля то с бабушкой возилась, то на коленях у деда сидела, пока он не играл. Но к девяти вечера я засобиралась — дочку пора было укладывать, да и устала я от гомона.
Только собралась уходить, отец меня остановил. «Гуляй, дочка, — говорит, — не тушуйся. Я сам Оленьку уложу, да и мне уже хватит, старый стал для таких посиделок». Он подхватил Олю на руки, она к нему прижалась, сонная уже, и они ушли. Я ещё пару часов там осталась — то с соседками поболтала, то песню подхватила. Но что-то меня дёрнуло проверить, как там мои. Сердце, знаешь, кольнуло, будто шепнул кто: «Иди домой».
У нас тогда между дворами калитка была, чтобы по улице не обходить. Я юркнула через неё, пробежала по тёмному двору — луна только-только выглядывала, всё в тенях — и зашла в дом. А там тишина. Такая, знаешь, тяжёлая, как ватой уши заложило. Ни скрипа половиц, ни храпа, ни звука. Даже сверчки за печкой молчали. Мне аж не по себе стало. Я на цыпочках по коридору, к комнате, где Оля с дедом спали, а у самой сердце колотится, как перед бедой.
Заглянула в комнату — вроде всё на месте. Дед с Оленькой на диване, в обнимку, спят крепко. Свет от луны через занавески пробивается, их лица бледные, будто восковые. Я подошла ближе, хотела деда разбудить, сказать, что вернулась, и тут… Господи, до сих пор мороз по коже. Дед весь мокрый! Одежда, волосы, даже борода — всё как из воды. И Оля рядом, в своей пижамке, тоже мокрая, кудряшки слиплись. Простыни под ними — хоть выжимай, подушка мокрая, одеяло тяжёлое, пропитанное водой. Но это не пот был, не… ну, ты понимаешь, не то, чтобы ребёнок обмочился. Чистая вода, без запаха, без ничего. Как будто их из колодца вытащили или под ливнем оставили!
Я закричала, деда за плечо трясу, а он спит, как мёртвый. Оля тоже не шевелится, только дышит ровно. Я их тормошу, кричу: «Пап, вставай! Что случилось?!» — а они будто в другом мире. Насилу добудилась. Дед глаза открыл, мутные, ничего не соображает. Я ему: «Пап, вы почему мокрые? Что было?» А он только моргает, бормочет: «Не знаю, дочка… Ничего не знаю. Спали мы». Оля проснулась, хнычет, но тоже ничего не помнит, только холодно ей.
Мы потом всю ночь не спали. Мать прибежала, бельё меняли, Олю в сухое переодели, деда в тёплый халат завернули. Когда простыни выжимали, вода текла чистая, как родниковая, без мути, без запаха. А в доме — ни следа потопа, ни капли на полу, ни мокрых пятен на потолке. Окна закрыты, двери тоже. И никто не заходил — я бы услышала, да и собака во дворе не лаяла.
Наутро мы с матерью весь интернет перерыли, искали, что это могло быть. Сны про воду, приметы, знаки — начитались всего, от «перемен в жизни» до «души предков предупреждают». Но ни одно толкование не ложилось на душу. Потому что это не сон был. Это в нашем доме случилось, наяву. И до сих пор, как вспомню ту тишину в доме да мокрые простыни, сердце замирает. Что-то там было с нами, в той комнате. И я до сих пор не знаю, что.