4 июня
Продолжаю писать воспоминания о маме, о себе, о том, как мне живётся без неё. В прошлый раз я остановилась на 4 июне. Прошло 19 дней после смерти и 17 дней после похорон.
В почтовый ящик тогда продолжали бросать квитанции за квартиру на мамино имя. Переписать их на себя не было возможности, потому что всё упиралось в договор найма. Квартира у нас неприватизированная, как маме дали её от швейной фабрики, так мы в ней по договору найма и жили. Можно было сто раз её приватизировать, но родители не хотели этой бюрократией заниматься, а я не настаивала.
Договор найма был, естественно, оформлен на маму, она основной квартиросъемщик, мы с папой считались членами семьи квартиросъемщика. Теперь предстояло переделать договор на меня, и уже после этого объезжать с ним поставщиков коммунальных услуг.
Пока же я просто обзвонила поставщиков и предупредила, что жилец в квартире теперь один и имя основного съемщика другое. Моё устное заявление там приняли к сведению, но заметили, что как только будет готов новый договор - быстро к ним.
В домофонной организации - отрада моему сердцу - сказали, что им без разницы, на чье имя печатать квитанцию, главное, чтобы услуга оплачивалась. Сказали, что если я не хочу заморачиваться с заявлениями и поездками к ним, то они спокойно оставят маму в платежке хоть на 100 лет. Конечно, я так и сделала.
Теперь все квитанции за квартиру приходят на моё имя, а за домофон - на мамино. Я никак не привыкну к своим данным на бумажках: смотрю на строчку, где всю жизнь стояли мамины ФИО, и видя своё имя, воспринимаю его как нечто неуместное тут, ошибочное. Такое впечатление, что это документ с моей работы, который я сейчас завизирую, поставлю печать и пущу дальше.
Зато квитанция за домофон придаёт мне ощущение стабильности, правильности бытия. Всё так, как надо: вот - месяц, вот - сумма, вот - мама, хозяйка нашего дома. Жалко, что, в отличие от других квитков, в домофонном не пишут полностью имя и отчество. Но я и инициалам маминым рада.
В этот день я что-то совсем неважно физически себя чувствовала, кружилась голова, стал потягивать и давать знать о себе желчный, в котором у меня камень, хотелось свернуться в комочек, полежать, отдохнуть, подождать - может, отпустит. Прилегла - и вот тут я почувствовала то, о чём многие ухаживающие стесняются говорить, замалчивают, а если говорят, то потом корят себя, мучаются виной.
Я легла и поняла, что мне без мамы легче.
Не в том смысле, что я рада её смерти, что я облегченно вздохнула - мол, сбросила с себя ярмо, что мама наконец-то умерла, освободила меня, а в том смысле, что, как ни крути, уход за человеком с деменцией, да если он ещё лежачий, с онкологией, другими болезнями, - это всегда тяжёлый, выматывающий труд, где твоим болячкам нет места, где ты в любом состоянии должен быть на боевом посту.
И я была на этом посту, много лет, днём и ночью. Даже когда мама была без онкологии, бодро ходила и сама ела, я была вынуждена бдить круглосуточно, спать вполглаза. Если я плохо себя чувствовала - всё равно прилечь не было никакой возможности. Если я прилегала с открытой дверью, мама тут же заходила ко мне, усаживалась на кровать рядом, начинала что-то перебирать на моём столе, крутить пододеяльник, укрывать меня бесконечно.
Если я дверь к себе закрывала - тут уже я сама не могла лежать спокойно: приходилось навострять уши, прислушиваться, что без меня делает мама, вскакивать и бежать на каждый непонятный звук. Если вдруг становилось тихо, то это было ещё страшнее, это могло означать, что мама писает в укромном углу или пьёт/ест что-то несъедобное.
Я со стоном поднималась с койки и из последних сил шла на свою вечную вахту - рядом с мамой.
Помимо постоянного беспокойства за маму - не хуже ли ей, хватит ли нам денег, на меня все годы ухода давила тревога за себя: хватит ли мне сил и здоровья ухаживать за мамой до конца, что будет, если я свалюсь, серьёзно заболею, меня внезапно заберут на скорой, мне понадобится срочно лечь в больницу? Что будет с мамой?!
Она останется одна в квартире, она не способна даже яйцо сварить, даже готовую еду в холодильнике взять. Она может натворить что угодно: включить газ, воду, вылезти на балкон, что-то оторвать. Она не знает, где лечь спать, где взять попить. А ночью в темноте мама может куда-нибудь побрести по квартире, заблудиться и упасть.
Было жалкая надежда на соседей - они очень хорошие, отзывчивые люди, но непосвящённый человек не знает, как вести себя с дементным, не справится с ним. Да и надолго ли соседей хватит, не будут же они с мамой ночевать?
Несколько раз, когда желчный у меня схватывал особенно сильно или когда было ещё какое тяжёлое состояние, я готовилась вызывать скорую, сдаваться в больницу. Но перед этим я собиралась с силами и на листах А4 записывала подробный инструктаж, что с мамой делать без меня - прямо с момента пробуждения утром и до укладывания спать ночью. Я скрепляла листы степлером, приклеивала скотчем к стене напротив входной двери.
На какое-то время от инструкций мне становилось легче, но в глубине души я понимала, что никто мои пункты читать не станет, а если кто и прочитает, то ни у кого не хватит времени и терпения всё это исполнять. Да и кто мой инструктаж найдёт? Соседка? Никого у нас с мамой нет. Моя двоюродная сестра, мамина племянница - наш единственный родственник, она живёт в деревне.
Так я и жила все годы ухода под двойным прессингом - с тревогой за маму и за себя. Превозмогала свои болезни, переносила их на ногах, не имея возможности прилечь хоть на 10 минуточек. От понимания, что у меня нет даже этой малости - возможности немножко полежать со своей болью в тишине и покое, мне становилось ещё хуже.
А тут вдруг после смерти мамы я впервые смогла в болезни прилечь. Не веря, что это возможно, я по привычке лежала напряжённо, в готовности вскочить и бежать, бдительно прислушивалась к звукам дома.
Потом понимала, что прислушиваться не надо, не надо через боль идти варить и кормить, можно лежать хоть до вечера, - и сразу становилось легче. От одного осознавания, что можно спокойно полежать часок, без грядущих дел, без слежки, напряжения, мне становилось легче.
Поэтому мне не стыдно говорить о том, что без мамы мне легче. Легче физически, разжала тиски моя вечная тревога, я скинула бетонную плиту - изматывающий, изнуряющий страх за маму, который вытягивал из меня жилы и силы. Да, мне сейчас стало легче. Конечно, после смерти навалилось другое - тоска, опустошенность, бессмысленность существования, вина, но это тема отдельного разговора, который уже здесь не раз разговаривала.
В тот день я подала документы на переоформление договора найма, на себя. Точнее не на переоформление, а на заключение нового договора. Когда умер папа, договору найма не переделывали, нам просто выдали отдельную бумажку, приложение, с перечнем жильцов, которых стало на один меньше. Мама, основный квартиросъемщик, была жива, поэтому в заключении нового договора не было необходимости.
Когда же ушла мама, приложением было уже не отделаться. Ушла хозяйка квартиры, на которой всё было завязано, на которую приходили все квитанции, поэтому нужно было не изменять договор, а заключать новый.
Оформление договора найма растянулось почти на два месяца. Я не предполагала, что его делают так долго. Эти месяцы мне приходили за квартиру безымянные квитанции, с прочерком в строке с именем собственника или нанимателя.
Закончив дело с договором, подав все нужные документы, я поехала на рынок. Открытые рынки всегда действуют на меня немного утешающе. Я не люблю прилизанные торговые центры с такими же прилизанными продуктами. Мне нравится, когда всё живёт и дышит на природе. На рынке за прилавками на улице стоят дачники, деревенские, перед ними разложены их несовершенные помидоры, огурцы, клубника, укроп, базилик, всё это пахнет и манит ещё издалека.
Тут же торгуют южной черешней, грушами, грунтовыми огурчиками. Груши... Не часто, но всё же более-менее регулярно я покупала на рынке груши Дюшес. Это мой любимый сорт. Желтобокие, сладкие, с тонкой нежной кожицей, в меру упругие, но в то же время захлебывающе сочные. Недостаток у них один - долго не лежат. Можно спокойно покупать твёрдые: через 3 - 4 дня они станут мягкими, хоть губами ешь.
Я любила груши упругие, чтобы звонко хрупнуть соком. Маме, конечно, давала груши мягонькие: она у меня с одним зубом. Резала маме грушу на четыре части, убирала семечки. Мама мягко откусывала кусочки, сладко причмокивала, облизывала сок, жмурилась от удовольствия. А мне для счастья много и не надо - маме хорошо, она сыта, ей вкусно.
Я слукавила: у груш был не один, а два недостатка. Первый - они долго не лежали, быстро становились мягкими - особенно вне холодильника. Второй - цена. Стоили груши недёшево. Мне б их хотелось покупать каждый день, но я не могла себе это позволить. Поэтому груши у нас были лакомством.
После смерти мамы я в тот день увидела на рынке эти груши, Дюшес. Не осознав ещё до конца, что теперь - когда навалились проблемы со здоровьем и по этой причине ничего не ясно с работой - надо жёстко экономить, что деньги теперь не будут в виде пенсии и пособия сами приходить на карточку, я по-барски купила 4 килограмма.
Куда мне столько, когда я одна, - об этом я тоже забыла подумать. Наверно, мне хотелось хоть как-то подсластить свою жизнь, привнести в неё хоть что-то хорошее - хотя бы в виде еды, хотелось посреди всего рухнувшего опереться на что-то стабильное, на наши с мамой традиции, на постоянные покупки, на эти груши, в конце концов. Вот я и ухнула сразу 4 кг.
Следом за грушами пошёл домашний творог. Тоже из наших регулярных покупок. Магазинский я никогда не брала. Кто хоть раз пробовал домашний творог, понимает разницу. Мягкий, сочный, пластами, с прослойками сметанки. Я его ела безо всего. Маме же я добавляла сметаны и мёда/сахара, взбивала всё блендером, накладывала в стакан. Мама чайной ложечкой туда лазила, довольно облизывала и стакан, и ложку.
Творога я тоже в тот день купила, и тоже по привычке 700 граммов - папе, маме, себе. После смерти папы я так и не привыкла брать меньше. Но это было не страшно, потому что мы с мамой за несколько дней съедали творожок, он не успевал прокиснуть. А вот мне одной 700 г было много. Я умом понимала, что ни к чему столько, но язык упрямо выговаривал: "Взвесьте, пожалуйста, грамм семьсот".
Помню, груши я тогда все съела, а творог частично пришлось выбросить - испортился. Потом я ещё долго не могла привыкнуть к маленьким емкостям, небольшим весам, к тому, что мне теперь нужна пол-литровая бутылочка масла, половинка буханки хлеба, что варить надо не 4 литра супа, а полтора.
Сейчас я уже приспособилась к меньшей жизни, но нет-нет да вдруг потянет купить большой пакет яблок, сварить полную кастрюлю супа, нафаршировать шесть лодочек перца. Как бы прикоснуться хоть так к той, прежней жизни. Недавно я схитрила: сделала, как при родителях, шесть лодочек перца, но перец выбрала маленький, вполовину меньше обычного. И было у меня всё как прежде. Почти.